Гор Геннадий Самойлович
Деревянная квитанция
---------------------------------------------------------------------
Книга: Г.Гор. "Волшебная дорога". Роман. Повести. Рассказы
Издательство "Советский писатель", Ленинградское отделение, 1978
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 ноября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Я сам себя назначил инспектором
снежных вьюг и дождей и
добросовестно исполнял свои
обязанности.
Генри Торо
Я помню день, когда они переезжали в тот дом на Фонтанке, где жил я с
женой.
К подъезду подкатила новенькая грузовая машина, фургон явно из
мебельного магазина. Из фургона выскочил молодцеватый мужчина в меховой
шапке-ушанке и кожаном пальто.
Я еще не знал, что этот красавец был мужем Ирины, отцом ее двух детей.
Но это незамедлительно выяснилось, потому что полминуты спустя вышла из
фургона и сама Ирина, и по ее обращению к щеголю в кожаном пальто все
определилось, как на второй странице традиционного романа.
Я долго стоял в сторонке и смотрел, как щеголь вместе с дворником носил
вещи. Я завидовал не только щеголю, но даже вещам, которым выпала такая
выгодная участь - ежедневно пребывать в ее комнате, слышать ее голос,
отражаться вместе с ней в ее трюмо.
Трюмо несли осторожно, особенно по лестнице, и, когда проносили мимо
меня, оно не удержалось и, дразня мое самолюбие, показало мне узкое красивое
лицо с черными усиками, лицо Печорина, по-видимому взявшего на себя
заведование самым роскошным в городе мебельным магазином.
Торопящееся бытие на этот раз не спешило. Медлительный дворник
растягивал минуты, беря какое-нибудь кресло, стул или чемодан, и каждая
вещь, по-видимому, хотела мне сказать что-то сокровенное о жизни Ирины, но
не решалась, потому что рядом с дворником, словно не доверяя ему, всякий раз
появлялся щеголь с печоринскими усиками, в пышной меховой шапке-ушанке и
элегантном кожаном пальто.
Кто он был? Моя мысль хотела угодить мне. Разумеется, заведующий
каким-нибудь магазином - мебельным или комиссионным. Кем он еще мог быть?
Этот новенький фургон, это кожаное пальто, эта усмешка, отразившаяся в
зеркале вместе с лицом и как бы оценивающая все видимое и даже невидимое:
дом, лестницу, Фонтанку, услужливо расположившуюся возле окон дома и не без
успеха пытавшуюся заменить декорации в той сцене, которую решила разыграть
сама жизнь.
Мысль, что он был делягой, в какой-то мере компенсировала то утраченное
мной навсегда, чего лишала меня судьба и мое неумение быть обаятельным.
Был ли обаятельным этот щеголь, так изящно шагавший и несший каждую
вещь с таким видом, словно Ньютон раскаялся, забрав свои слова обратно и
отменив закон земного притяжения?
На этот вопрос поторопился ответить случай, который редко бывал на моей
стороне. Вечером, оставив с бабушкой детей, мы с женой пошли в кинотеатр
"Титан" смотреть новый фильм из времен гражданской войны.
Экран, словно войдя в сговор с действительностью, продлил сценку,
виденную мною утром, внеся в нее существенные изменения.
На экране я увидел мужа Ирины в щеголеватой форме белогвардейского
офицера. Да, это был он. Ему даже не пришлось прибегать к гриму. Тот же
легкий, упругий шаг, та же усмешка, те же печоринские усики. Оказывается, он
был артистом. Теперь мне оставалось только одно - найти какой-нибудь изъян в
его игре, мысленно уличить его в недостатке таланта. Но, увы! Он сжился с
ролью, он чувствовал себя на экране так же уверенно, как в обыденной жизни,
у него было обаятельное лицо. Режиссер оказался умным и не стал изображать
белогвардейца одними черными красками.
Нет, он был не просто актер, а маг и волшебник. Ему удалось то, что не
удалось шаману, виденному мною в детстве, пытавшемуся изо всех сил совершить
чудо. Он это чудо совершил без труда, сделал пластичными не только свои
жесты, но и всю обстановку, вдруг превратившуюся в белогвардейский мир, где
даже стены источали молодцеватую удаль. Здесь был риск - и началась дуэль,
где на каждый выстрел откликалась смерть.
И сценарист и режиссер все сделали для того, чтобы дать простор его
таланту, его удали, его тоске по смерти, с которой он сейчас играл в карты,
лихо и ловко тасуя тугую колоду.
На другой день я встретил его на лестнице и удивился. Ведь вчера я
видел, как его убили. Убивали его так реально, что я забыл, что это была не
всамделишная смерть, а только игра актера. Сейчас, сбегая по лестнице, он
тоже, по-видимому, играл роль, шаг его был упруг, на лице его была
довольная, сытая улыбка. Ведь ночь он провел с Ириной, и провел законно, как
муж и отец ее детей.
Я подумал: теперь я буду каждый раз встречать его одного или вместе с
Ириной, о чем уже позаботился коварный случай, распоряжавшийся
обстоятельствами и поселивший нас в одном доме.
Через неделю мы с женой пошли в театр. И снова увидели его, уже на
сцене. На этот раз он играл не белогвардейца, а молодого
американца-интервента. Он играл его так, словно всегда был американцем и
прирожденным интервентом.
На сцене, изображавшей сибирскую тайгу, горел костер, очень похожий на
натуральный и пугавший своей чрезмерной реальностью зрителей, сидевших в
партере поблизости от сцены. Возле костра, полусидя-полулежа, пребывал он,
обаятельно красивый американец, полный изящества и ностальгии, и пел
мечтательным голосом модную в двадцатых годах английскую песенку:
Долог путь до Типперери,
Долог путь...
Я сказал жене, что у меня разболелась голова, и спросил ее - нельзя ли
пораньше уйти домой.
Как выяснилось позже, он пребывал почти одновременно в нескольких
измерениях: в кинокартинах, на сцене театра, на лестнице или возле дома, где
он появлялся, словно подкарауливая тот момент, когда появлюсь там я; и
оттуда он сумел пробраться в мои сны, тревожа меня по ночам тогда, когда уже
спали улицы, молчали кинематографы и театры.
И во всех этих измерениях, одинаково реальных и только сменявших друг
друга, он всегда был самим собой - щеголем, удальцом, красавцем, одинаково
беспечно игравшим и с жизнью, и со смертью.
И тогда я стал останавливаться на тех всегда людных местах города, где
висели объявления об обмене квартир.
Мы идем с женой в кинотеатр "Баррикада" смотреть когда-то давно
виденный и полузабытый нами фильм братьев Васильевых "Чапаев".
Режиссерам удалось сжать бурю гражданской войны, посадить ее в кадры,
смонтировать ее с яростью грозы, тишиной и величием жизни и все это снова
расколдовать и выпустить на присмиревших в своих креслах зрителей.
Началась психическая атака. Шеренги широко, размашисто и фасонисто
шагающих офицеров неотвратимо идут на меня, помахивая стеками. Они идут, и
вместе с ними идет затихшая гроза, присмиревшая, посаженная в растянувшиеся
секунды буря.
Они идут, и с ними идет нарядная, красивая смерть.
Я слышу эти шаги и вдруг узнаю его лицо и фигуру, лицо мужа Ирины,
идущего третьим или четвертым справа.
Он ужасен и одновременно прекрасен, этот белогвардеец.
Но вот его уже остановила пулеметная очередь.
Конечно, это был не он, а его двойник. Не мог он играть в этом фильме.
В моих снах он так же красив и элегантен, даже когда ведет меня на
расстрел.
В течение полугода я изучал объявления об обмене квартир и комнат.
Уличная витрина превратилась в книгу, которую я почти ежедневно
перелистывал, но это, казалось, была не просто книга, а книга моей судьбы.
Обмен откладывался и откладывался. Было интересно входить в квартиры
чужих, незнакомых людей и примеривать чужие стены, потолки и коридоры к
своим привычкам и прихотям.
И каждый раз во время этой примерки меня тревожила мысль - как же я
обойдусь без Фонтанки под окнами, по вечерам игравшей отраженными огнями,
без широкой лестницы, ласково подставлявшей под мои торопящиеся ноги свои
добрые ступени, без Невского проспекта, расположившегося почти рядом, без
Клодтовых коней на мосту, ставших как бы частью обстановки, взятой в кредит
надолго у подобревшей ко мне действительности.
И обмен опять откладывался. И я снова и снова был вынужден встречаться
со щеголеватым мужем Ирины, уже что-то, видно, узнавшим обо мне. И, завидя
меня, словно это происходило на сцене Большого драматического театра
(кстати, расположившегося напротив нашего дома) и в присутствии зрителей,
сидевших и в партере и в ложах, он восхитительно и ужасно преображался,
каждый раз давая мне понять, что судьба поступила правильно, когда оставила
меня в дураках.
"Белогвардеец", - шептал я, боясь довериться тишине и теряя контакт с
логикой. Но логика брала свое и тут же заверяла меня, что он был
белогвардейцем только на сцене, на экране и в моих снах, а в менее
эффектной, но достоверной действительности он был знаменитым актером,
любимцем всех ленинградских студенток и школьниц-старшеклассниц, поджидавших
его у подъезда, чтобы сунуть ему букет свежих цветов или записку.
Как-то, идя за дровами, я видел, как дворник выметал своей равнодушной
метлой эти букетики и записки.
Но, несмотря на записки и букеты, он, по-видимому, был верен Ирине и
нередко появлялся передо мной, нежно ведя ее под руку.
И каждый раз сознание, что случай (из скромности не назовем его
судьбой) совершает нечто враждебное логике и здравому смыслу, погружало меня
в пропасть сомнения.
Он был артист? Да. Он был красавец и щеголь? Несомненно. Он был
всеобщим любимцем? Да. Но Ирина была во много раз больше и его и себя. Она
была не человеком, а явлением. Как же он мог позволить себе жить с ней,
спать на одной постели, отравлять ее сознание своим самодовольством актера?
Я ждал, что кто-то ответит на мои вопросы. Но Фонтанка молчала, не
замечая меня, а только их, подставляя себя им как фон, как необходимые
декорации.
И когда я попадался им навстречу, мне сразу хотелось переселиться в
другую квартиру, на другую улицу, в другой город, скрыться от них куда
угодно, поселиться на другой планете.
В другие века и эпохи было невозможно это, чтобы твой соперник двоился
и дразнил твое самолюбие, то находясь в реальной жизни, то переселяясь на
экран, пытающийся стать еще более реальным, чем обычная жизнь.
Я не знаю, существует ли философия актерской игры, способная разгадать
этот удивительный феномен. Мы не знаем, легко ли дается актеру переход из
обыденной реальности в тот мир, где он надевает на себя маску или
примеривает к своей душе чужую, занятую на час жизнь.
Муж Ирины, имя и фамилию которого я не обозначил даже инициалами,
значительную часть своего времени проводил, превращаясь сначала в
белогвардейских подпоручиков и поручиков, потом в штабс-капитанов, а затем
примерил и генеральские эполеты, и они к нему подошли.
Я видел его и там и тут: и в той нарядной реальности театра, для
встречи с которой мы наряжаемся сами, как на праздник, и в другой, где, не
заботясь о своей внешности, спешим по улицам, тоже торопящимся в свои будни.
Но каждый раз, когда я его встречал, я чувствовал, что он и в будни играет,
но уже не поручика и не штабс-капитана, а самого себя.
Мне очень хотелось, чтобы он не был самим собой, чтобы здесь он был
только тенью, а обретал себя только на сцене или на экране, где не было с
ним Ирины.
Но случай был против меня, недаром он поселил ее и его всего на один
этаж выше, превратив их пол в наш потолок.
Они ходили надо мной. До меня иногда долетал их смех, голоса и звуки
фортепьяно, на котором играла Ирина, вызывая дух Шопена или Чайковского,
дух, через потолок казавшийся мне еще более романтичным и музыкальным, чем
он был на самом деле.
И все же тот мир на верхнем этаже мнился мне загадочным, куда более
загадочным, чем все другие квартиры и этажи. Жизнь, начавшая эту довольно
тривиальную интригу еще в университетском коридоре, продолжила ее на много
лет, словно подчиняясь законам ремесленной беллетристики, то есть законам
случая, который безжалостно эксплуатирует не слишком богатый воображением,
но зато набивший руку автор.
Но, увы, все это происходило не в книге, а в реальной действительности,
по-видимому довольной всей этой ситуацией, которую мог бы изменить только
квартирный обмен, все отодвигавшийся и отодвигавшийся в силу разных
обстоятельств, в том числе из-за скрытого и не вполне осознанного моего
желания испить чашу испытаний до конца.
Я испытывал нечто сходное с тем, что испытывал бы зритель, вопреки
законам логики ставший одновременно и действующим лицом.
Жизнь осуществила этот парадокс, сделав меня соседом Ирины и ее мужа,
который в силу своего характера и профессии пребывал почти одновременно в
разных измерениях, колебля их и снимая перегородку между искусством и
бытием, бытием и сновидением. Благодаря, сознаюсь, редкой ситуации мир как
бы стал более пластичным. Эту пластичность и эфемерность я со всей силой
ощущал, когда видел его ноги, бегущие по лестнице, а затем всю его фигуру и
лицо с играющей на нем усмешкой, раскадрованной как бы в соавторстве с
кинорежиссером и его талантливым помощником - жизнью.
Жизнь, уподобясь Эйзенштейну, Довженко и Дрейеру, сталкивала меня с
этими великолепными кадрами, иногда не гнушаясь и натурализмом с ее
бытовщинкой, - например, когда вдруг протек потолок из-за того, что Ирина и
ее муж забыли завернуть кран в ванной, перед тем как уйти в театр.
Они устроили целый потоп, вызвали противоестественный домашний дождь,
лившийся не только на нас, но и на наши вещи, картины и книги.
С моей женой, очень выдержанной и обычно спокойной женщиной, началась
истерика. Я тоже был в ярости и в отчаянии.
Но тут раздался звонок в парадную дверь и появился сам виновник
происшествия, вместе с кадрами, в которые он был вписан, с кадрами, тут же
заигравшими, засверкавшими почти так же магически, как фильмы Чаплина или
Феллини.
Вместе с ним невидимым вошел к нам в квартиру талантливый режиссер и
начал творить на наших глазах действо куда более сильное, чем обычное
волшебство.
Артист принес с собой улыбку, собравшую, как пчела нектар, обаяние всех
своих предков, начиная с верхнего палеолита, и всех еще не родившихся
потомков, - обаяние, которое сразу же вывело мою жену из ее негодующего
припадка и привело сначала в равновесие, а потом почти в восторг.
Даже дождь, лившийся на наши вещи с потолка, преобразился и из
настоящего, реального дождя превратился в его безобидное подобие, как в
эпизодах, деформированных улыбкой Чаплина и колдовством его мастерства. Из
унылых жильцов, пострадавших от домашнего наводнения, он в один миг
превратил нас в улыбающихся зрителей, смотревших на свое собственное
несчастье так, словно оно уже перешло из действительности на экран.
Что такое обаятельность? Лишенные чувства юмора ученые уверяют нас, что
обаятельность числит в своих предках звериную адаптацию (приспособление),
что это игра не столько ума, сколько наследственных инстинктов, замурованных
природой в гены.
Наш сосед, этот знаменитый артист, уже сидел рядом с моей женой в
комнате, где моросил с потолка дождь и где стены сразу обветшали, как после
наводнения, и пытался заворожить это почти стихийное бедствие, превратить
его в свою противоположность. Улыбкой, одной из самых тонких и лучезарных
улыбок, которые когда-либо воспроизводил экран или сцена, он старался
компенсировать расходы и жизненные неудобства, неизбежно вызванные
предстоящим ремонтом.
Улыбка имела какую-то подспудную власть не только над нашими душами, но
даже над нашими вещами, вдруг словно обретшими свое обычное обличье, будто
дождь перестал и на ясном потолке, совсем по театральным законам
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг