и нового своего поводыря толпа, перешагнувшая пролом в стене, быстренько
канонизировала, возвела в ранг святых, снабдив его подобающим житием,
вложив в его уста необходимые догмы и "истины". И вот уже наиболее ретивые
"доносили до людей его волю и (обратим особое внимание на эти слова - А.
Г.) карали ослушников".
Итак, все возвращается на круги своя, хотя, вероятно, Гуйнах, убивая
Данду, и не подозревал, что пресекал смертью этой свободное развитие
своего народа и обрекал его на замкнутую эволюцию с неизбежным духовным
вырождением в итоге. Но ведь и народ, - невольно думаешь, читая повесть И.
Ткаченко, - не должен жить с одной лишь волей божьей, иначе "воля" эта
обернется для него ярмом.
С помощью И. Ткаченко "Путники" во многом перекликается прозаический цикл
красноярского фантаста Евгения Сыча - "Знаки", "Соло", "Трио", который так
же характерен притчевой емкостью и многозначительностью, философской
наполненностью.
Действие его произведений тоже отнесено в некое условное историческое
прошлое. Герой рассказа "Знаки" Анаута изобрел письменность, что сулит
народу и государству неисчислимые выгоды, предопределяет качественно
новый, гораздо более высокий уровень развития. Однако правители страны
думают по-иному: они усмотрели в открытии алфавита ересь, угрозу подрыва
государственных устоев, и суд инквизиции приговорил ученого к сожжению на
костре.
"В своей гордыне решил ты, что сын Бога (Верховный правитель - А. Г) был
глупее тебя, раз не дал этих знаков-букв, столь способных, по твоему
разумению, облагодетельствовать человечество. Ты кощунствуешь, твои
измышления кощунственны в самой основе",- внушают инквизиторы Амауте,
полагая, что уже само то, что ценная идея исходит не от "отца народа",
всевидящего, всепонимающего, а от простого смертного, - преступно. Да и
сама идея, поскольку она не выдвинута "отцом народов", ложна,
антиобщественна и не имеет права на жизнь.
Впрочем, намеренный отказ от прогрессивной идеи не есть в данном случае
следствие тупости и беспросветного невежества Верховного правителя и его
окружения. Скорее это тонко рассчитанный политический ход, что
подтверждается в рассказе "Знаки" беседой по этому поводу "двух солнц"
страны инков - племянника и дяди - Инки, Верховного правителя, "отца
народов", и Верховного жреца, главного идеолога государства.
Оказывается, сам Инка ничего крамольного в письменности не видит.
Исключительно опасной считает ее Верховный жрец, потому что он и правящая
верхушка с письменностью, когда "любой человек в состоянии овладеть
значением букв", теряет монополию на информацию - важнейший инструмент
воздействия на массы.
Выясняется, что Амаута - не первый, кто придумал алфавит. Еще несколько
веков до него письменность уже зарождалась, но была запрещена основателем
царской династии инков. И Верховный жрец, напоминая об этом правителю,
уверен, что такой запрет необходим, "иначе мы выпустим знание из стен
правительственного дворца, и тогда его не сдержат никакие границы". А это
ведет к тому, что "если сегодня народ слышит правду только от наших
глашатаев, воспринимает ее на слух и принимает к сведению даже не очень
размышляя о ней, - все равно мысли скоро забываются и особого значения не
имеют, - то узнав письменность, они смогут фиксировать информацию,
обмениваться ею... Устная история, хранителем которой сейчас являются наши
жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет зерна от плевел и уже в таком виде
передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и ее
соответствие авторитету династии. Прямо - должны быть уверены, что народ
пользуется только этим, чистым знанием, а никаким иным. Лояльность
обеспечивается всеобщей и полной ликвидацией всякого самопроизвольного
знания, всякой незапрограммированной мысли".
Как это все знакомо нам по собственной, а не мифической, не фантастической
истории нашей страны! Впрочем, монополия на знания и информацию, их
жестокое дозирование и регулирование в соответствии с правящим курсом,
всегда были характерным признаком любого тоталитарного режима, теми
крепкими политическими вожжами, с помощью которых можно было управлять
историческим процессом, подправляя, сглаживая, рафинируя его. И важнейший
этот признак Е. Сычу удалось почувствовать и передать в своем рассказе.
Но все это, так сказать, высший трагедийный слой в рассказе "Знаки". Автор
же дает нам художественный срез трех уровней трагедии личности, не
совпавшей с общественно-политической системой. В трагедии этой
задействованы, помимо властной верхушки, народ, масса, а также некий
средний слой, олицетворяемый в "Знаках" фигурой лейтенанта, приставленного
охранять место сожжения Амауты. Если народ в рассказе можно уподобить той
легендарной старушке, которая не по злобе, а по дремучему невежеству
подбросила полешек в костер Галлилея, то готовый на все ради карьеры
лейтенант представляет собой не менее мрачную и грозную в своем
черносотенном мракобесии силу, нежели жрецы.
Лейтенант прекрасно осознает, что для его сословия, в отличие от народа,
письменность вовсе не благо, так как овладев знаниями, ему составили бы
жесткую конкуренцию те, кто пришел бы в армию по призванию, а не получал,
как он, чины и звания по наследству. Так что для него Амаута - враг даже
более конкретный, более личный, нежели для высших кругов. И не случайно
лейтенант решается на отчаянный шаг - становится десятым в команде
поджигателей (по закону костер должны одновременно со всех сторон запалить
сразу десять добровольцев. Даже если не хватает одного, казнь отменяется).
Смущают в рассказе Е. Сыча опять-таки некоторые языковые издержки.
Перенеся действие в глубь веков, автор иной раз заставляет изъясняться
своих героев совершенно современным штилем. Так, "два солнца" беседуют,
словно это нынешние члены Политбюро ЦК КПСС, а средневековый ученый Амаута
говорит, например, лейтенанту: "Зря, что ли, тебя двадцать лет калорийно
кормили и квалифицированно учили". Подобного рода осовременивание языка
вызывает определенное недоверие.
Правда, есть у автора довольно веское смягчающее обстоятельство - он не
настаивает на какой-то конкретной исторической эпохе: "... я даже не знаю,
что это за время, где его начало и конец. Возможно, что оно даже и не
существовало вовсе, либо - но это только предположение! - что оно
бесконечно".
Данное признание есть не только попытка оправдания исторической
неконкретности рассказа, но и подтверждение тою главного
художественно-философского вывода, который без труда просматривается в
произведении, торможение общественного прогресса в угоду политическим или
религиозно-идеологическим мотивам - увы, не исключение и может при
определенном стечении обстоятельств возникнуть в любое время, в любую
историческую фазу.
В повести "Соло": Е. Сыч предлагает несколько иной вариант существования
личности - когда перестают действовать привычные, четко регламентирующие
жизнь общественные законы, когда человек попадает как бы за пределы
общепринятой морали и остается один на один с собой и особыми
обстоятельствами существования. И тогда может оказаться, что прямая дорога
к цели (свободе ли, к успеху) далеко не самая короткая, если идет она
через нравственное падение, если в пути теряется в человеке человеческое.
Высокопоставленный чиновник империи инков (а историко-фантастические
декорации здесь, в принципе, те же, что и в предыдущей повести Е. Сыча) по
имени Рока за участие в политическом заговоре подвергается жестокому
наказанию - сбрасывается в каменный колодец-пропасть, по дну которого
течет горный поток. Рока, благодарение судьбе, удачно минует при падении
камни, попадает в поток, выплывает на голый островок. Он питается
моллюсками из потока, но. в сущности, обречен. Есть, правда, выход в виде
конца свисающего с вершины скалы каната, но он высоко, чтобы допрыгнуть до
него, нужны немалые силы, а это немыслимо при скудном питании.
Но вот, спасшись подобно Роке, появляется на островке плебей Чампи. Разные
они совершенно люди. Один - умный, образованный, можно сказать,
интеллигентный. Другой - "крохотной вороньей душой, полной ненависти",
лишенный каких бы то ни было моральных принципов. Чампи мог "нарушить
закон уже потому, что его на миг возвысило бы в собственных глазах, дало
ощущение превосходства над остальными. Рока этого не понимал. У него
самого никогда таких побуждений не было, и если существовали законы,
которые его не устраивали, то он лично предпочел бы не нарушать их, а
добиваться изменения в самих законах". Но судьба свела их вместе, более
того, поставила в жесточайшие условия выживания. И что же? При внешней
несовместимости не так-то и далеко оказались они друг от друга.
Добропорядочный Рока сначала закрывает глаза на то, что Чампи убивает еще
одного, спасшегося от казни, несчастного, а потом - о, ужас! - соглашается
и съесть его на пару с Чампи. И не от страха перед последним. Просто
внутренне он уже готов к этому.
Е. Сыч верно подмечает, что "в подавляющем большинстве случаев выполнение
приказа означает, что исполнитель - пусть непроизвольно, пусть
неосознанно, инстинктивно, подкоркой, нет, даже не подкоркой, а самыми
тайными ее уголками - был согласен с приказом". Отсутствие прочного
нравственного стержня и душевная аморфность приводят к тому, что
оказавшись за пределами "лабиринта порядка", направлявшего его в нужную
сторону, да еще в ситуации выбора между жизнью и смертью, неволей и
свободой. Рока на наших глазах становится перевертышем. Хотя... может
быть, просто самим собой настоящим, лишенным всяких вуалирующих наслоений.
Не в пример, если вспомнить "Знаки" несгибаемому, неподвластному
инквизиторскому огню Амауте, оказавшемуся в не менее трагическим положении.
Приняв из инстинкта самосохранения мораль Чампи. Рока постепенно входит во
вкус убийства и каннибальства (кстати, в конце концов убивает и своего
напарника), и вот наступает день, когда окрепнув, набравшись сил на
людоедском промысле, он смог допрыгнуть до каната и выбраться по нему из
пропасти. Как желанная награда, венец помыслов, на вершине его ожидают ему
теперь принадлежащие носилки Верховного жреца и свита. Вершина власти и
успеха у его ног.
Но прочна ли власть? Рока долго не размышляет, как сие испытать. Он
приказывает одному из слуг убить другого. Приказ незамедлительно исполнен,
и Рока чувствует громадное облегчение, а нам совершенно очевидным
становится, каким будет дальнейший путь новоиспеченного жреца, что будет
проповедовать он своей пастве. Убийство, каннибальство стало .его способом
существования, его моралью и нравственностью.
Вспоминается известный рассказ О. Генри "Дороги, которые мы выбираем". В
сущности, и в нем о том же: предательство, кровь друзей и близких, насилие
ради достижения цели, попрание человеческого в человеке - вот зачастую
какой ценой становятся "сильными мира сего". Уже своими средствами Е. Сыч
продолжил и развил эту, наверное, всегда актуальную тему. И небезуспешно.
Из всего цикла Е. Сыча повесть "Трио", пожалуй, наиболее аллегорична и
мифологична. К тому же и особо затейлива по своему стилистическому и
композиционному рисунку. Сюжет повести скачет, дробится на отдельные
мифологизированные истории-эпизоды либо иллюстрации к высказываниям и
сентенциям персонажей. А порой и автор собственной персоной вклинивается в
художественную плоть, переключая ее на себя, свои личные ассоциации
(например, начало главы "Бред"), еще более усложняя восприятие и без того
непростого в силу аллегорическо-философского подтекста произведения. Из
всех трех повестей цикла "Трио" еще и самая у Е. Сыча экспериментаторская.
Но экспериментаторство здесь не самоцельно, не просто способ
самовыражения. Автор пытается отыскать все новые формы и средства, чтобы
привлечь читательское внимание к важной для него мысли о вневременности и
всеобщности краеугольных проблем человеческого бытия: добра и зла, любви и
счастья, пастырях и паствы.
Проблемы эти в повести "Трио" возникают не из искр каких-то конфликтов (в
традиционном понимании конфликтов здесь вообще нет), не на крутых сюжетных
поворотах, а, как Ева из ребра Адама, из существа самих персонажей,
которые представляют собой некие аллегорические фигуры, несущие в себе как
философский, социальный, так и нравственный смысл.
Главные действующие лица повести "Трио" - непобедимый когда-то воин, а
теперь бессмертный отшельник У, его сын Я - возмутитель спокойствия,
старый знакомый. У - Пастырь, скитающийся по дорогам и проповедующий добро
и мир. При первом знакомстве с ним. наверное, могут возникнуть некоторые
прямолинейные ассоциации. Ну, скажем, если У занимается самобичеванием,
осоложась в процессе побоев, то, значит, он символизирует битый-перебитый,
но только крепнущий от этого русский народ, или непротивление злу. Пастырь
может быть воспринят как Христос. Но я бы не спешил с такого рода
параллелями. Е. Сыч не так прост. Его персонажи многозначительны, а его
собственное отношение к ним как носителям определенных идей, символов,
линий поведения тоже достаточно сложно, о чем говорит- хотя бы та ирония,
которая сопровождает описание их жизни, их деяния, ирония, заставляющая
сомневаться в избранном ими способе существования, а заодно и в
эффективности моральных заповедей, если преподносятся они в чистом виде
без учета реалий раздираемой противоречиями обыденной жизни.
"- О, люди! - сказал на это Пастырь. - Учу их, учу - и все без толку. Хоть
бы отзвук какой был! Многие лета прихожу я к ним и занимаюсь как с детьми
малыми, и они каждый раз сопротивляются, ругают, казнят. Но, в конце
концов, вижу - уверовали. Тогда я оставляю их и отправляюсь в другие
края, нести истину, и там та же картина. Опять предстоят мне долгие труды,
пока убеждаюсь, что и эти уверовали. Но грустно мое возвращение, потому
что заранее знаю я: все, чему учил, уже забыто, все извращено. Одни и те
же заповеди повторяю я, но каждый раз из учения выхватывают какие-то
мелочи, и видно, что в них тоже запутались..."
Как видим, если это и Христос, то отнюдь не библейский. Да и не стремится
автор к сходству. Речь, несмотря на иронические покрывала, о трудном пути
добра, о драме непонимания, подмене и смешении добра и зла.
Отшельничество У тоже трагикомично. Парадокс в том, что, удалившись от
людей, У без их участия в его жизни не в состоянии просуществовать (от
местных крестьян получает он пищу, на большую дорогу спускается он, чтобы
получить очередную порцию живительных для него побоев).
Колоритен и, кстати, очень современен, очень узнаваем сын У - Я. Он из
тех, кто умеет накалить обстановку.
И опять, как видим, возникает разговор о власти - разговор, который не
обошли в своих произведениях ни А. Шалин, ни А. Бушков, ни А. Бачило с И.
Ткаченко, ни, наконец, сам Е. Сыч, заведя его в рассказе "Знаки", и, уже
на новом уровне осмысления, продолжая в повести "Трио". Если в предыдущих
вещах цикла Е. Сыч касается отдельных граней проблемы, то здесь возникает
нечто вроде общей концепции государственной власти (не демократической,
разумеется), а также образ-метафора, образ-символ сцементированного этой
властью государства и его исторического пути.
"Властвовать, значит, притеснять. Не убивать подряд, не награждать
огульно, а притеснять, чтобы тесно было человеку со всех сторон, кроме
одной. И чтобы двигаться человек мог только в одном направлении -
заданном", - вот смысл такой власти. То есть опять-таки строго
направленное твердой рукой очередного вожака-лидера, политического пастыря
движение. Отсюда и возникающий в последней главе повести образ.
У и Пастырь ведут Я на гору, чтобы с высоты ее вершины показать
неразумному экстремисту человечество. Их взору предстает нескончаемая,
неостановимо куда-то идущая людская колонна. Присмотревшись, они видят,
что авангард колонны догоняет арьергард, наступает задним на пятки, не
узнавая, топчет. зазевавшихся. Все идут плотными сомкнутыми рядами, боясь
ступить с колеи в сторону, поскольку вне строя, вне колеи человеку -
"существу общественному" - нельзя. Впереди колонны - лидер. Он движется...
спиной вперед. Но это, оказывается, не странная прихоть, а суровая
необходимость. "Оглядываться лидеру никак нельзя: к тем, кто пробился в
первую шеренгу колонны, поворачиваться спиной не рекомендуется, они ведь и
выделились именно благодаря умению бить в спину". Есть опасность и самому
споткнуться упасть, быть растоптанным, но уж тут все зависит от ловкости
лидера. "Находились такие лидеры, которые умели угадывать путь, и всю
жизнь так и шли во главе колонны, и умирали на боевом посту спиной вперед.
Но для этого необходимо, чтобы колонна двигалась медленно... И потому
злейший враг любого лидера тот, кто движется быстрее остальных (как,
например, Амаута из рассказа "Знаки" - А. Г). Таких шустрых стремятся
немедленно устранить... Первые ряды хорошо усвоили, что если слишком
быстро идти вперед, под откос вслед за лидером полетят прежде всего - они,
им не удержаться под напором движущейся массы. Они тормозят, хотя и их,
конечно, влечет вперед открывающийся из-за спины лидера простор... Так и
идет колонна. Вперед - для всех. Назад - для лидера. По кругу - если
сверху".
Аллегория, полагаю, вполне ясна. С одной стороны, народ, которого
несбыточными посулами счастливой жизни, как осла морковкой, лидеры
увлекают за собой, а с другой - сами эти лидеры, которые вовсе не
прогрессом, не благом народным озабочены, а собственным благополучием,
тем, чтобы подольше удержаться у власти. Все это вместе "сверху" -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг