чудеса, вроде выставочного или предлагать такие ходы, как во время
недельки в течение практики, когда я допросил помочь зашедшим в тупик
ребятам, - это важно. Очень важно. В конце-то концов, сколько мы должны
плестись в хвосте, отставать от мирового уровня? Третья позиция - это
мало, надо вперед, и желательно обгонять, не догоняя... Но приходилось
приготовить совсем противоположный ход. Надо было заставить Эдика
поверить, что без живописи, а еще больше без московской художнической
богемы, никак он не проживет, никуда он не денется, погибнет в своей
Тьмутаракани, и великое искусство зачахнет, неосчастливленное.
Купил я _ни по чем_ пару картонов, и с помощью развеселого своего
соседа, искусствоведа по профессии, кооперативного фотографа по месту
службы, сочинил спич. Большой и убедительный, с вариантами, включаемыми в
зависимости от степени эдиковой готовности к возвращению.
И был в спиче один ход, которому я поначалу не придавал никакого
значения. Игорек, сосед мои, растрепал что-то насчет влияния и традиций
Валентина Седова. Где он такое увидел в двух несчастных картонах, ума не
приложу; хотел было вообще пассаж сей купировать, а потом решил - ладно,
мол, каши маслом не испортишь.
А оказалось, что именно это и решило дело. Эдик, заметьте себе, совсем
не такой наивный простачок, ясно вычислил, как именно к нему относилась
богемная братия, и от столкновения с суровой реальностью выставки, где он
был явно _худший_, причем худший не в сторону потрафления массовым вкусам,
и худший - не эпатажно - это все могло, как раз, обеспечить хоть какой-то
успех, - а худший в косноязычных попытках сказать большое слово. Пусть не
совсем новое - но тайное и недоговоренное некогда великим Валентином.
Вычислил Эдик - и его отъезд в Юго-Восточный филиал был связан отнюдь не
только и не столько с тем, что на распределении на него, с такими баллами
и заносчивым видом, покупателей не нашлось. Момент прозрения тогда на
парня накатил, завязать раз навсегда хотел с дурным глазом, стать звездою
там, где ему и сам бог велел светить.
Вот только грызла и грызла тихая тайная тоска, и мало что помогало
отогнать ее ненадолго, и ничего почти - надолго. Тут могло помочь только
время, и могло помочь, конечно, повышение уровня и сложности основной
работы. И вот здесь у Макея был прокол, придававший мне убежденности в
необходимости сманить Эдика Денисова. Убедился я в этом, когда проторчал
под предлогом командировки, обмена опытом и налаживания сотрудничества, в
филиале, в макеевском отделе. Себя я постарался, по крайней мере в первые
дни, никак не выдавать, а к тому, чем занят Эдик, присмотрелся. На девять
десятых - мелочевкой, пустяками, тем, что смогли бы не хуже, а может, и
лучше делать аккуратные девочки с техникумовским клеймом. Особого вреда,
конечно, Эдик не делал, и работа не очень его угнетала, но не шла ни в
какое сравнение с тем, на что он действительно способен и предназначен.
Потихоньку, кстати, узнал, как они оказались в Сокольниках. Смешно, и все
же факт: пари, обыкновенное - и некрупное - пари, и только змей Макей
додумался захватить видеокамеру. Теперь, кстати, на полгода отделу хватит
- разгребать ай-би-эмовское матобеспечение.
Определил я позиции, навалился на Эдика - и уговорил. Дальнейшее было
делом техники: с заявлением приехал к себе, собрал все нужные резолюции и
выколотил в рекордные сроки приказ. Эдик еще вещи в багажном отделении не
получил, а уже ордерок на комнату в малосемейке лежал у меня в кармане.
Как Макей воевал, спохватившись! Но поезд ушел.
Из Юго-Восточного филиала Эдик ушел, а ко мне, фактически-то, и не
пришел. Ну что сказать? Должен был, конечно, я предвидеть, к чему приведут
мои горячие заверения, что-де главное - искусство, что наша информатика -
лишь кусок хлеба, временное занятие до тех пор, пока он, Эдик, не станет
вровень с великим Валентином Седовым, а может быть, даже чуть дальше
пронесет знамя изобразительного искусства. На благодатную почву падали
слова, что и говорить - на благодатную. Хотя должен сказать, что и _дело_
в первые месяцы по его возвращению не сильно страдало, даже скажу больше:
почти все камни в высокую репутацию Центра, в то, что сейчас - до сих пор
- мы практически не ограничены в деньгах, и я второй год шарю по выпускам
политехов, подыскивая самых лучших ребят, - заложены именно в те месяцы,
много - полтора года, пока длился у нас с Денисовым "медовый месяц".
Поступил я, как у нас не было принято, но иногда происходило, явочным
порядком: Эдик получил максимально возможную свободу. Ему (представляете,
чего это стоило мне!) даже была предоставлена возможность _не ходить_
ежедневно на работу, причем безо всяких записок и предупреждений. И на
работе - никаких мелочей, никакой доводки, даже проверку я старался
подстраховать еще кем-то, а обычно вообще отдавал в другие руки. От Эдика
требовались идеи, требовались ходы, требовалось преодоление тупиков, в
которых то и дело увязали наши плановые работы. И надо сказать, справлялся
Эдик блестяще. Нет, "справлялся" - недостаточное, канцелярское слово. Не
"справлялся" и не преодолевал, а как-то перестраивал проблему - и
открывались новые горизонты. Я не раз пытался его расспросить, как это у
него внутри происходит; Эдик вроде не стеснялся, рассказывал, вот только
мне так и не удалось ничего поймать. Может быть, очень уж мы разной породы
люди. Вроде у него перед внутренним взглядом появлялось некое обширное
поле, установленное ловкими "превращалками" - это, значит, процессорами, и
вот, опираясь на них, Эдик искал маршрут для дрессированного
пластилинового человечка, т.е., в его мире, для задания. Почему так, а не
эдак - понять совершенно невозможно. Ну да бог с ним. А нейрокомпьютеры он
представлял себе еще интересней: четырехмерная живая сеть, и в ней гоняет
пушистый голубой мячик нечетный теннисист. Вопрос "почему", естественно,
также излишен. Единственная трудность для Эдика состояла в том, что по
неведомым ему причинам "поле" вдруг оказывалось выкрашенным в оранжевый, а
он на таком человечка гонять не мог, начинались дыхательные спазмы, а
четырехмерная сеть имела тенденцию тяготеть к запутыванию, и требовалось
время, чтобы наступило прояснение. Да, и еще пару раз нечетный теннисист
оказывался четным, и каждый раз это означало срыв сроков и неделю визитов
в здравпункт, где Зоинька вкалывала в тощие эдиковы ягодицы курс
витаминов. И все же работал Эдик вполсилы; подозреваю даже, что эти игры в
чет-нечет и оранжевое вместо зеленого отражали вовсе не утомление и не
истощение творческих возможностей, а нежелание выкинуть "седовщину" из
головы.
Конечно, что и говорить, мы здорово рванули в первые полтора года, да и
потом долго еще держали инерцию. Иногда прямо кулаки сжимались, когда
слышал древние завывания по поводу "незаменимых у нас нет" и вообще
"дисциплина у нас одна на всех". Да не же, сто, миллион раз нет, на
кладбище только нет незаменимых и требования ко всем покойникам одни и те
же. А все хорошее на свете сделано именно незаменимыми; точнее все плохое,
разве что кроме остаточного принципа финансирования социальных программ,
тоже - ими, но это уже издержки.
Но все это время Денисов жил своим возвращением в лоно искусства.
Компаний, правда, не водил: стал осторожнее, намятые в свое время бока
болели еще, наверное, да и вообще, все больше скатывался он к мизантропии.
Дамы у него тоже водились, какой же художник без натурщиц, но и этим он не
злоупотреблял. Хотя мог - блаженных у нас любят. Мизантропия поначалу к
антропофагии не тяготела, только что шумных сборищ Эдик избегал - к вящей
пользе для дела и для своего здоровья. Получал он совсем немало, выколотил
я персональную надбавку, и в основном все тратил на живописные
премудрости, и на книги. Но с книгами он был разборчив: брал только те,
где хоть раз, хоть по какому-то поводу упоминался Валентин Седов. Вы
думаете, мало таких книг? Ошибаетесь. Седов в нашем искусстве - фигура
приметная, а окружение его так и тем паче. И столько уже написано - только
у нас, а ведь есть же еще и заграничные издания, и не какие-нибудь там
сборные альбомчики репродукций, а целые толстенные монографии, книги
воспоминаний, сравнительные анализы. Чего там с чем только не сравнивают!
И не только традиционные сравнения, не только рассуждения о каком-то там
"Бубновом валете", но и сопряжение то с шагаловской традицией, то со
срединным Пикассо, то с поздним Руо, а то и вовсе в преломлении через де
Куинга. Забавная бредятина, если не относиться к этому достаточно
серьезно. А вот на этот счет - чтобы несерьезно - Денисов никак не мог.
Моя вина, конечно, тоже (см. выше - а как я должен был его приманивать?),
но главное - в нем самом. Игорек, мой сосед, вписав тогда замечательную
фразу в проект моего спича, знал, что делает. Я этого не видел, а ему,
профессионалу все-таки, было видно. И в колористике, и в преобразовании
пространства, и в том неприметном, но прорывающемся сквозь каждый холст,
что составляет великую и неразгаданную тайну Валентина Седова.
Неразгаданную не потому, что не нашлось высоколобых, все как есть
рассказавших бы - а потому, что настоящая живопись начинается тогда, когда
заканчиваются слова. Так говорят и Игорек, и Эдик - не сговариваясь, - а
значит, я им верю. Да, слишком серьезно все это шло у Эдика, как нежданный
тяжкий рецидив какого-то пустяшного гриппчика. И чем дальше, тем больше я
видел, понимал, что всасывает моего золотого хакера бездна, название
которой то ли искусство, то ли Седов. Видел, что чем больше времени и сил
тратит Эдик на мазню, тем больше убеждается, что вот это и есть настоящая
жизнь и единственно достойное в ней, а все остальное - от лукавого.
Удобная позиция, да? Если б то. Сколько их, талантливых ребят, заморили
себя бедностью и каторжным трудом - и представить себе страшно! А
преуспевающих художников так мало, и как правило преуспевать они начинают
так поздно, что поневоле думаешь: а _плата_ ли это у них или пенсия по
старости? Ну, а насчет каторжной работы - я нисколько не преувеличиваю.
Никаких от сих до сих - от зари до зари, и больше, и не раз, а каждый раз,
и не до звонка, а до звона в ушах, не до отдыха, а до обморока... Вот
какой сейчас я умный стал. Знаю, что хорошо живут у нас только академики,
да и то, кажется, не все, и умею встать выше над обывательскими
разговорами. А тогда, в первый год знакомства и работы с Эдиком, не так
все думал, и не понимал, что есть в деле этом некая притягательность
большая, нежели во всех нормальных видах деятельности, предусмотренных
штатным расписанием.
Не понимал, что не я уговорил Эдика перейти ко мне и работать как бы в
порядке хобби, а он уцепился за это как за лучшую в том положении
возможность. Что и говорить, крепко нам в детстве запачкивают мозги
дежурными сентенциями насчет хлеба насущного, синицы в руке, и прочих
твердых стояний на ногах с последующей любовью собесов. И Эдик - здесь
ничуть не исключение, и долго-долго пришлось ему выламываться из
бабушкиных предрассудков.
В то же время я только и думал, как бы это мне потихоньку отвратить
Эдика от его "седовщины", так, чтобы он не впал в депрессию, чтобы не
пошел сплошняком оранжевый чет. Думал, а он тем временем уходил все дальше
и дальше, и картины появились - новые, чуть больше похожие на седовские,
но отчаяннее, в стремлении выразить нечто, - и значительно, просто
несравнимо беспомощнее во всем, что касалось средств художественного
выражения. Так и шло достаточно долго: редкая неделя, когда я не захаживал
в мастерскую, иногда водил Эдика к себе - надо же ему хоть иногда
нормально наедаться нормальной едой, а не сидеть на консервах и кефире.
Цель у меня была, что и говорить, благородная: подарить нашей кибернетике
большого мастера, одновременно избавив искусство от неумелого мученика. Но
естественно, все это шло через разговоры о движении пространства, о
совмещении перспектив, о передаче длительности мгновения, о сочетании
движения и покоя, и все это в применении к Валентину Седову и Эдуарду
Денисову. И все это шло под постепенное, но чем дальше, тем более
очевидное ухудшение результатов _дела_, единственного дела, на которое
Эдик был годен по-настоящему, ради которого, собственно, я и затеял с ним
эту петрушку. И не знаю, как кого, но меня это радовали мало, а затем
стало попросту злить, когда собственная моя дочь, неполных семнадцати лет
от роду, стала прохаживаться вокруг да около Денисова, и наконец оказалась
моделью для маленького поясного портрета.
Портрет - далеко не худший, могу предположить, что вполне мог
существовать на выставке, не вызывая попреков (и конечно, энтузиазма). И
Машка на нем - скромно одетая, собранная, эдакое маленькое разумное
существо. Но я-то мог заглянуть и немного дальше, и все, что
предполагалось, очень мне не нравилось. Надо было принимать срочные меры,
а попросту вышвырнуть Эдика из отдела я не мог. Не такие меры нужны:
потому что кто-то его непременно подберет, и хотя бы из благодарности Эдик
на благодетеля какое-то время поработает. Или же - что еще хуже - вовсе
уйдет в малярство, найдет маленькую халтурку - мало ли таких - будет
малевать до упаду, и как специалист через три-четыре года попросту
перестанет существовать. Дело наше движется быстро, а теперь после
появления нейрокомпьютеров, когда большинство задач для старых аналоговых
и цифровых машин стали программироваться автоматически - так тем более.
Надо было его ни в коем случае не отваживать от работы, а вот от Машки
отвадить - обязательно. Девчонке в институт поступать, и вообще, что за
дела?
Со зла, наверное, с родительского своего ожесточения, я таким умным
стал - ну прямо дальше некуда. До сих пор не знаю, во благо или как еще я
придумал тогда, но - подействовало. Резко подействовало. Можно сказать,
что со следующего дня Эдика как подменили. А всех-то делов? - втемяшил я
ему, что сам по себе он ничего не добьется, не только признания, но и
самого главного: действительного самовыражения. Но вот есть архетип, или
идеал, или предел, иже не прейдеши: Валентин Седов, и если Эдик сумеет в
нем действительно разобраться, тогда и сумеет опереться в своем
творчестве, и быть может, станет равным. О большем мечтать не следует.
Возможно, большего и не бывает. Во всяком случае, в рамках традиционной
живописи.
Не знаю точно, что тогда у Эдика сработало, но стали мы вдруг с ним
решать эту задачу как чисто кибернетическую. Я-то ему советовал,
рассчитывая, что он сделает - или по крайней мере попытается сделать -
машинную модель Седова-художника, пусть не живописца, графика, с тем чтобы
растащить его придумки на дюжину статей и монографию. Но Эдик задумал
нечто большее.
Мы как раз в то время начинали работу с иконическими анализаторами
третьего поколения. И вот Эдик для начала сделал блестящую серию программ,
позволивших на три порядка поднять уровень иконического анализа. Скажу,
например, что теперь из обычных аэрокосмических снимков мы выжимали
вдесятеро больше, чем лучшие специалисты по машинному иконическому
анализу, и в сто раз больше, чем самые лучшие дешифровщики из
картографического управления. Само собой, нужно было это ему, чтобы
формализовать и загнать в машинную память основные работы живописного и
графического наследия Седова. Машку он напрочь (так мне казалось)
отставил, и дитя спокойно умывалось слезами и сдавало выпускные экзамены;
а сам Эдик подбил меня, дурака старого, договориться с Третьяковкой,
Русским и персональным Седовским музеем, и таскать по выходным дням
подлинники седовских полотен пред светлые, просветленные очи иконических
анализаторов.
Где-то с полгода я никак не мог пристроиться к денисовским особенностям
работы, и почти все, что он творил за государственный счет в казенных
лабораториях, пропадало втуне. Потом все же приспособился, дал он мне
программы иконического анализа, сравнительной колористики, а самое главное
- совершенно блестящую программу направленного самостроительства для
нейрокомпьютеров. Тут у меня ума хватило программу никому не показывать,
но у себя запустить, и меньше чем через полгода ваша машина вышла на
параметры, которые даже сложно было оценить; во всяком случае, вот уже три
года решаем непростые задачки - и ни разу не было, чтобы почувствовать
предел возможности нейрокомпьютера. Потом снова заколодило; ясно, что
Денисов зашел в тупик, но конкретно в чем сие заключалось, сказать было
трудно. Эдик же прямо не расскажет, все у него в своеобразных условных
пространствах; скорее всего - нечто связанное с неуклюжестью
исполнительных механизмов.
Вот здесь я при всем желании не мог бы ему помочь. Более-менее
приличные исполнительные механизмы делают японцы, но и у них далеко-далеко
еще не дошло до того, чтобы полностью смоделировать и воспроизвести
движения живописца. Графика - это пожалуйста, машины чертить давно умеют,
и очень хорошо умеют, а вот живопись, там совсем другое. Работа по
созданию цвета, передача фона, фактуры, светотени и цветотени - одна из
самых сложных среди всех видов человеческой деятельности, и обучение в ней
чего-то может стоить только на начальных стадиях, а дальше художник должен
двигаться сам. Об этом, кстати, я у самого Седова и прочел, в письмах.
Наверное, можно рассчитать единственно необходимый цвет каждой точки, но
добиться того, чтобы механическая рука единственно так смешала краски,
соблюла консистенцию, нанесла эту самую точку, выдержав всю необходимую
геометрию, - трудно; а Седов еще, кстати, не имел ничего общего с
пуантилистикой...
Все это, конечно, Эдик знал и сам, так что мои слова были прежде всего
сотрясением воздуха, а затем уже - звуком пустым. Знал Денисов, и вовсе не
надеялся, что я вот так из кармана вытащу купленную за государственный
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг