- Скоро вернется мама?
- Я не ответил.
Он посмотрел на меня и повторил свой вопрос:
- Скоро?
Я промолчал.
Не мог же я ответить ему, что его мать вернется через несколько сот лет,
когда не будет на земле ни его, ни меня, ни наших внуков и правнуков. Для
нас с ним и для всех наших современников она умерла. Но она была жива, она
летела в космическом пространстве, и тонкий, как игла, пучок
электромагнитных волн и световых лучей, посланных с атомной радиостанции
космолета, пока сообщал нам о ее самочувствии и здоровье.
- Скоро? - снова спросил Коля.
- Нет, не скоро, Коля. Очень не скоро.
Я смотрел на свои ручные часы, где лихорадочно быстро двигалась красная
секундная стрелка. Там, на космическом корабле, где жила Ольга, часы на
много лет отставали от моих. Но если бы я стал объяснять это Коле, он бы
не понял меня. Шестилетним детям невозможно объяснить теорию
относительности. Детям? Да и взрослым очень трудно понять, что время
замедляется от скорости движения. Нужно буквально вывернуть логику
наизнанку, чтобы понять и поверить в то, что наши с Колей дни равняются
почти минутам там, где сейчас пребывает Ольга.
В выходные дни я гулял с Колей, читал ему сказки. Я еще тогда не думал о
том, что я добровольно покину его. Для меня он так и остался шестилетним
белобрысым Колей. А ведь он стал Николаем Павловичем и, возможно, дожил до
глубокой старости, так и не дождавшись возвращения матери и пробуждения
отца.
Я лежал с сильно бьющимся сердцем, словно прошлое было тут, за стеной.
* * *
Биофизик подошел ко мне и сказал приветливо и спокойно:
- Здравствуйте, Павел Дмитревич. Как вы себя чувствуете?
Хотя он не раз посещал меня, я не знал его имени. И вот сейчас я спросил,
как мне его называть.
- Павел Погодин, - ответил он.
- Но ведь я Павел Погодин! Я!
- Я тоже, - ответил он ласково и тихо.
- Однофамилец?
- Не совсем. Отчасти и родственник. И к тому же тезка. У вас есть
возражение?
- Помилуйте! Как я могу возражать? Законы природы...
- Да, ничего не поделаешь. Законы... Я прямой ваш потомок. Если вы не
забыли, после наступления вашей временной смерти остался ваш сын.
- Коля?
- Николай Павлович, - поправил он меня. - Он женился. У него было четверо
детей.
- Боже мой, ведь ему было всего шесть лет!
- Но к шести годам вы должны прибавить еще триста.
- Моя логика все еще не может освоить этот странный факт. Мне все еще
кажется, что я приду домой и увижу Колю. Вчера меня вдруг охватило
беспокойство. Я думал о том, что опоздаю на целый час в детский сад за
Колей и воспитательница будет пробирать меня за неаккуратность.
Я помолчал, а затем с грустью добавил:
- Но оказалось, я опоздал не на час, а на три столетия.
- Опоздал? - Биофизик улыбнулся. - Бессмысленное слово. Особенно в ваших
устах. Куда опоздал? Почему? Не думайте об этом. Не надо. Не сожалейте. Вы
оторвались от своей эпохи и обрели другую. Это знакомо не вам одному.
- Разве?
- Я говорю о космонавтах дальних экспериментальных экспедиций. Но
обретенное ими время слито с пространством, которое они преодолели. Вас же
развременили, разорвав ваше бытие на две части. Но память ваша действует
неплохо, в чем мы имели возможность убедиться. Она свяжет две половины
разорванного бытия... В сущности, и в этом нет ничего неестественного. В
миниатюре каждый испытывает это, ложась вечером спать, а утром просыпаясь.
Ваш сон несколько затянулся. Вот и все.
Я смотрел на него, я удивлялся все больше и больше. Моя логика не могла
примириться с этим алогичным фактом. Передо мною стоял мой отдаленный
потомок, и мы с ним существовали в одном времени.
- О чем вы думаете? - спросил он меня тихо.
- Все о том же. Об алогизме всего того, что сейчас происходит со мной, о
несоответствии всему тому, к чему я привык.
- Так ли уж это алогично? Обстоятельства забросили вас в двадцать третье
столетие. Но ведь был более удивительный случай, когда человека двадцать
третьего столетия судьба забросила в шестнадцатый век.
- О каком человеке вы говорите?
- О великом художнике и инженере Леонардо да Винчи.
- Но время необратимо. Как это могло быть?
- Мы как-нибудь вернемся к этой теме. Я должен покинуть вас на несколько
дней. Послезавтра выступаю с докладом на конференции биофизиков
космической станции в окрестностях Венеры. До свидания.
Он ушел, так и не объяснив, что он имел в виду, когда говорил о Леонардо.
Вероятно, он шутил. Как мог человек из будущего попасть в прошлое?
Я лежал и вспоминал все, что я знал о великом художнике итальянского
Возрождения.
После смерти моего отца, историка, всю жизнь изучавшего XVI век, я нашел в
ящике письменного стола большую, чрезвычайно интересную статью о Леонардо.
Мне вспомнилась фраза из этой статьи, чуточку загадочная и странная,
принадлежащая не отцу, а цитируемая им из какой-то книги об итальянском
художнике:
"Мир красоты у Леонардо изображается так, как если бы действительность уже
была глубочайшим образом приспособлена к человеку, как если бы смягчились
все ее антагонизмы и все ее движения выровнялись. Нет жесткости, нет
угловатости, нет грубости и резкости связей и переходов..."
Эта мысль пронизывала всю статью отца. Его страстно интересовал вопрос,
почему Леонардо, живя в таком неустроенном и грубом веке, изображал
другую, бесконечно более совершенную действительность, и изображал ее так,
словно отлично знал ее.
Поставив этот вопрос перед самим собой и перед читателем, отец так и не
успел ответить на него. Ему помешала смерть. Но весь ход отцовских мыслей
говорил о том, что он был близок к раскрытию какой-то большой тайны.
И вот я снова услышал загадочные слова о Леонардо от биофизика, своего
тезки и потомка.
* * *
Я помню шубу профессора Чемоданова. Ее шил в ателье на Литейном лучший
портной города.
К шубе Чемоданова в институте относились почтительно. Ее вешали в особом
углу, на отдельном крючке, и вахтерша сидела целый день, охраняя ее, боясь
отлучиться. Там, на этом крючке, висела и его фетровая шляпа.
Когда Чемоданов шел, все оглядывались. Он, как и его шуба, был сделан из
особого материала. Он шел, заполняя собой пространство и время. И время
тоже! На его полном, чисто выбритом лице играла снисходительная улыбка.
Мы (под словом "мы" я подразумеваю сотрудников нашей лаборатории), были
отчасти довольны, что Чемоданов нас терпел, что он мирился с нашим
существованием и с нашими проблемами. Мы хотели только одного: чтобы он
оставил нас в покое, забыл о нашем существовании.
Чемоданова в институте уважали. За что? Трудно ответить на этот загадочный
вопрос. Может быть, за то, что он сумел внушить всем - от директора до
вахтерши - превратное представление о своей особе. Чемоданов только тем и
занимался, что уважал себя. На это он тратил уйму времени. Он вкладывал в
это столько таланта, столько старания, столько страсти, что достиг того,
чего хотел. Его действительно уважали. Уважали потому, что он сам уважал
себя. К его словам прислушивались. Помню, как я сам, слушая его речь на
заседании ученого совета, ловил каждое слово и искал в нем сокровенный и
глубокий смысл.
- Великое павловское учение, - говорил Чемоданов, - открывает перед
нами... Открывает перед нами... - он делал паузу с мастерством актера. И
голос у него тоже был актерским. Я напрягал все свое внимание, ожидая
услышать что-нибудь новое...
И действительно, речь Чемоданова производила на меня некоторое
впечатление, но не смыслом, а скорее интонацией. Каждое слово Чемоданова
было похоже на него самого. Оно требовало к себе уважения. Почему? За что?
Это уже другой вопрос.
Да и как было не уважать Чемоданова! Он был такой солидный, внушительный,
каждое слово, произнесенное им, приобретало какую-то особую реальность,
словно в смысл и звучание этого слова Чемоданов вкладывал самого себя, со
своим чисто выбритым полным лицом, со своей снисходительной улыбкой.
Я уже упоминал о том, что Чемоданов снисходил к нам, мирился с нашим
существованием. Вероятно, это было ему не легко, потому что в глубине души
ему не могло нравиться то, чем мы занимались.
- Дискретные явления жизни, - как-то сказал он, остановившись возле дверей
нашей лаборатории, - анабиоз... Ну что ж, поживем - увидим.
Жаль, что ему не пришлось прожить триста лет. Что бы он сказал сейчас,
увидя меня среди людей далекого будущего? Он бы сказал своим солидным
голосом:
- Чепуха! Метафизика! Вредные фантазии!
И я уверен, что люди поверили бы ему, а не фактам. Уж слишком он был
солиден и убедителен, убедительнее всяких фактов.
Иногда он исчезал. Уезжал в командировку или в отпуск. Его отсутствие
ощущали все. В институте чего-то не хватало. Чего? Трудно сказать... Но
вот он появлялся снова. На его полном, чисто выбритом лице играла улыбка,
но уже не та снисходительная, что была раньше, а другая. Эта улыбка
выражала нечто значительное, она как бы говорила о том, что во время
своего отсутствия Чемоданов приобщился к каким-то тайнам. Он что-то знал.
Он один, да еще господь бог. Они оба. Эта улыбка наводила на всех уныние,
вселяла щемящее чувство неуверенности и беспокойства, словно Чемоданов
знал что-то, касающееся всех и всего - и сотрудников, и лабораторий, - но
пока держал это в тайне.
Спустя неделю эта улыбка исчезала, и лицо Чемоданова снова приобретало
снисходительное выражение.
- Ну, что у вас там? - остановив меня или Димина, спрашивал он
доверительным тоном. - Дискретные явления? Сомнительные явления!
Сомнительные! Но поживем - увидим.
Сколько же лет он собирался жить? Ему было под шестьдесят. Я так и не
знаю, сколько он прожил. Помню, незадолго до генерального эксперимента, с
помощью которого я победил время, мы с Всеволодом Николаевичем Обидиным
проходили по Невскому проспекту и случайно остановились возле ресторана. У
ярко освещенного окна за толстым стеклом сидел Чемоданов, священнодействуя
с блюдом, которое ему только что подали. Ресторанное стекло, как рама
картины, выделяло его из всего окружающего мира.
Прошло полминуты, не больше, но мне показалось, что время исчезло,
остановилось, и Чемоданов в своей стеклянной раме победил бренность и
слился с вечностью, живой и трепещущей, как миг.
6
Мой тезка и потомок, биофизик Павел Погодин, принес с собой какой-то
незнакомый мне предмет, сделанный, по-видимому, из синтетических
материалов, поставил его и спросил:
- Хотите совершить маленькую прогулку?
За триста лет я ни разу не выходил из своего помещения и даже вздрогнул от
неожиданного этого предложения.
- Когда?
- Когда хотите, хоть сию минуту.
- Но я еще не брился. Мне нужно переодеться.
- Зачем? Вы можете лежать как лежали. Мы даже не будем убирать стены. Для
чего? Мир придет сюда, к вам. Время и пространство.
- Что-то вроде кинохроники, - сообразил я. - Но где же экран?
Павел улыбнулся.
- Кинохроника? Древнее слово. Его помнят разве только историки культуры.
Нет, речь идет не о столь примитивном отражении мира, а о чем-то, как вы
убедитесь, более реальном, вещественном и более интимно связанном с тем,
что вокруг нас и в нас самих. Кинохроника, насколько я представляю, всегда
отражение прошлого, очень недавнего, но прошлого. Хоть на день, но все же
отставание от "теперь" и "сейчас". А тут речь идет о синтезе прошлого,
настоящего и будущего. Не только об отражении, но о реальном, вещественном
синтезе, как вы сейчас убедитесь. "Тогда", "теперь" и "завтра",
пронизанные динамикой.
- Что это - искусство или жизнь? - спросил я.
Он уклонился от ответа...
- Поговорим об этом потом.
Он нажал кнопку аппарата и сразу исчез, как провалился сквозь землю.
Исчезло все, что меня окружало: стены, вещи. Исчез и я сам. Я уже не
ощущал своего тела, словно пребывал одновременно и здесь и там. Но где и
что это "здесь" и чем оно отличается от "там"?
Мир вдруг стал беспредельным, словно в комнату, где я только что лежал,
вошла вселенная. Затем исчезнувшее на миг мое "я" вернулось ко мне. Я
летел в прозрачном аппарате над песчаной пустыней.
Красивый женский голос сказал негромко:
- Марс. Море времени.
Он был близко, этот чудесный мелодичный голос, и одновременно бесконечно
далеко, словно в прошлом. В нем была конкретная реальность настоящего и
что-то от воспоминания.
- Пролив Нереид.
Молчание.
- Северный Сырт. Утопия.
Потом, как на картине итальянского Возрождения, я увидел лицо девушки на
фоне неба, и оно чудесно ожило, это лицо, приближаясь. Мелодичный голос
произнес вне и внутри меня:
- Эллада. Море змей.
Ощущение полета во сне. И музыка в ушах. Сердце бьется учащенно.
Внезапный поворот во времени и пространстве. И вот я уже иду по аллее
сада. Впереди - прозрачная стена. За стеной - ничего. Вакуум. Бездонное и
пустое пространство.
Голос девушки, словно приближаясь не то из прошлого, не то из будущего,
говорит, преодолевая время:
- Межпланетная космическая станция Балашово.
Я иду и иду, и тонкая прозрачная стена отделяет меня от физического
"ничто", от вакуума. Возле прозрачной стены у самого "ничто" играют дети.
Мяч летит. Он ударяется в прозрачную стену и без звука отлетает от нее.
Стена беззвучна.
Я подхожу к детям. Их четверо: две шестилетние девочки и два мальчика.
Один совсем крошка. Карапуз смотрит на меня, вытаращив синие глазенки.
- Как тебя зовут? - спрашиваю я.
- Витя.
- А что там, за стеной?
- Пустота, - отвечает он равнодушно.
- А ты не боишься туда провалиться?
- Чего бояться? Стена. Она высокая-высокая. Катя вчера сказала: "Она до
неба". Но здесь ведь нет неба, дядя. Небо только на Земле.
Снова ощущение легкости, ощущение полета во время сна. И музыка.
Передо мной озеро. Сквозь прозрачную синеву воды видно, как плывет окунь.
Рядом с плывущим окунем возникает поле ржи. Над рожью - облако. Я иду по
тропе во ржи. Где-то близко поет жаворонок. Озеро и рожь сливаются, как
слова в стихотворении. Близко возле меня плывет окунь. Я вижу, как
шевелятся его красные плавники.
Вся свежесть мира здесь, рядом, внутри и вне. Безмятежно и хорошо, как
бывает только рано утром.
Доносится ржание лошади. Этот звук словно перемещает пространство. Возле
меня синева леса. Белка скользит между косматых ветвей лиственницы. Острый
запах хвои.
Резкий поворот. И опять ощущение полета во сне.
Я вижу своего отца. Он сидит за обеденным столом и смотрит на меня из-под
густых седых бровей.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг