Сунулась в щель Люськина физиономия с косящими от любопытства хищными
глазками. И я отомстила. Зашипев на Люську, задвинула доску, сама
навалилась спиной.
Нет, конечно, никакие это не немцы. Даже обидно. Надо придумать, что бы
такое рассказать Люське...
И тут я увидела, что к забору, к кустам, прямо на меня идет человек. Один
из этих. Долговязый, костистый, в хлюпающих сапогах со слишком широкими
голенищами.
Цепенею от ужаса и в ту же секунду понимаю, что он меня не видит. Что он
идет к забору по своим вполне определенным естественным надобностям.
Остается лишь зажмуриться, я - страус воспитанный. Томительно ползут
секунды, ползут по голым ногам и кусаются злые осенние мухи. Терплю.
Наконец, слышу его удаляющиеся шаги. Но тут проклятая Люська дергает сзади
доску, доска скрипит, с треском ломается где-то совсем рядом сухая ветка
и...
Кто кого больше испугался? Его лицо и шею заливает краска, и я понимаю,
что он рыжий, хотя волосы, торчащие из-под смешной, как у гнома, шапки, не
рыжие. Зато веснушки рыжие. Потом он улыбается совсем не как немец.
Я тоже отвечаю улыбкой.
Он спрашивает: - Ты что здесь делаешь?
Я догадываюсь, о чем он спросил, хотя не поняла ни слова. Просто именно
это спросил бы любой другой на его месте. И ответила: "Просто так".
Еще он спросил, кивнув на портфель: - Из школы?
И опять я поняла - что ж тут было не понять?
Тогда он садится рядом, вытянув ноги в стоптанных сапогах, а потом,
спохватившись, спрашивает, можно ли сесть.
Я разрешаю. Он достает кисет и просит разрешения закурить. Я опять
разрешаю.
Удивительно, что я все понимаю, не понимая ни слова! Потом он стучит себя
по груди и сообщает, что его зовут Курт. А я говорю, что меня зовут Яна.
Он оживляется, что-то мне втолковывает - не понимаю. Тогда он просит у
меня портфель и рисует на промокашке девушку на коне. Рисует он здорово. И
пишет: "Jana".
Пишет он не по-нашему. И я спрашиваю: Вы вправду немец?
- Я, - говорит он.
- Ты, - киваю я, - Ты разве немец? Да, - отвечает он по-русски, - Я есть
немец. Наверное, что-то меняется у меня в лице, потому что он поспешно
лезет в карман линялой гимнастерки и достает фотографию женщины с очень
красивыми белыми локонами до плеч. Женщина сидит в плетеном кресле под
деревом, рядом - конопатая девчонка с мячом, и конечно же она - дочь этого
Курта и женщины с красивыми локонами. Девчонка как девчонка, немного
похожа на Капустину из второго "Б".
Я хочу сказать немцу, что его дочь похожа на Капустину, но пока соображаю,
как же будет по-немецки "Капустина", он протягивает мне жестяную
коробочку. В коробке белеет кусок сахара. Поколебавшись, беру и говорю
"спасибо". Такого куска, если его поколоть, на пять стаканов хватит. Вот
так немец!
А он рассовывает по карманам кисет, жестянку, фотографию, руки у него
дрожат и дрожит голос, когда рассказывает, что дочь его такая же, как я, и
дрожат губы, и тут тот, с черной повязкой, что-то кричит, и мой немец
мгновенно вскакивает, вытягивается - руки по швам, а потом, так же
мгновенно опять присев (слышу, как коленки хрустнули) судорожно прижимает
к груди мою голову. Этот запах. Пота, табака, и еще чего-то полузабытого,
имеющего отношение к довоенному нашему миру, отцовскому ящику с помазками
и лезвиями, куда мне не разрешалось лазить.
Лицо немца, впечатанное в серую оправу осеннего неба. Дрожащие губы,
дрожащие на побледневших скулах конопатинки, глаза, наполненные влагой,
напряженные, немигаюшие, - и вот они тонут, как лодки, захлестывает влага
покрасневшие веки-борта...
Немец бежит к тому, с черной повязкой, хлюпают на ногах слишком большие
сапоги.
За забором часовой свистит и орет на Люську. Слышу, как она удирает.
Через полчаса, много лет тому назад, не найдя сбежавшей Люськи, я помчусь
домой, чтобы сообщить свое потрясающее открытие.
Немцы - тоже люди.
Они умеют любить и даже плакать, у них тоже есть дети, и они скучают по
своим детям.
Я лечу как на крыльях, сжимая в кулаке великое доказательство - кусок
сахара. Баба Яга обернулась феей, зло - добром. И это добро подарю миру я,
Синегина Яна.
Коричневая дверь с ромбами, стон расшатанных ступенек, скользят кулаки по
дерматину. Испуганное мамино лицо. Выпаливаю ей про немца и вижу, вижу,
что с каждой секундой мы все больше не понимаем друг друга, и не знаю,
почему - ведь все так хорошо и ясно! Разжимаю, наконец, кулак с "великим
доказательством". Мама смотрит в каком-то оцепенении на волшебный
кристалл, сияющий белизной в полутьме передней, и вдруг лицо ее
искажается, ребро ладони гильотиной обрушивается на "доказательство".
Яростно, исступленно топчут его каблуки, превращая в грязное крошево.
Вечером, когда стихнет, наконец, мой отчаянный рев, и мы с мамой помиримся
и засядем за уроки, я, снова закручивая хвосты двойкам, буду мучительно
размышлять - как же совместить мамино ненавидящее: "Они убили твоего отца!
А бабушку с дедушкой... Там, в оккупации..." - как совместить это с
девчонкой, похожей на Капустину, с его дрожащим голосом, дрожащими губами,
с конопатинами на побледневших скулах, с тонущими лодками-глазами?..
Ведь и то, и другое не было ложью - это я чувствовала безошибочной детской
интуицией. Как же совместить эти две несовместимые правоты?
Смертельная недоуменная обида на саму эту несовместимость, нарушившую
гармонию моего тогдашнего мира, в котором зло было злом, добро - добром, и
уж если оборачивалось зло добром, то взаправду и насовсем, чтобы все были
счастливы, а не топтали это добро каблуками.
Воспоминание о крушащих маминых каблуках долго будет мучить, ныть во мне,
как заноза, пока однажды не исцелит меня сон, странно чудесный, который я
никому не расскажу - ни маме, ни Люське, но который запомню навсегда. В
этом детском моем сне все дивным образом переплетётся, все станет всем.
Там я буду сидеть на коленях отца, на том залитом солнцем довоенном берегу
Клязьмы, куда отец однажды возил нас с мамой на мотоцикле с коляской. Но я
буду не только мною, но и конопатой девчонкой, похожей на Капустину, и
самой Капустиной, а у мамы будут локоны до плеч, потому что она станет и
той блондинкой с фотографии, а обнимающий меня отец будет одновременно
Куртом, этим моим немцем, и в руке у меня окажется мяч, и тот наш
довоенный день станет тем их днем, когда остановилось мгновенье.
И дерево, и плетеное кресло, и берег Клязьмы, и жужжащие пчелы будут и
теми, и этими. И небо, и облака. И мы все будем радоваться, что все так
просто, чудесно разрешилось, и что так будет всегда, и июнь сорок первого
никогда не наступит.
И запущенный отцом воздушный змей белой печатью скрепит остановившееся
время.
ПРЕДДВЕРИЕ
- Как это "монархии нет в Замысле"? - спросил изумлённый АГ, прокашлявшись.
- Свидетельствует Первая Книга Царств, глава 10. Внимай, сын тьмы:
"И созвал Самуил народ к Господу в Массифу
И сказал сынам Израилевым: так говорит Господь, Бог Израилев: Я вывел
Израиля из Египта, и избавил вас от руки Египтян и от руки всех царств,
угнетавших вас.
А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий
ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: царя поставь над нами. /10, 18-19/
Но я воззову Господа, и пошлёт Он гром и дождь, и вы узнаете и увидите,
КАК ВЕЛИК ГРЕХ, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя.
И воззвал Самуил к Господу, и Господь послал гром и дождь в тот день;
и пришёл весь народ в большой страх от Господа и Самуила.
И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом, Богом
твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили ещё
грех, когда просили себе царя. /12, 17/
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят
тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над
ними.
Как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего
дня, оставляли Меня и служили иным богам: так поступают они и с тобою.
И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя,
И сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами:
сыновей ваших он возьмёт, и приставит к колесницам своим, и сделает
всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его.
И поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они
возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и
колесничный прибор его. И дочерей ваших возьмёт, чтоб они составляли
масти, варили кушанье и пекли хлебы. И поля ваши виноградные и масличные
сады ваши лучшие возьмёт и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и из
виноградных садов ваших возьмёт десятую часть и отдаст евнухам своим и
слугам своим. От мелкого скота вашего возьмёт десятую часть; и сами вы
БУДЕТЕ ЕМУ РАБАМИ и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали
себе; и не будет Господь отвечать вам тогда. /8, 11-18/
- Так что лучший вид правления по Замыслу, как понял Иосиф, - прямое
подчинение Богу. О чём мы просим в молитве: "Да будет воля Твоя на земле,
как на Небе". Но народ грешен и боится Света, чтобы не обличились злые
дела его, и потому предпочитает быть рабом у такого же грешного царя-
вампира.
И ещё запомнил Иосиф:
"Если же вы будете делать зло, то и вы и царь ваш погибнете". /12, 25/
Богу угоден лишь царь, служащий Замыслу - умножению жатвы Господней, а не
заставляющий подданных служить СЕБЕ и своим вассалам.
Свидетель Чацкий по этому поводу сказал: "Служить бы рад. Прислуживаться
тошно!"
- Ладно, кончай митинговать, - проворчал АГ, дымя серой. - Давай моих
свидетелей, а то у тебя что-то все революционеры с нимбами...
- Погоди, я по порядку. Надо же разобраться. Свидетель В. А. Жуковский:
"Реформация разрушила духовный, доселе нетронутый, авторитет самой церкви,
она взбунтовала против её неподсудности демократический ум; дав проверять
откровение, она поколебала веру, а с верой и всё святое".
- По этому поводу лишь одно уточнение. "Проверять откровение" - кощунство
и грех великий, на этом Толстой и споткнулся. Но свидетель Бердяев вполне
справедливо замечает:
"Когда церковь, как объективация и СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ, признаётся святой
и социально непогрешимой, то начинается идолотворение и работворение
человека".
Потому что в этом случае все грехи и несправедливости священнослужителей в
сознании прихожан как бы связываются с Богом. А в "такого Бога" они
перестают верить.
Свидетель Константин Леонтьев:
"Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной
гуманный утилитаризм, заботы о всеобщем практическом благе. Христианство
же настоящее представляется уже не божественным, в одно и то же время
отрадным и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной
басней, детальное истолкование которой есть экономический и моральный
утилитаризм".
"Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам". /Мф. 11, 25/
Вот уж воистину, - вздохнул AX, - Кончай дымить, сын тьмы, твои пошли...
Тут материалы по Первому Интернационалу.
Свидетель Маркс Карл: "Принимая во внимание, что для социалиста вся так
называемая история мира означает не что другое, как творчество человека,
созидание его рукой, и развитие природы для человека, он, тем, самым,
обладает бесспорным доказательством того что и родился он сам из себя..."
- Круто! - захлопал в ладоши АГ, - Значит всякий, кто построил дом и
посадил вокруг смородину, может считать, что сам себя родил...
Замечательно. А дальше-то, дальше:
"Человек является высшим существом для человека"...
" Коммунисты не проповедуют морали..." "Вследствие мировой войны исчезнут
не только реакционные классы и династии, но также и реакционные народы
будут стёрты с лица земли. И это будет большой прогресс. Они навсегда
будут забыты".
- Вот тебе и Замысел, - хихикнул АГ, - был народ и нету. На помойку его,
реакционного!
- А реакционный - это какой?
- Да в Бога верующий, а не в "человекобога". Как свидетель Достоевский
сказал в "Бесах":
"Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела
переменятся, и мысли, и все чувства. Мир заполнит тот, кому имя
человекобог". - "Богочеловек?" - переспрашивает Ставрогин. - "Человекобог,
- отвечает Кириллов, - В этом разница".
- А в чём, собственно, разница? - пожал плечиками АГ.
- Как между слившейся с Океаном каплей, тоже ставшей Океаном, и каплей
дождя на шляпе, которая кричит, что она океан.
Свидетель Михаил Бакунин:
"Дьявол - это сатанинский бунт против Бога, авторитета, бунт, в котором мы
видим благородный зачаток всей человеческой эмансипации - революции.
Социалисты узнают друг друга по словам: "во имя того, кому причинили
несправедливость". Дьявол - первый вольнодумец и спаситель мира: он
освобождает Адама и ставит печать человечности и свободы на его челе,
сделав его непослушным."
- Ну, что скажешь. Позитив?
- Тоже печальный результат неверной социальной политики церкви плюс
дремучее невежество в вопросах христианства. Так что не совсем прав
товарищ Бакунин, - вдруг заговорил почему-то АХ голосом одной дамы из
Госкино. - И прочие сатанисты не совсем правы. Свобода была дарована
запретным древом в раю, которое насадил Сам Творец и предупредил: "Не ешь,
смертию умрёшь"... Полная свобода, выбирай. А хозяин твой, Князь тьмы,
просто солгал:
"Съешь, не умрёшь, но будешь, как Бог". Мол, не прыгай с десятого этажа,
разобьёшься, - экий деспот! А другой, душка-либерал - "Прыгай, ты
свободен, полетишь!.." Ну и всмятку.
С тех пор большинство товарищей так и понимает свободу - есть запретный
плод, полагая, что он не ядовит. Ну и всмятку. И на кладбище.
- Все там будут, - вставил АГ, - Летай иль ползай. У нас стопроцентная
смертность.
- Не придуривайся, сын тьмы. Я о смерти второй и вечной. Я о плевелах.
- Ладно, поправка принята. Тут ещё свидетель Михаил:
"В этой революции нам придётся разбудить дьявола в людях, чтобы возбудить
самые низкие страсти. Наша миссия состоит в том, чтобы разрушать, а не
строить. Страсть разрушения - это творческая страсть."
- "А он, мятежный, просит бури...", "Буря бы грянула, что ли, чаша с
краями полна...", "Пусть сильнее грянет буря!" Сговорились они, что ли? В
затхлом болоте всеобщей духовной погибели это естественная реакция
внутреннего компаса - смахнуть разом со стола всю шахматную доску, только
не продолжать эту кромешную гибельную игру... Вот и Иоанна наша мечтала о
землетрясении, чтоб вся эта "перестройка"...
Иоанна съёжилась у себя меж стульев, затаила дыхание. А АХ продолжал, как
ни в чём не бывало:
- Будет ещё буря, ребята, всё будет. Только одни катарсиса хотят,
очищения, другие - справедливости, чтоб жить посытней, третьи - золота,
крови и баб... А дьявола что будить, товарищ Бакунин - он вообще не спит
никогда. Верно, АГ?
- Погоди, тут "наш человек" в чистом виде. Крупный социальный мыслитель
Прудон. Между прочим, друг Маркса. Тот самый, который весьма справедливо
сказал, что "Всякая собственность - кража". Но в труде "О правосудии и
революции в церкви" товарищ Прудон призывает Сатану, то есть хозяина
моего, якобы "оклеветанного низкими царями", "править на земле бал". Будто
здесь кто-то другой этот бал правит! Вот уж воистину кто-то умный сказал,
что величайшее достижение сатаны в том, что он заставил нас забыть о своём
существовании! Даже я, щадя чувства оппонента, не дерзну приводить цитату
полностью, скажу лишь, что мыслитель этот упрекает Творца в "лицемерии,
фальши, тирании, нищете. Борьбе против культуры, свободы, человека. В
безумии и трусости". Мыслитель договаривается до того, что "Вопреки Ему мы
овладеваем знанием, достигаем благополучия и союзов. Каждый шаг - это
победа над Божеством".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг