это время вы подняли бы меня с жалкого ложа и, согрев тумаком,
приказали бы идти стучать в темное окно трактира. "Заверни к
нам", чтоб дали бутылку"... Меня восхищало то, что я ничего не
понимаю в делах этого дома, в особенности же совершенная
неизвестность, как и что произойдет через час, день, минуту, -
как в игре. Маятник мыслей моих делал чудовищные размахи, и
ему подвертывались всяческие картины, вплоть до появления
карликов. Я не отказался бы увидеть процессию карликов -
седобородых, в колпаках и мантиях, крадущихся вдоль стены с
хитрым огнем в глазах. Тут стало мне жутко; решившись, я встал
и мужественно нажал кнопку, ожидая, не откроется ли стена
сбоку. Немедленно меня качнуло, клетка с диванчиком поехала
вправо так быстро, что мгновенно скрылся коридор и начали
мелькать простенки, то запирая меня, то открывая иные проходы,
мимо которых я стал кружиться безостановочно, ухватясь за
диван руками и тупо смотря перед собой на смену препятствий и
перспектив.
Все это произошло в том категорическом темпе машины,
против которого ничто не в состоянии спорить внутри вас, так
как протестовать бессмысленно. Я кружился, описывая
замкнутую черту внутри обширной трубы, полной стен и
отверстий, правильно сменяющих одно другое, и так быстро, что
не решался выскочить в какой-нибудь из беспощадно
исчезающих коридоров, которые, явясь на момент вровень с
клеткой, исчезали, как исчезали, в свою очередь, разделяющие их
глухие стены. Вращение было заведено, по-видимому, надолго,
так как не уменьшалось и, раз начавшись, пошло гулять, как
жернов в ветреный день. Знай я способ остановить это катание
вокруг самого себя, я немедленно окончил бы наслаждаться
сюрпризом, но из девяти кнопок, еще не испробованных мной,
каждая представляла шараду. Не знаю, почему представление об
остановке связалось у меня с нижней из них, но, решив после
того, как начала уже кружиться голова, что невозможно вертеться
всю жизнь, - я со злобой прижал эту кнопку, думая, - "будь
что будет". Немедленно, не останавливая вращения, клетка
поползла вверх, и я был вознесен высоко по винтовой линии, где
моя тюрьма остановилась, продолжая вертеться в стене с ровно
таким же количеством простенков и коридоров. Тогда я нажал
третью по счету сверху, - и махнул вниз, но, как заметил, выше,
чем это было вначале, и так же неумолимо вертелся на этой
высоте, пока не стало тошнить. Я всполошился. Поочередно,
почти не сознавая, что делаю, я начал нажимать кнопки как
попало, носясь вверх и вниз с проворством парового молота, пока
не ткнул - конечно, случайно - ту кнопку, которую
требовалось задеть прежде всего. Клетка остановилась как
вкопанная против коридора на неизвестной высоте, и я вышел,
пошатываясь.
Теперь, знай я, как направить обратно вращающийся лифт, я
немедленно вернулся бы стучать и ломиться в стену библиотеки,
но был не в силах пережить вторично вертящийся плен и
направился куда глаза глядят, надеясь встретить хотя какое-
нибудь открытое пространство, К тому времени я очень устал. Ум
мой был помрачен: где я ходил, как спускался и поднимался,
встречая то боковые, то пересекающие ходы, - не дано теперь
моей памяти восстановить в той наглядности, какая была тогда; я
помню лишь тесноту, свет, повороты и лестницы, как одну
сверкающую запутанную черту. Наконец, набив ноги так, что
пятки горели, я сел в густой тени короткого бокового углубления,
не имевшего выхода, и уставился в противоположную стену
коридора, где светло и пусто пережидала эту безумную ночь
яркая тишина. Назойливо, до головной боли был напряжен
тоскующий слух мой, воображая шаги, шорох, всевозможные
звуки, но слышал только свое дыхание.
Вдруг далекие голоса заставили меня вскочить - шло
несколько человек, с какой стороны, - разобрать я еще не мог;
наконец шум, становясь слышнее, стал раздаваться справа. Я
установил, что идут двое, женщина и мужчина. Они говорили
немногословно, с большими паузами; слова смутно перелетали
под сводом, так что нельзя было понять разговор. Я прижался к
стене, спиной в сторону приближения, и скоро увидел Ганувера
рядом с Дигэ. Оба они были возбуждены. Не знаю, показалось
мне это или действительно было так, но лицо хозяина светилось
нервной каленой бледностью, а женщина держалась остро и
легко, как нож, поднятый для удара.
Естественно, опасаясь быть обнаруженным, я ждал, что они
проследуют мимо, хотя искушение выйти и заявить о себе было
сильно, - я надеялся остаться снова один, на свой риск и страх
и, как мог глубже, ушел в тень. Но, пройдя тупик, где я
скрывался, Дигэ и Ганувер остановились - остановились так
близко, что, высунув из-за угла голову, я мог видеть их почти
против себя.
Здесь разыгралась картина, которой я никогда не забуду.
Говорил Ганувер.
Он стоял, упираясь пальцами левой руки в стену и смотря
прямо перед собой, изредка взглядывая на женщину совершенно
больными глазами. Правую руку он держал приподнято, поводя
ею в такт слов. Дигэ, меньше его ростом, слушала, слегка
отвернув наклоненную голову с печальным выражением лица, и
была очень хороша теперь, - лучше, чем я видел ее в первый
раз; было в ее чертах человеческое и простое, но как бы
обязательное, из вежливости или расчета.
- В том, что неосязаемо, - сказал Ганувер, продолжая о
неизвестном. - Я как бы нахожусь среди множества незримых
присутствий. - У него был усталый грудной голос, вызывающий
внимание и симпатию. - Но у меня словно завязаны глаза, и я
пожимаю, - беспрерывно жму множество рук, - до утомления
жму, уже перестав различать, жестка или мягка, горяча или
холодна рука, к которой я прикасаюсь; между тем я должен
остановиться на одной и боюсь, что не угадаю ее.
Он умолк. Дигэ сказала: - Мне тяжело слышать это.
В словах Ганувера (он был еще хмелен, но держался твердо)
сквозило необъяснимое горе. Тогда со мной произошло странное,
вне воли моей, нечто, не повторявшееся долго, лет десять, пока не
стало натурально свойственным, - это состояние, которое сейчас
опишу. Я стал представлять ощущения беседующих, не понимая,
что держу это в себе, между тем я вбирал их как бы со стороны. В
эту минуту Дигэ положила руку на рукав Ганувера, соразмеряя
длину паузы,, ловя, так сказать, нужное, не пропустив
должного биения времени, после которого, как ни незаметно мала
эта духовная мера, говорить будет уже поздно, но и на волос
раньше не должно быть сказано. Ганувер молча продолжал
видеть то множество рук, о котором только что говорил, и
думал о руках вообще, когда его взгляд остановился на белой
руке Дигэ с представлением пожатия. Как ни был краток этот
взгляд, он немедленно отозвался в воображении Дигэ
физическим прикосновением ее ладони к таинственной
невидимой струне; разом поймав такт, она сняла с рукава
Ганувера свою руку и, протянув ее вверх ладонью, сказала ясным
убедительным голосом: - Вот эта рука!
Как только она это сказала - мое тройное ощущение за себя и
других кончилось. Теперь я видел и понимал только то, что видел
и слышал. Ганувер, взяв руку женщины, медленно всматривался
в ее лицо, как ради опыта читаем мы на расстоянии печатный
лист - угадывая, местами прочтя или пропуская слова, с тем,
что, связав угаданное, поставим тем самым в линию смысла и то,
что не разобрали. Потом он нагнулся и поцеловал руку - без
особого увлечения, но очень серьезно, сказав: - Благодарю. Я
верно понял вас, добрая Дигэ, и я не выхожу из этой минуты.
Отдадимся течению.
- Отлично, - сказала она, развеселясь и краснея, - мне
очень, очень жаль вас. Без любви... это странно и хорошо.
- Без любви, - повторил он, - быть может, она придет... Но
и не придет - если что...
- Ее заменит близость. Близость вырастает потом. Это я
знаю.
Наступило молчание.
- Теперь, - сказал Ганувер, - ни слова об этом. Все в себе.
Итак, я обещал вам показать зерно, из которого вышел. Отлично.
Я - Аладин, а эта стена - ну, что вы думаете, - что это за
стена? - Он как будто развеселился, стал улыбаться. - Видите
ли вы здесь дверь?
- Нет, я не вижу здесь двери, - ответила, забавляясь
ожиданием, Дигэ. - Но я знаю, что она есть.
- Есть, - сказал Ганувер. - Итак ... - Он поднял руку, что-
то нажал, и невидимая сила подняла вертикальный стенной
пласт, открыв вход. Как только мог, я вытянул шею и нашел, что
она гораздо длиннее, чем я до сих пор думал. Выпучив глаза и
выставив голову, я смотрел внутрь нового тайника, куда вошли
Ганувер и Дигэ. Там было освещено. Как скоро я убедился, они
вошли не в проход, а в круглую комнату; правая часть ее была от
меня скрыта, - по той косой линии направления, как я смотрел,
но левая сторона и центр, где остановились эти два человека,
предстали недалеко от меня, так что я мог слышать весь разговор.
Стены и пол этой комнаты - камеры без окон - были
обтянуты лиловым бархатом, с узором по стене из тонкой золотой
сетки с клетками шестигранной формы. Потолка я не мог видеть.
Слева у стены на узорном золотистом столбе стояла черная
статуя: женщина с завязанными глазами, одна нога которой
воздушно касалась пальцами колеса, украшенного по сторонам
оси крыльями, другая, приподнятая, была отнесена назад. Внизу
свободно раскинутыми петлями лежала сияющая желтая цепь
средней якорной толщины, каждое звено которой было, вероятно,
фунтов в двадцать пять весом. Я насчитал около двенадцати
оборотов, длиной каждый от пяти до семи шагов, после чего
должен был с болью закрыть глаза, - так сверкал этот
великолепный трос, чистый, как утренний свет, с жаркими
бесцветными точками по месту игры лучей. Казалось, дымится
бархат, не вынося ослепительного горения. В ту же минуту
тонкий звон начался в ушах, назойливый, как пение комара, и я
догадался, что это - золото, чистое золото, брошенное к столбу
женщины с завязанными глазами.
- Вот она, - сказал Ганувер, засовывая руки в карманы и
толкая носком тяжело отодвинувшееся двойное кольцо. - Сто
сорок лет под водой. Ни ржавчины, ни ракушек, как и должно
быть. Пирон был затейливый буканьер. Говорят, что он возил с
собой поэта Касторуччио, чтобы тот описывал стихами все битвы
и попойки; ну, и красавиц, разумеется, когда они попадались.
Эту цепь он выковывал в 1777 году, за пять лет перед тем, как его
повесили. На одном из колец, как видите, сохранилась надпись:
"6 апреля 1777 года, волей Иеронима Пирона".
Дигэ что-то сказала. Я слышал ее слова, но не понял. Это была
строка или отрывок стихотворения.
- Да, - объяснил Ганувер, - я был, конечно, беден. Я давно
слышал рассказ, как Пирон отрубил эту золотую цепь вместе с
якорем, чтобы удрать от английских судов, настигших его
внезапно. Вот и следы, - видите, здесь рубили, - он присел на
корточки и поднял конец цепи, показывая разрубленное звено -
Случай или судьба, как хотите, заставили меня купаться очень
недалеко отсюда, рано утром. Я шел по колено в воде, все дальше
от берега, на глубину и споткнулся, задев что-то твердое большим
пальцем ноги. Я наклонился и вытащил из песка, подняв муть,
эту сияющую тяжеловесную цепь до половины груди, но,
обессилев, упал вместе с ней. Одна только гагара, покачиваясь в
зыби, смотрела на меня черным глазом, думая, может быть, что я
поймал рыбину. Я был блаженно пьян. Я снова зарыл цепь в
песок и приметил место, выложив на берегу ряд камней, по
касательной моему открытию линии, а потом перенес находку к
себе, работая пять ночей.
- Один?! Какая сила нужна!
- Нет, вдвоем, - сказал Ганувер, помолчав. - Мы
распиливали ее на куски по мере того, как вытягивали,
обыкновенной ручной пилой. Да, руки долго болели. Затем
переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это
пять ночей, и я не спал эти пять ночей, пока не разыскал человека
настолько богатого и надежного, чтобы взять весь золотой груз в
заклад, не проболтавшись при этом. Я хотел сохранить ее. Моя...
Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью, на берегу,
при лунном."
Он замолчал. Хорошая, задумчивая улыбка высекла свет в его
расстроенном лице, и он стер ее, проведя от лба вниз ладонью.
Дигэ смотрела на Ганувера молча, прикусив губу. Она была
очень бледна и, опустив взгляд к цепи, казалось, отсутствовала,
так не к разговору выглядело ее лицо, похожее на лицо слепой,
хотя глаза отбрасывали тысячи мыслей.
- Ваш ... компаньон, - сказала она очень медленно, -
оставил всю цепь вам?
Ганувер поднял конец цепи так высоко и с такой силой, какую
трудно было предположить в нем, затем опустил.
Трос грохнулся тяжелой струёй.
- Я не забывал о нем. Он умер, - сказал Ганувер, - это
произошло неожиданно. Впрочем, у него был странный характер.
Дальше было так. Я поручил верному человеку распоряжаться
как он хочет моими деньгами, чтоб самому быть свободным.
Через год он телеграфировал мне, что возросло до пятнадцати
миллионов. Я путешествовал в это время. Путешествуя в течение
трех лет, я получил несколько таких извещений. Этот человек пас
мое стадо и умножал его с такой удачей, что перевалило за
пятьдесят. Он вывалял мое золото, где хотел - в нефти,
каменном угле, биржевом поту, судостроении и ". я уже забыл,
где. Я только получал телеграммы. Как это вам нравится?
- Счастливая цепь, - сказала Дигэ. нагибаясь и пробуя
приподнять конец троса, но едва пошевелила его. - Не могу.
Она выпрямилась. Ганувер сказал: - Никому не говорите о
том, что видели здесь. С тех пор как я выкупил ее и спаял, вы -
первая, которой показываю. Теперь пойдем. Да, выйдем, и я
закрою эту золотую змею.
Он повернулся, думая, что она идет, но, взглянув и уже
отойдя, позвал снова: - Дигэ!
Она стояла, смотря на него пристально, но так рассеянно, что
Ганувер с недоумением опустил протянутую к ней руку. Вдруг
она закрыла глаза, - сделала усилие, но не двинулась. Из-под ее
черных ресниц, поднявшихся страшно тихо, дрожа и сверкая,
выполз помраченный взгляд - странный и глухой блеск; только
мгновение сиял он. Дигэ опустила голову, тронула глаза рукой и,
вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатнулась, и Ганувер
поддержал ее, вглядываясь с тревогой.
- Что с вами? - спросил он.
- Ничего, так. Я... я представила трупы; людей, привязанных
к цепи; пленников, которых опускали на дно.
- Это делал Морган, - сказал Ганувер, - Пирсон не был
столь жесток, и легенда рисует его скорее пьяницей-чудаком, чем
драконом.
Они вышли, стена опустилась и стала на свое место, как если
бы никогда не была потревожена. Разговаривавшие ушли в ту же
сторону, откуда явились. Немедленно я вознамерился взглянуть
им вслед, но... хотел ступить и не мог. Ноги окоченели, не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг