Говоря так, смеялась и трясла она его послушную руку, прижимаясь к его
груди, где чувствовала себя уютно, размышляя в то же время о правах
сновидения не без упрека себе, но в лени и усталости чрезвычайной.
- Краснею ли я? - думала она вслух.
- Так это твой соя? - спросил Друд так особенно, как звучат голоса во
сне.
- Ну да, сон, - беззаботно твердила девушка, держа его руку и смотря на
налетающее окно, - сон, - повторила она, подняв голову, чтобы рассмотреть
кирпичную кладку. Окно охватило их и перебросилось взад.
- Сон, - растирая глаза, сказала, топнув ногой, Тави - Друд уже опустил
ее. Отекшие ноги заставили ее опереться на стол, и от движения, звякнув,
жестяная кружка перекатилась по плите пола. Стеббс, молча, поднял ее,
светясь и улыбаясь всем своим существом.
Она вздрогнула, выпрямилась и перевела взгляд со Стеббса на Друда;
отступила, волнуясь, взяла кружку и бросила вновь, прислушиваясь, как
звякнула жесть. Неразложимый на призраки голос предмета открыл истину.
- Это не сон, - медленно выговорила, садясь и складывая руки, девушка;
сверкнуло все и раздалось в ней чудным ударом.
Друд посмотрел на Стеббса, сказав рукой, что надо уйти.
Тави, сжав руки, переступила шага два ближе, так что Друд был с ней
теперь рядом.
- Посмотрите на меня долго! Он посмотрел с тем выражением, желание
какого угадал в ней, - покорно и просто.
- Теперь не смотрите на меня.
- Бог с тобой, я не смотрю, - взволнованно проговорил Друд, - сядь и
овладей сердцем своим. В себе ты найдешь все.
- Не трогайте, не разговорите меня, - чуть слышно сказала Тави. - Иначе
что-то спутается...
Но не по силам было ей происшедшее во всем размахе его.
Она встрепенулась.
- Очень много всего, - сказала Тави, взглядывая на Друда с бледным и
тяжелым лицом.
Факты были сильнее ее, и она не могла одолеть их ни рассуждением, ни
волнением; так резко жизнь бросила ее на другой берег, с которого прежний
виден только в тумане, а этот поразителен, но молчит.
- Еще болят руки, так стиснул меня солдат. Спрашивается - за что?
- За тобой следили, думая, что узнают, где найти Друда. Мы перекинулись
словами, когда мои колокольчики были еще потехой, когда ты славным сердцем
своим встала на защиту осмеянного. Поэтому за тобой шел, а потом ехал
приличный человек с умным лицом. Меня зовут Друд - ты слышала обо мне?
С ее лица не сходила задумчивость и покорность, а взгляд, блуждая с
тихой рассеянностью, был полон тени, - он не играл, не блестел. Ее
впечатления остановились, застилая сознание огромным слепым пятном, и Друд
понимал это, но не тревожился.
- Нет, не слышала, - сказала, по-прежнему безучастно, девушка, - а вы
кто?
- Я человек, такой же, как ты. Я хочу, чтобы тебе было покойно.
- Мне покойно. Мне хорошо с вами. Здесь так хорошо сидеть.
А это - что? - Тави слабо повела рукой. - Ведь это - старинный замок?
- Это маяк, Тави; но он, а также все приюты мои, - их много, - для тебя
замки и будут замками. Все это для тебя и тебе.
Она подумала, потом улыбнулась.
- Вот как! Но что же... что же ... чем же я отличилась?
- Наверное, тем, что ты сама не знаешь этого. Но я шел, а ты остановила
меня. Правда, немного прошло времени, однако пора мне заботиться о тебе и
с открытым сердцем слушать тебя. Мы, одинокие среди множества нам
подобных, живем по другим законам. Час, год, пять или десять лет - не все
ли равно?
Ошибался и я, но научился не ошибаться. Я зову тебя, девушка, сердце
родное мне, идти со мной в мир недоступный, может быть, всем. Там тихо и
ослепительно. Но тяжело одному сердцу отражать блеск этот; он делается как
блеск льда. Будешь ли ты со мной топить лед?
- Я все скажу ...Я скажу все; но я сейчас не могу. - Она дышала слабо и
тихо; ее взгляд был странно покоен; временами она шептала про себя или
покачивала головой. - Я ведь нетребовательна; мне все равно; мне только
чтобы не было горести.
- Тави, - сказал Друд так громко, что кровь вернулась к ее лицу, -
Тави, очнись.
Она посмотрела на свои руки, провела пальцами по глазам.
- Разве я сплю?! Но верно, - все в тумане кругом. - Что это?
что со мной? Очните меня!
Он положил руку на ее голову, потом погладил, как разволновавшегося
ребенка.
- Сейчас ты станешь сама собой, Тави; туман рассеется, и все будет ни
чудесным, ни странным; все просто, когда двое думают об одном. Смотри, -
стол; на нем хлеб, яичница, кофейник и чашки; в помещении этом живет
смотритель маяка, Стеббс; плохой поэт, но хороший друг. Он, правда, друг
мне, и я это ценю. Здесь родился и твой образ - год назад, ночью, когда
играли мы на стеклянной арфе из пузырьков; а потом я уже видел тебя
всегда, пока не нашел. Вот и все; такое же, как и у других, и люди такие
же. Только одному из них - мне - суждено было не знать ни расстояний, ни
высоты; во всем остальном значительно уступаю я Стеббсу; он и сильнее, и
проворнее, а также отлично ныряет, чему я не могу научиться, а потому
иногда завидую.
Хочешь, я позову Стеббса?
- Хочу. - Она взглянула снизу на стоящего перед ней Друда, потом
схватила его руку своими обеими ручками и, зажмурясь, крепко потрясла ее,
натужив лицо; открыла глаза и рассмеялась смехом, полным тихого
удовлетворения. - Вы еще мне много покажете?
- Довольно, чтобы тебе не было никогда скучно. Стеббс!
Он стал звать, открыв дверь.
- Иду, иду! - сказал Стеббс с лестницы, где стоял, ожидая зова.
Он был причесан, был вымыт, и, хотя дело происходило ночью, его брюки
были отчищены бензином и мылом.
- Как хорошо! - сказал он. - Какая отличная ночь! Не хочется оторвать
глаз от звездных миров, и я рассматривал их ". Что вы сказали?
- Стеббс, - перебил его Друд, - сядь; второй раз мы прощаемся с тобой
так внезапно. Но со мной жизнь, которую я искал, и ей нужен глубокий
отдых. Есть также сведения о маяке у тех, кого мы не любим. Поэтому я не
задержусь, только поем. Но ты будешь извещен скоро и явишься навсегда.
- Спасибо, Гора, - сказал Стеббс. - Как зовут нового Друга?
Друд засмеялся: - "Великий маленький друг", - зовут его, - "Тави" зовут
ее, "Быстрый ручей", "Пленительный звон"...
- Да, нас четырнадцать, - прибавила Тави, - но не все пересчитаны.
Остальных, впрочем, вы знаете... А это правда, я - друг вам, друг, но
только ведь навсегда?!
- Он знает это. Он - Гора, - сказал Стеббс, наполняя тарелку девушки.
Но она не могла есть, лишь выпила, торопясь, кофе и снова стала смотреть
поочередно на Друда и Стеббса, в то время как Стеббс спрашивал, куда
отправится теперь Друд. Его мучило любопытство. Девушка была не совсем в
его вкусе, но Друд принес и берег ее, поэтому Стеббс рассматривал Тави с
недоумением почтальона, вскрывшего шифрованное письмо. Но ему было суждено
привыкнуть и привязаться к ней очень скоро, - гораздо скорее, чем думал в
эту минуту он, мысленно сопоставлявший всегда с Друдом Венеру Тангейзера,
какой изображена она на полотне, меньше - Диану, еще меньше - Психею; его
психологическое разочарование было все же приятным.
Любопытный как коза, Стеббс остерегся однако спрашивать о событиях,
зная вперед, что не получит ответа, так как никогда Друд не торопился
открывать душу тем, кто не теперь тронул ее.
Но он сказал все же немного: - Ты будешь думать, что я ее спас, как
узнаешь впоследствии, что было; нет, - она спасение носила в груди своей.
Мы шли по одной дороге, я догнал, и она обернулась, и так пойдем вместе
теперь.
Затем он встал, принес большое одеяло и подошел к девушке, говоря: - Не
будем медлить, здесь не место засиживаться, воспользуемся темнотой и этим
отдыхом, чтобы продолжать путь. Утром не будет уже загадок тебе, я скажу
все, но дома. Да, у меня есть дом, Тави, и не один; есть также много
друзей, на которых я могу положиться, как на себя. Не бойся ничего. Время
принесет нам и простоту, и легкость, и один взгляд на все, и много хороших
дней. Тогда эту резкую ночь мы вспомним, как утешение.
Красная, как пион, с отважными слезами в глазах, Тави скрестила руки, и
Друд плотно укутал ее, обвязав, чтобы не свалилось одеяло, вязаным шарфом
Стеббса. Теперь имела она забавный вид и чувствовала это, слегка шевеля
руками, чтобы ощутить взрослость.
- Все гудит внутри, - призналась она, - о-о! сердце стучит, руки
холодные. Каково это - быть птицей?! А?
Все трое враз начали хохотать до боли в боках, до спазм, так что нельзя
было ничего сказать, а можно только трясти руками.
Тут, более от страха, чем от естественной живости, на Тави напало
озорство, и она стала покачиваться, приговаривая: - Сезам, Сезам,
отворись! Избушка на курьих ножках, стань к лесу задом, а ко мне передом!
- С нежностью и тревогой посмотрел на нее Друд. - О, не сердитесь, милый!
- пламенно вскричала она, пытаясь протянуть руки, - не сердитесь, поймите
меня!
- Как же сердиться, - сказал Друд, - когда стало светло? Нет. - Он
застегнул пояс, накрыл голову и махнул рукой Стеббсу. - Я тороплюсь.
Сколько раз прощался уже я с тобой, но все-таки мы встречаемся и будем
встречаться. Не грусти.
Он подошел к Тави; невольно отступила она, обмерла и очнулась, когда
Друд легко поднял ее. Но уже двинулось кругом все, подобно обвалу;
замораживая и щекоча, от самых ног поднялся к сердцу лед, пространство
раздалось, гул сказки покрыл ропот далекой, внизу, воды, и ветер застрял в
ушах.
- Тави? - вопросительно сказал Друд, чувствуя, что он вновь равен для
нее летящей стремглав ночи, что он - Гора.
- Ау! - слабо выскочило из одеяла. Но тотчас с восторгом освободила и
подняла она голову, крича, как глухому: - Что это светится там, внизу? Это
гнилые балки, дерево гниет, светится, вот это что! И пусть никто не
поверит, что можно жить так, пусть даже и не знает никто! Теперь не
отделить меня от вас, как носик от чайника. Это так в песне поется... -
Она оборвала, но сквозь зубы взволнованно и сердито окончила: - "Ты мне
муж будешь, а я буду твоя жена", - а перед тем так: "Если меня не
забудешь, как волну забывает волна ... та-та-та-та-та-та-та-та будешь и...
та-тата, та-та-та .... жена".
Она уже плакала, так печально показалось ей вдруг, что "волну забывает
волна". Затем стал говорить Друд и сказал все, что нужно для глубокой души.
Как все звуки земли имеют отражение здесь, так все, прозвучавшее на
высоте, таинственно раздается внизу. В тот час, - в те минуты, когда два
сердца терпеливо учились биться согласно, седой мэтр изящной словесности,
сидя за роскошным своим столом в сутане а-ля-Бальзак и бархатной черной
шапочке, среди описания великосветского раута, занявшего четыре дня и
выходящего довольно удачно, почувствовал вдруг прилив томительных и глухих
строк мелькающего стихотворения.
Бессильный отстранить это, он стал писать на полях что-то несвязное. И
оно очертилось так:
Если. ты, не забудешь, Как. волну забивает волна, Ты мне мужем
приветливым, будешь, А я буду твоя жена.
Он прочел, вспомнил, что жизнь прошла, и удивился варварской
версификации четверостишия, выведенной рукой, полной до самых ногтей
почтения, с каким пожимали ее.
Не блеск ли ручья, бросающего веселые свои воды в дикую красоту потока,
видим мы среди водоворотов его, рассекающего зеленую страну навеки
запечатленным путем? Исчез и не исчез тот ручей, но, зачерпнув воду
потока, не пьем ли с ней и воду ручья? Равно - есть смех, похожий на наш,
и есть печали, тронувшие бы и нашу душу. В одном движении гаснет форма и
порода явлений. Ветер струит дым, флюгер и флаг рвутся, вымпел трещит,
летит пыль; бумажки, сор, высокие облака, осенние листья, шляпа прохожего,
газ и кисея шарфа, лепестки яблонь, - все стремится, отрывается, мчится и
- в этот момент - одно. Глухой музыкой тревожит оно остановившуюся среди
пути душу и манит. Но тяжелей камня душа; завистливо и бессильно
рассматривает она ожившую вихрем даль, зевает и закрывает глаза.
VII
В течение пяти месяцев шесть замкнутых, молчаливых людей делали одно
дело, связанные общим планом и общей целью; этими людьми двигал
руководитель, встречаясь и разговаривая с ними только в тех случаях, когда
это было совершенно необходимо. Они получали и расходовали большие суммы,
мелькая по всем путям сообщения с неутомимостью и настойчивостью,
способными организовать великое переселение или вызвать войну. Если у них
не хватало денег или встречались препятствия, рассекаемые, единственно,
золотым громадным мечом, - треск телеграмм перебегал по стране, вручая
замкнутый трепет своей белой руке, открывавшей нетерпеливым женским
движением матовые стекла банковых кабин, где причесанный человек
нумеровал, подписывал и методично оканчивал дело превращения еще не
высохшей подписи в цветные брикеты ассигнаций или золотых свертков,
оттягивающих руку к земле.
Вначале маршруты шестерых, посвятивших, казалось, всю жизнь свою тому
делу, для которого их призвал руководитель, охватывали огромные
пространства. Их пути часто пересекались.
Иногда они виделись и говорили о своем, получая новые указания, после
чего устремлялись в места, имеющие какое-либо отношение к их задаче, или
возвращались на старый след, устанавливая новую точку зрения, делающую
путь заманчивее, задачу - отчетливее, приемы - просторнее. Они были все
связаны и в то же время каждый был одинок.
Постепенно их путешествия утрачивали грандиозный размах,
сосредоточиваясь вокруг нескольких линий, отмеченных на своеобразной
карте, в которой мы не поняли бы ничего, сложными знаками. От периферии
они стягивались, кружась, к некоему центру или, вернее, к территории с
неустойчивыми границами, в пределах которых цель чувствовалась более
отчетливо, более вероятно, хотя и определяясь немногими шансами простой
случайности, но все же возбуждая решительные надежды.
Уже мерещилась некая глухая развязка. Уже факты, несколько раз
проверенные, повторялись блестящей, беглой чертой, подобной отдаленной
вспышке беззвучного выстрела; уже прямой след кинулся под ноги, мгновенно
сцепив все тщательные соображения в одно последнее действие... действие
развернулось, руки, схватив пустоту, дрогнули, немея в изнеможении, и
обратный удар вдребезги разнес таинственные тенета... Затем наступил день,
в свете которого ошеломляюще ясно стало на свои места все, видимое
обыкновенными глазами обыкновенных людей, - как не было ничего.
Мы возвращаемся к Руне Бегуэм, душа которой подошла к мрачной черте. Ее
голос стал сух, взгляд неподвижно спокоен, движения усталы и резки. Но ни
разу за все время, что искала смерти пламенному сердцу невинного и
бесстрашного человека, она не назвала вещи их настоящими именами и не
подумала о них в ужасной тоске. Она гибла и защищалась с холодным
отчаянием, найдя опору в уверенности, что смерть Друда освободит и
успокоит ее. Эта уверенность, подобная наитию или порыву, вызванному
нестерпимой мукой, но длящемуся бесконечно, создала цель, доверенную
руководителю, и только с ним говорила она об этом, но всегда с просьбой
как можно менее беспокоить ее.
Нет дела и цели, какие рано или поздно не овладели бы все мыслью и всей
душой какого-нибудь одного человека, дотоле, быть может, живущего без
особых планов, но с предчувствием и настроением своей роли. Его надо было
извлечь из ровной травы голов, узнать и отметить среди множества подобных
ему лицом, среди двойников с обманчивым впечатлением оригинала.
Казалось, ничто подобное не совместимо с силами и опытом девушки,
отъезд и приезд которой отмечался светской газетной хроникой в повышенном
тоне. Действительно, она не могла совершить это при всем сознании
особенностей задачи и ясном отчете самой себе, что надо было бы сделать;
предстоял публичный вызов или пересмотр населения нескольких городов с
испытаниями, занявшими бы не один год.
Нужный человек пришел сам, как будто бы ловил минуту изнеможения, чтобы
постучать, войти и заговорить. Был слышен по пустынной ночной улице стук
колес, звучавший все громче, и Руна, отогнав сон, - вернее, мертвую
неподвижность мысли, с какой пыталась забыться на жегшей щеку подушке, -
прислушивалась к шуму невидимого экипажа.
- Кто едет ночью? куда? - спрашивала она, невольно замечая, что
прислушивается с странным ожиданием, что кровь дико стучит; казалось, к
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг