заснять и записать с помощью электронной аппаратуры все, что могло
представлять интерес для цивилизации Дильнеи. О Земле, несмотря на
совершенство нашей оптики, мы знали мало. Мы гадали о высокоразумных
существах, населявших эту планету. Кто они? И по анализам оптических
данных и по другим признакам мы решили, что на Земле еще каменный век, а
ее жители еще совсем недавно переступили ту черту, которая отделяет мир
биологический от мира социального.
Я приземлился в лесу. Впереди сверкали снежными верхушками высокие и
крутые синие горы. Затем я увидел прозрачное пространство, висевшее среди
гор. Это было огромное озеро. Я смотрел и слушал. Оптические и звуковые
впечатления слились. Казалось, я слушал симфонию, которую исполняла сама
природа. У моих ног звенел ручей. Вода неслась по камням с необычайной
стремительностью и звучание падающей воды, ее грохот и звон наполняли слух
однотонной и мелодичной музыкой. И тут я увидел тропу. Ее протоптали
разумные существа, по-видимому, подобные нам. В песке я разглядел след
ноги... Я ступил на тропу и, доверившись ей, пошел туда, куда она вела
меня. Воздух был густ, напоен запахами хвои, цветов, ветвей. Он пьянил
меня. Кружилась голова. Сердце усиленно билось от предчувствия
неизвестного. Никогда я еще не испытывал такого легкого и острого чувства,
даже во сне. Тропа привела меня на холм, но не кончилась там, а вела
дальше и дальше в глубины синего леса, то смыкавшегося за моей спиной, то
снова расступавшегося, чтобы пропустить меня вперед.
Внезапно я вышел на поляну. Паслось стадо рогатых животных, низко
наклонявших морды и щипавших серебристый мох. Вдали были видны
конусообразные жилища, над ними вился дымок. Я остановился, пораженный,
словно попал в далекое прошлое Дильнеи, в неолитический век. Значит, мы не
ошиблись, когда гадали о населении Земли. Здесь еще неолит. Интересно, как
ко мне отнесутся неолитические охотники? А что, если они примут меня за
бога? Я невольно рассмеялся. Нет, меня вовсе это не привлекало. Могут еще
принести мне кровавую жертву. В детстве я любил читать исторические
повести о первобытных обычаях и нравах. Разумеется, у них существуют
легенды, и в моем появлении они увидят подтверждение своих мифов. А может,
меня убьют? И это не исключено. У них должны быть зоркие глаза,
обостренные первобытным инстинктом. Коварная стрела, копье или дротик
могут попасть в сердце или в глаз. Они, надо думать, отличные стрелки. Но
любопытство всегда сильнее страха. Я долго стоял, всматриваясь в
открывшийся мне мир. Кусочек древней эпической песни, которую исполняла
сама действительность. Из крайнего чума выбежало двое ребятишек: мальчик и
девочка. Она убегала, он догонял. Бежали в мою сторону. Пока еще не видели
меня, закрытого кустами. Все ближе и ближе... И вот, добежав до кустов,
они остановились. Мальчик первым увидел меня. На его оживленном смехом
лице отразился испуг и недоумение. Он что-то сказал девочке, и она тоже
остановилась. Они были в пяти шагах от меня. Я рассматривал детей. В их
скуластых лицах с узкими глазами, испуганно и недоуменно глядевшими на
меня, было нечто дикое и прекрасное. Я еще никогда не видел такой живости
и красоты. Незаметно нажал на кнопку видеоинформационного аппарата, чтобы
запечатлеть их в этот миг. Они не подозревали, что их запечатлевают. Миг
длился. Необыкновенный, страшный и чудесный миг моего первого знакомства с
жителями Земли.
Потом мальчик подошел ближе и что-то спросил у меня на своем странно
звучавшем языке. Я молчал. Он догадался, что я его не понял и, показав на
себя пальцем, назвал свое имя:
- Гольгей.
Затем он показал на девочку, по-видимому, сестренку и назвал ее имя:
- Катэма.
Тогда я назвал себя.
- Ларвеф, - сказал я.
Эти три слова, три названия, три имени, произнесенные вслух, начали
действовать с поразительной скоростью. Они уничтожили ту пропасть, которая
только что была здесь, лежала между мною и детьми Земли. Девочка
приветливо рассмеялась. Улыбнулся и мальчик, чуточку, правда, недоверчиво.
Они изумленно, но уже без страха рассматривали меня. И я тоже рассматривал
себя как бы их глазами, словно впервые видя жителя Дильнеи. Вероятно, их
смущал синий цвет моей кожи, мои огромные глаза, мой крошечный рот и,
разумеется, мой костюм... Но у меня было имя, так же как у них. А то, что
имеет название, все, что произносится вслух и облачено в звук, находится
уже по эту сторону реальности. Черта перейдена. Я переступил ее, назвав
себя. Они уже запомнили мое имя и будут помнить всю жизнь.
- Ларвеф, - назвала меня Катэма, затем ее брат Гольгей.
Он взял меня за правую руку, она за левую и провели меня в чум, даже не
предупредив родителей о том, какого странного гостя они ведут. Что же
произошло затем? То, что я ожидал. Волна ужаса захлестнула родителей
Гольгея, когда они увидели своих детей, ведущих злого и коварного духа,
решившего нарушить человеческий покой и предпринявшего для этого
длительное путешествие из потустороннего мира. Что привело меня к ним?
Разумеется, недобрые намерения. Злой дух, несомненно, принес с собой
всякие беды и несчастья. Это по его специальности.
Недели две спустя я с помощью универсального логико-лингвистического
аппарата (им меня снабдил начальник экспедиции) овладел эвенкийским
языком. Однако я не пытался разубедить их в том, что я представитель
потустороннего мира, правда, не наивно-мистического, порожденного
мифологией, а вполне реального, физико-математического, хотя и не похожего
на тот, в котором они пребывали.
Уничтожить стену ужаса и непонимания мне помогли дети, мои юные друзья
Гольгей и Катэма. Они быстро прониклись доверием ко мне, а затем помогли
подарки, которыми я предусмотрительно запасся.
От родителей Гольгея я узнал, что, кроме их первобытного племени, на
берегу большого озера жили цивилизованные люди русской национальности:
купцы, чиновники, крестьяне, солдаты.
Меня тянуло встретиться с цивилизованными людьми, да к тому же я должен
был торопиться. Начальник экспедиции был не из тех, кто мог простить
бездеятельную медлительность и ротозейство.
Из Баргузина в Санкт-Петербург
Ларвеф продолжал свой рассказ:
- Расставшись с эвенками и запечатлев с помощью электронной памяти и
видеоаппаратуры их быт, язык и нравы, я отправился в городок Баргузин,
центр этого малонаселенного и полудикого края.
Я поселился в доме, построенном из толстых деревьев, воспользовавшись
гостеприимством крестьянина и его большой семьи. Разумеется, мой хозяин не
подозревал о том, кто и откуда послал меня в его дом. Он принимал меня за
иноземца, сосланного за какой-нибудь проступок или преступление. Это было
место ссылки, где простор и воля были на замке, ключ от которого хранил
полицейский чиновник - толстый детина с заспанным лицом и маленькими
глазками, смотревшими подозрительно и сердито.
Чтобы моя кожа не очень привлекала к себе внимание, я прибег к косметике.
И, кажется, перестарался. Цвет моего лица теперь был ненатурально белым,
словно посыпанным мукой. Но мне это сошло с рук. Хуже было со ртом, с
которым я ничего не мог поделать. Он был слишком мал с точки зрения
землян. Все смотрели на мой рот с изумлением. И бесцеремонная старуха,
мать хозяина, спросила однажды, не то сочувствуя мне в моем несчастье, не
то меня за него попрекая:
- Как же ты, голубчик, им пользуешься? Еще пить им худо-бедно можно, а
есть - не приведи господь!
Действительно, мне было не легко принимать их грубую и твердую пищу вместо
тех питательных и вкусных таблеток, которые мы привыкли глотать. Все
почему-то смущались и старались не смотреть, как я справляюсь с пищей,
кроме, разумеется, ребятишек, не спускавших изумленных глаз с моего рта.
Но вскоре все малочисленное население Баргузина примирилось с моей
морфологической особенностью, сочтя, что, за исключением этого природного
недостатка, я был во всем остальном вполне приличной и почтенной
личностью, высланной сюда, по-видимому, за политическую неблагонадежность.
С помощью универсально-лингвистического аппарата и своей врожденной
способности к языкам я быстро овладел здешним наречием русского языка, в
котором было немало бурятских и эвенкийских слов. Я запечатлел все, что
следовало запечатлеть в своей собственной памяти и в памяти электронных
устройств: грохот горных рек, крик самца-изюбра, подзывающего самку, танец
эвенков и песни байкальских рыбаков, быт и нравы, сказки и загадки. Но
задерживаться на этой окраине я не собирался, мне необходимо было поскорей
попасть в столицу обширного государства - город Санкт-Петербург.
От Баргузина до Петербурга было около восьми тысяч километров. И если бы я
решил путешествовать на лошадях, это бы отняло у меня почти около года.
Что такое лошади? Это милые домашние животные с усталыми добрыми глазами.
Лошадиными шагами измерялся весь земной шар, лошадиными силами - все
довольно примитивные механизмы и машины. Мог ли я терять год? Я преодолел
это по земным представлениям огромное расстояние за несколько минут,
воспользовавшись своим летательным аппаратом.
Аппарат я спрятал в лесу в окрестностях Санкт-Петербурга, в болотной и
малопроходимой местности. Остановился я в гостинице на Васильевском
острове. Половой, прежде чем вести меня в номер, долго и с сомнением
смотрел на мой рот, потом, махнув рукой, спросил:
- А откушать не желаете?
- Зубы болят, - ответил я.
Ответ звучал странно и был вызван желанием скорее отвязаться от всяких
вопросов.
Я решился на маленькую хитрость. Придя в номер, я завязал себе рот
тряпкой, чтобы никто уже не обращал на меня излишнего внимания.
Санкт-Петербург мне очень понравился. Архитектура некоторых зданий
поражала изяществом, легкостью и красотой. Я бродил по улицам, охотно
заходил в лавки, где бородатые купцы продавали ткани или снедь. Но самое
сильное удовольствие я испытывал, когда, смешавшись с толпой, околачивался
па самых людных местах, слушая бойкую и острую речь мещан и слуг. Я с
удовольствием пил сбитень - горячий пряный напиток, приготовленный на
меду. И однажды был так неосторожен, что снял повязку. В рыночной толпе
произошло легкое замешательство. Кто-то грузный и бородатый сипло сказал,
показывая на меня толстым, вымазанным дегтем, пальцем:
- Смотрите, у господина вместо рта пустое место!
- Не ври! Есть рот, - перебила бородача пожилая женщина, - есть! Да больно
мал.
Толпа начала расти и волноваться.
- Ты кто и откеля? - спросил меня румяный парень, лихо подпоясанный
красным шелковым кушаком.
- Кто я? Человек.
- А рот где?
Кто-то рассмеялся и ответил за меня:
- Дома забыл.
Смех меня выручил. Все вдруг чуточку подобрели.
А пожилая женщина заступилась за меня:
- Чего вы пристали к человеку! Мало ли каких бед не бывает! Мог отморозить
или зашибить. Идите, господин, с богом. Никто не тронет.
Я с интересом наблюдал социальные контрасты, знакомые мне только из
истории далекого прошлого. Точно такие же контрасты, как и у нас на
Дильнее в далекие времена феодализма и капитализма. На окраинах в нищих
лачугах ютилась беднота. Там не было ни чванства, ни корыстолюбия, ни
ханжества, которые я в избытке находил, посещая дома купцов и особняки
аристократов. Чтобы попасть в высший свет, мне пришлось преодолеть
внутреннее отращение к мистификации и лжи и выдать себя за последователя
Месмера и известного авантюриста графа Калиостро. Наука и техника не
интересовали этих чванных и неумных вельмож. Зато лженаука и пошлая
метафизика были на уровне их духовных интересов. Я провел несколько
месмерических сеансов и сомнительных опытов в особняке графа Юсупова и во
дворце князя Гагарина, дурача величественных хозяев и столь же доверчивых
их гостей. Для этого не требовалось особой ловкости рук. Электронные
приборы и видеоаппараты помогли мне воссоздать перед моими легковерными
зрителями иллюзорную обстановку сна наяву. Сеансы имели столь шумный
успех, что я начал от них уклоняться, боясь привлечь внимание полиции. В
особняках меньше обращали внимания на размер и форму моего рта. Ученик
Месмера и соперник графа Калиостро имел право на несколько экстравагантную
внешность и на некоторую таинственность. Я не без успеха пользовался этой
таинственностью, чтобы держаться в тени. Когда хотел - появлялся, когда
этого желал - столь же таинственно исчезал из поля зрения тех, кто мог
мною заинтересоваться.
В свободные от сеансов и странствий часы я много читал, погружаясь в
земные знания, в многовековой человеческий опыт, подолгу мысленно беседуя
с теми, кого я уже не мог застать в живых. Особенно яркое впечатление
произвел на меня старинный французский писатель Франсуа Рабле необычайной
предметностью и плотной густотой своего художественного мышления. Его
веселая, дерзкая, умная речь вся была пропитана плотью, земной радостью.
Самозабвенно перечислял он бесчисленные блюда, которые съедал его
бесподобно прожорливый герой Гаргантюа. Меня, привыкшего, как и все
дильнейцы, глотать синтетические таблетки, это жирное обилие, этот
умопомрачительный аппетит повергал в изумление. На Дильнее художественное
мышление не было столь погружено в предмет, в физиологию, не было столь
телесным и плотным, да и, впрочем, на Земле Рабле с своей крайней
предметностью был мало с кем схож. Его голосом говорила сама земная жизнь,
народные массы. Понравился мне и Джонатан Свифт, описывающий мир, играя с
относительностью пространства, но не подозревая о том, что пространство и
время неразрывны. И раз у описанных им лилипутов других размеров все,
начиная от глаз и рук и кончая дорогами, домами, деревьями, то у них
должно быть и другое время, соответствующее масштабам их пространства.
Свои возражения мне пришлось оставить при себе, Свифт умер до моего
появления на Земле.
Прежде чем покинуть Землю (экспедиция заждалась меня на Луне, о чем почти
ежедневно меня, извещал начальник с помощью квантовой связи), я решил
побеседовать с одним из крупнейших ученых и мыслителей того земного
столетия, в которое я попал. Его звали Эммануил Кант и жил он в
Кенигсберге, сравнительно недалеко от Санкт-Петербурга.
Посланник звездного неба
Господин Яхман, личный секретарь кенигсбергского мудреца, любезно провел
меня в кабинет. Профессор с минуты на минуту должен был вернуться с
прогулки.
- Как доложить о вас? - спросил Яхман.
Я назвал первую русскую фамилию, которая мне пришла в голову, мысленно три
или четыре раза повторив ее про себя, чтобы не забыть. В кабинете было
темновато и, кроме того, высокий воротник специально придуманного мною
костюма почти скрывал мой рот, так что я мог не беспокоиться.
Яхман был разговорчив. Мы говорили о том, о сем, о погоде, о временах
года, о редких и удивительных феноменах природы.
- Господин Кант, - сказал Яхман, - обладает редким даром. Он удивляется
тому, что другим вовсе не кажется удивительным.
- Чему, например? - спросил я.
- Больше всего - звездному небу над нами и нравственному закону внутри нас.
- О нравственном законе мы еще поговорим, - сказал я тихо и значительно, -
а что касается звездного неба над нами, оно и послало меня сюда.
- Вы астроном? - спросил Яхман.
- Отчасти, да. Но только отчасти.
- Что значит это ваше "отчасти"? Надеюсь, вы, сударь, не маг и не
фокусник? Господин Кант очень ценит свое время.
- Время? Я как раз и пришел сюда, чтобы выяснить его сущность.
- Да, здесь вам дадут на этот вопрос точный и исчерпывающий ответ. Здесь
знают, что такое пространство тоже.
Он вышел, оставив меня одного среди строгой и скромной обстановки ученого.
Я задумался и не заметил, как вошел Кант. Он стоял и смотрел на меня,
должно быть, ожидая, когда я назову свое имя. От сильного волнения я забыл
имя, разумеется, не свое собственное, а то, которым я назвал себя Яхману.
Пауза, как мне показалось, длилась долго, дольше, чем того требовали
обстоятельства. Я молчал, ожидая, когда заговорит сам хозяин. Он сказал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг