Ты песни не забыл свои,
С её мечтой всю жизнь единый,
Ты снова молод от любви...
Певца Отчизны труд упорный
Еще вознаградит народ.
Уже пустило семя корни
И жатва тяжкая грядёт.
Не зря таких, как Эристави,
Мой край любимый породил.
И что тебе земная слава?..
Ты вечность песней покорил.
ЛУНЕ
Но твердо знай, кто был однажды -
Унижен и повергнут в прах,
Ещё с Мтцаминдой станет вровень
И веру возродит в сердцах.
Знаю я эти стихи, - проворчал АГ, - газета "Иверия", первая страница, 1895
год, под псевдонимом Сосело /Иосиф/ Не Пастернак. Хоть и вошли в
хрестоматию.
- Но согласись, что-то непохож наш подсудимый на социалиста - завистника,
жаждущего перераспределения собственности в свою пользу... И на
материалиста-безбожника не похож! Это скорее правдоискатель, романтик...
- Ну, немного погодя у самого Иосифа таких правдоискателей-романтиков
будет полный примус, - хмыкнул AT, - А в результате такое "мурло мещанина"
выползет...
При этих словах вдруг действительно выкатилось из-за кресел и закачалось
над головой Яны нечто бритоголовое, в наушниках и со жвачкой, одним
словом, "мурло". И прежде чем она успела испугаться, оказавшись внезапно в
замкнутом пространстве "дремучих дверей" с разбитой или вывинченной кем-то
дефицитной лампочкой, без единого окошка или щели, мама со своими
чемоданами и рюкзаком выталкивает ее из тьмы на лестницу и бежит наверх за
белеющим в ящике призраком никогда не написанного отцовского письма.
* * *
Это уже на всю оставшуюся жизнь. "Сходи за газетой" - будет просить она по
нескольку раз в день. Через год, два, пять лет... Ей нужна будет не
газета. Ключ от почтового ящика будет висеть на цепочке над ее кроватью,
как распятие.
Потом Яна оказалась в зимнем метельном дне. Взрослые степенно тянулись к
клубу. Важно кивнув друг другу, стряхивали с плеч снег и проходили в зал,
перегороженный потёртым зелёным плюшем. Они брали у сидящих за столиками
агитаторов бюллетени, проходили к ящику, похожему на почтовый, только
побольше, с двумя пальмами по бокам, и спешили опустить сложенные листки в
щель ящика. А затем будто разом расслаблялся какой-то узел, связывающий
прежде туго-натуго их движения, жесты, мышцы лица, голос, и там, за
дверью, все начинали смеяться, шутить, громко разговаривать, размахивая
руками.
Лабиринт. Мгновения, минуты, часы. Яна просачивается сквозь его невидимые
стены из одного мгновения в другое. Они, эти мгновения, перетасованы, как
колода карт.
Пока мама копается у столика, Яна крутится у таинственной плюшевой шторы,
похожей на занавес в театре, куда мама её однажды водила. "Синяя птица"
Метерлинка. Занавес для Яны означал сказку, чудо.
Затаив дыхание, она заглядывает за край зелёного плюша, В полумраке -
крохотная комнатка - кабинка. Ничего особенного. Голый стол, стул, на
столе - остро отточенный карандаш.
Яна прокралась вдоль занавеса. Ещё одна такая же кабинка.
- Ма, смотри, иди сюда!
Мать хватает её за руку и тащит прочь, нарочито громко, виновато смеясь,
как бы приглашая всех посмеяться вместе с ней. Мол, вы уж извините, что с
неё возьмёшь, ребёнок! Вот что означает этот смех - Яна его хорошо знает.
Так всегда бывает, когда она сделает или скажет нечто глупое, бестактное,
неприличное.
Мама подводит Яну к ящику, подаёт ей бюллетень.
- Опусти. Сама опусти.
И опять по её голосу, выражению лица Яна понимает, что если предыдущий её
поступок был оплошностью, то теперь ей даётся почётное право его
загладить. И она, став на цыпочки, суёт листок в щель, и в этот момент
что-то вспыхивает, будто молния. Это фотограф Миша сфотографирует её для
отчётной фотовитрины. Снимок будет висеть на стене в клубе, а им с мамой
Миша так и не отпечатает дубликат, хоть и обещал.
Но потом подарит сам снимок, мама повесит его на стене над отцовским
письменным столом, а Яна, готовя уроки, будет сочинять всякие
необыкновенные истории про таинственные кабинки за плюшевой занавеской.
Про остро отточенный карандаш на столе, к которому нельзя прикасаться, не
то...
Это будут её первые сочинения.
Из зала мама с Яной идут в фойе. Здесь танцы. Пальто, шапки, платки,
валенки свалены на стульях, вдоль стен. На дамах /здесь, в основном, дамы/
яркие летние платья с короткими рукавами. В фойе холодно, дамы окоченели,
особенно нетанцующие, голые руки в мурашках, но дамы крепятся, фасонят,
притоптывают ногами в лодочках. Редко на ком чулки, капрона ещё нет,
фильдеперсовые - дефицит, и простые - дефицит, просто босые ноги в валенки
и порядок. Маму танцы не интересуют. Она берет у своей приятельницы -
библиотекарши ключ от читального зала и идёт на второй этаж готовиться к
сессии. Яне ведено идти гулять, вернуться домой к обеду и ни в коем случае
не торчать у патефона.
Патефон - слабость Яны, потому что он тоже - чудо.
Голос и музыка из чёрного репродуктора обычны - звуки бегут по проводам,
как электричество. Это Яна знает и понимает. Но патефон...
Больше всего её потрясает даже не сам патефон, а пластинки, хрупкие диски,
в каждом из которых уже живёт целиком песня или танец. С придыханиями
певца, звуками оркестра, иногда даже с покашливанием в невидимом зале...
Этого, конечно, не может быть на самом деле, поэтому каждая пластинка -
волшебная. И чудо, что её можно по желанию оживить, осторожно опустив на
край диска мембрану с иглой.
Яна удивлялась тем ребятам, которые тайком стучали по ящику, царапали
ногтем пластинку или старались каким-то образом заглянуть внутрь патефона.
С её точки зрения это было так же нелепо, как искать, где спрятан мотор у
ковра-самолёта.
Больше всего ей нравится пластинка, в которой есть слова:
"Пусть муж обманутый и равнодушный
Жену покорную в столовой ждёт..."
Яна представляет себе большую общественную столовую, голодного обманутого
мужа за столиком, которому не несут обед, потому что талончики у жены, и
она их отдала любовнику, чужому дядьке. И очень жалела мужа.
"А на диване подушки алые..."
Когда Яна вырастет, и у нее на диване будут красные подушки...
Массовичке Тоне тоже хочется потанцевать, и она доверяет Яне менять
пластинки. Яна ставит самую её любимую - танго из "Петера". Танго
называется "медленный танец" и танцевать его как в "Петере" не
разрешается. Муся танцует с морячком, который еле передвигает ноги, зажав
уголком рта папироску и скользя ленивым взглядом по лицам танцующих
"шерочка с машерочкой" женщин.
Какие они все юные - прежде казавшиеся чуть ли не стариками! И она вес о
них знает. Могла бы предсказать им будущее, столько бед предотвратить! Но
сцена может лишь бесконечно повторяться. Пьеса про себя.
Яна спешит к пруду, зажав под мышкой "санки" - сиденье от венского стула.
Ветер швыряет в лицо пригоршни колючей белой пыли, выдувает из глаз слезы.
Яна закутывается в платок по самые брови и остро ощущает вокруг губ, на
подбородке мокрую тёплую колкость распаренной дыханием шерсти.
Зима - это запах мокрой шерсти, это едва заметные следы на снегу пока
неподшитых и без калош, только что купленных на вырост валенок, это даже
ещё не звуки, а их предвкушение - где-то там, у пруда, за серой толщей
падающего на землю неба, за тишиной, угадывает Яна "своих" - орущих,
визжащих, хохочущих, ревущих. Каким-то щенячьим чувством /наверное есть
такое у детства/ - угадывает и кратчайший путь к "своим", спешит, бежит по
занесённой тропинке, быстрей, быстрей, и не поспевает за сердцем, которое
скачет, рвётся вперёд толькиным обручем. Туда, где темнеет ледяная горка,
отполированная дощечками, фанерами, шубами, шароварами. Несколько секунд
от вершины до подножья, несколько секунд чуда, в котором и восторг, и
ужас, и боль разбитого носа и обжигающий, крапивный, попавший за шиворот
снег.
И хорошо, что уже остановка, и плохо. И жажда, чтоб "ещё".
Нет ли в детских играх какого-то глубинного смысла, символики?
Лёд - тоже чудо. Скоро Яна научится высекать из него радугу и сочинит
историю, как дождь с радугой превратились в лёд.
Высечь радугу просто. Нужен лишь небольшой острый камень. Или ударить
задним концом конька.
* * *
От луга за домом поднимается пар, жаркий, душистый, будто от только что
заваренного чая. Прошёл долгий дождь - может, в несколько дней и ночей, и
теперь неистовое июньское солнце шпарит вовсю. Янины носки, сандалии давно
промокли, подол хоть выжимай, липнут к ногам длинные стебли травы,
ромашек, колокольчиков, сплетаются, мешают идти.
А идёт Яна к плетню - кто-то отхватил от луга небольшой огородик, огородил
плетнём, и уже взошёл на грядке зелёный лучок, а в руке у Яны ломоть
хлеба, смоченный подсолнечным маслом, посыпанный крупицами соли, и если к
этому ещё несколько пёрышков лука...
Идёт Яна навстречу своему счастью - не луку, конечно, лук - ерунда. Сейчас
она познакомится с Люськой - и прощай покой. Понесутся дни сладостные,
мучительные, со всякими там переживаниями и острыми ощущениями, жгучими,
аж слезы из глаз. Этот самый лук, перец, горчица и ещё невесть что - такая
она. Люська. Есть у Маршака:
Вот тебе пирожок сладкий.
С луком и корицей,
С перцем и горчицей.
Вот что такое Люська. Сейчас, сейчас получит Яна свой сладкий пирожок. До
Люськи несколько шагов. Сидит на плетне - одной босой ногой зацепилась за
прутья, другой просто болтает - неимоверно грязной, с налипшими комьями
глины, так что Яне вначале кажется, будто Люська в коричневых ботинках.
Солнечный удар. Нокаут с первого взгляда. Разве может быть на свете другая
такая девочка? Волосы у Люськи перепутаны, как сено в стоге, обломок
гребёнки торчит в них, как вилы без ручки. Платья на Люське никакого,
только лиловые штаны, закатанные, как трусы. Худое, гибкое, как у ящерицы,
тельце отливает чернотой, и не разберёшь, где грязь, где загар. От плеча
до локтя у Люськи - татуировка - русалка с рыбьим хвостом. Но самое
замечательное у Люськи - глаза. Только что они были закрыты - Люська,
казалось, дремала, греясь на солнышке, потом приоткрылись, чиркнули в них
узкие щелки - Люська почуяла приближение Яны. Зафиксировали и тут же
захлопнулись, тусклые, равнодушные. Яна глядит в них, будто с улицы в
окна. Но вот чудо - вдруг вспыхнули, брызнули жарким ласковым светом.
Скорей сюда, ко мне, я тебе ужасно рада, я тебя ужасно люблю...
Взаимность! Яна балдеет от счастья, ей всё не верится. Неужели чудо
протягивает ей руку, неужели можно запросто коснуться сплетённого из
разноцветных проволок колечка на мизинце чудо-девочки?
Яна коснулась кольца - Люська улыбнулась. Зуб - провал, два зуба - опять
провал. Будто черно-белые клавиши. Яна зажмурилась, благоговейно пожала
сухие горячие Люськины пальцы. Проволока от кольца царапнула ладонь.
- Дай куснуть, - сказала Люська.
Зубы-клавиши вонзились в хлеб, влажно скользнули по коже - Яна едва успела
отдёрнуть руку с зажатым в пальцах огрызком со следами Люськиных зубов...
- Я тебя знаю, - сказала Люська, с трудом шевеля набитым ртом, - Ты из
большого дома, у тебя отец погиб и ты вчера с наволкой плавала.
Яна счастливо кивает, проглатывает огрызок, не чувствуя вкуса. Какой уж
тут лук!
- На наволке здорово, - говорит Люська, - Только моя с дыркой.
- У меня ещё одна есть.
- Тогда тащи и айда на пруд.
Яна бежит к дому, но нет, не успеть, не добежать. Тускнеют краски,
наползает туман... Сейчас перевернётся страница, и она не успеет содрать с
подушки новую накрахмаленную наволочку, - первое преступление ради Люськи,
а сколько их будет!
Отвлекать билетёршу Клаву, чтоб Люська прорвалась на "Даму с камелиями",
отвлекать сторожа, пока Люська лакомится колхозной смородиной, отвлекать
учительницу, пока Люська шпаргалит... Яна попадалась. Люська - никогда.
Яна считалась хулиганкой. Люська - паинькой. Яну распекали, наказывали, но
она была счастлива. Это была настоящая страсть - жертвенная,
самоотверженная.
Однажды у мамы пропал новенький пуховый берет. Через несколько дней они
столкнулись с Люськой на улице - Люська щеголяла в мамином берете. Яна
ревела, клялась, что подарила берет, прямо силой навязала, а зачем, сама
не знает. Наверное, такая уж она гадкая, и пусть мама её хоть год не
пускает в кино, только не жалуется люськиной матери.
Тогда мама сказала, что пусть уж Люська извинит, раз Яна такая чокнутая,
но берет ей самой нужен, так что она его забирает, но поскольку так
нехорошо получилось и на улице холодно, пусть Люська наденет её шерстяной
платок с розами и вообще возьмёт его насовсем, а с Яной она дома поговорит.
Люська ласково щурилась на Яну из-под платка с розами, платок ей очень
шёл. Яна плелась за мамой, готовая вынести любое наказание. Мама молча
войдёт в комнату, швырнёт на диван пальто, злополучный берет и, притянув
её к себе, спросит с горьким недоумением:
- За что ты её так любишь?
Этого Яна сама не знала. Это заболевание почему-то тоже назвали любовью.
Конечно, она не должна была любить Люську. Она должна была тогда любить
её, маму. И теперь, через много лет, она уже совсем не любит Люську, и всё
понимает, но мамы давным-давно нет, и только Небо может что-то исправить.
* * *
Дворовая игра в войну, в наших и фрицев. Девчонок если и принимали, то
фашистами, которыми быть никто не хотел, и устанавливали обязательную
очередность. Проигравшие иногда ходили "во фрицах" несколько дней подряд и
от унижения порой лютовали как настоящие фашисты.
Однажды Яна дослужилась до высокой чести быть партизанкой и разрушить
мост, который враги соорудили через канаву. Мост состоял из старой двери и
нескольких гнилых досок, охранял его Зюка, - младший Зюкин. Был ещё
Зюкин-старший, того звали Зюк. Имён их никто не знал.
Яна применила военную хитрость. Подкралась и, спрятавшись за дерево,
пустила по течению кораблик из сосновой коры, который мастерски соорудил
ей знакомый дяденька. Кораблика было жалко, но игра стоила свеч. Зюка,
само собой, погнался за приманкой, течение после дождя было сильное, и Яна
успела завалить в канаву мост и броситься наутёк.
Обведённый вокруг пальца, Зюка, к тому же не поймавший кораблик, без труда
догнал партизанку, дал затрещину и взял в плен. Но, чтобы восстановить
мост, надо было выпустить пленницу - верёвки у Зюки не было.
Поколебавшись, разъярённый Зюка решил плюнуть на мост и, покрутив под
носом у Яны грязным кулаком, заявил, что не отпустит, пока Яна не скажет,
где их партизанский штаб. Штаб был неподалёку, в сарае у Катьки, но
партизанка Яна, разумеется, в восторженном ужасе сказала "Никогда!" И Зюка
под дулом деревянного автомата отвел ее через соседний подъезд на чердак
их дома. По пути им попадались знакомые взрослые, оба чинно с ними
здоровались, будто ничего не происходит - вмешивать взрослых в игру
категорически не разрешалось под угрозой жестких санкций до конца детства.
- Колись, в последний раз спрашиваю...
Яна яростно мотнула головой.
Зюка впихнул ее на чердак, задвинул снаружи щеколду и прорычал через
дверь, что, если она передумает, пусть откроет окошко чердака - это будет
условный знак, что она сдается. А то пусть сидит здесь всю жизнь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг