Автор(ы) произведения: Геннадий Самойлович ГОР
Переводчик произведения:
Название произведения: Кумби
Жанр произведения: Научно-фантастические повести
Цикл (серия); номер в цикле: Сборник
Ист. получения произведения: Гор Геннадий Самойлович
КУМБИ Научно-фантастические повести. "Молодая гвардия", 1983.
272 с., с илл. (Фантастика. Приключения. Путешествия.)
Редактор С. Митрохина
Художник А. Гангалюка
Худож. редактор Н. Печникова
Техн. редактор А. Бугрова
Автор(ы) файла: Виктор Кузьмин
Редактор(ы) файла: Виктор Кузьмин
Название (кодировка) файла: KUMBI&ST.DOC
Дата (номер) редакции файла: Ноябрь 2000
Источник получения файла: viktor_irbis@mail.ru
__________________________________________________________________________
Из коллекции Вадима Ершова: http://lib.ru/~vgershov/
__________________________________________________________________________
СОДЕРЖАНИЕ:
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Кумби
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
29 30 31 32 33 34 35 36
Странник и время
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
29 30 31 32 33 34
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 10.12.2000
ГЕННАДИЙ ГОР
Странник и время ....
1
За этот срок Земля постарела на триста лет.
Мои чувства не хотели примириться с тем, что теперь меня окружало. По
Земле уже ходили другие люди, потомки моих исчезнувших современников. Мое
имя напоминало им о парадоксе, об одном исключительном случае, о загадке,
смущавшей специалистов.
Сознание, что я никогда не увижу ни родных, ни друзей, никого из своих
современников, что их уже нет, приводило меня в отчаяние. За триста лет
изменилось все, и только на ночном небе так же свежо и молодо сверкали
звезды.
Когда-то в детстве (страшно сказать: триста с лишним лет назад) я прочел
старинный роман про удивительного странника Мельмота, кому причудливыми и
щедрыми обстоятельствами была дарована слишком долгая жизнь. Согласно
суевериям далекого века там не обошлось без злых и потусторонних сил...
Мечтательная, романтическая сказка, плод фантазии старинного писателя и,
разумеется, эксперимент, маленький и невинный, игра со временем и
пространством.
Я тоже был материалом в руках экспериментатора. И в конце концов он и не
знал, будет ли мое новое появление на свет вторым рождением или
пробуждением после долгого, слишком затянувшегося сна. Он не был также
уверен, вернется ли вместе со мной в мир мое прошлое, резервированное в
тех участках мозга, которые умеют остановить миг, спрятать его впрок,
чтобы повторить, когда в этом возникнет надобность. Предусмотрительный и
педантичный, он записал все, что я помнил, с помощью электронного аппарата
- новинки - на тот случай, если это будет все же не пробуждение после
долгого сна.
Только с помощью эксперимента можно проверить истинность гипотезы. Но этот
эксперимент должен был пережить и самого экспериментатора и всех его
учеников, и истинность гипотезы должны были установить биофизики, которые
еще не родились.
Отдав себя в руки экспериментатора, я, казалось, отрекся от всего, что
может доставить радость человеку, - от современности, от друзей, от
знакомых, от личных пристрастий и привычек. Взамен этого мне было обещано
почти бессмертие. Я отдавал свою жизнь как бы в долг. Один из сотрудников
нашей лаборатории, Алешка Димин, сострил по этому отнюдь не веселому
поводу:
- В долг? Но с процентами, да еще с какими!
Через триста лет я снова должен был ожить, вернуться в мир, обрести
чувства и разум.
Экспериментатор - пора бы его назвать, - Всеволод Николаевич Обидин, был
скромен, сдержан, не любил громких слов, чуждался славы и только однажды
на публичной лекции позволил себе назвать тему, над которой работал,
"проблемой временной смерти", о чем сразу же и пожалел, потому что это
выражение попало в печать и вызвало усмешку на лице профессора Чемоданова
и даже легкий академический смешок, немножко похожий на кашель.
- Жизнь, - сказал Чемоданов Обидину, смакуя каждое слово и подчеркивая его
голосом, - жизнь - состояние временное, согласен. Но смерть - это
отрицание времени, что, я думаю, не может быть предметом дискуссии,
настолько это неоспоримый факт.
Обидин не стал возражать. Да и к чему? Действительно, смерть - отрицание
жизни, но то, что он имел в виду, вовсе не отрицало жизни, наоборот, оно
говорило об удивительной силе жизни, способной преодолеть время, как бы
задержав его, или, вернее, прервать поток времени, а потом вновь
соединить. Нет, он не хотел говорить об этом с Чемодановым. Он предпочитал
говорить с ним о самых обыденных вещах: о расписании дачных поездов
Ленинград - Зеленогорск, о свежих огурцах, об электрической бритве,
продающейся в магазине новинок на Невском.
Мне приходится вспомнить факты довольно большой давности. Между событиями,
лежащими по ту и по эту сторону, промежуток в триста лет. Но, как сейчас,
я вижу наш научно-исследовательский институт, раздевалку с задремавшей
вахтершей, коридор, монтера с времянкой и водопроводчика Гришу, вечно
что-то поправлявших и ремонтировавших в институтском буфете, давно не
мытые окна, строгую, надменную, пожилую секретаршу в канцелярии и ученого
секретаря, бегущего к директору с какой-то бумажкой.
Наша лаборатория была на третьем этаже, рядом с буфетом. На стене висело
чье-то изречение, звучавшее примерно так:
"Исследовать - значит видеть то, что видели все, и думать так, как не
думал никто".
Придя впервые в эту лабораторию, я был приятно поражен, увидя это
изречение, показавшееся мне глубоким и оригинальным. Ведь я пришел туда,
окончив философский факультет. О профессоре Обидине я слышал еще в
университете, что он экспериментатор, только экспериментатор, и
недолюбливает всякие мудрствования, философствования и теоретические
спекуляции. Странно, что меня допустили в эту "святая святых"
экспериментальной биофизики, меня, знакомого с естественными науками
только умозрительно и теоретически, да и то в связи с тем, что я изучал на
философском факультете. Казалось, и в этом случае возобладали
экспериментальные интересы руководителя лаборатории, пожелавшего рискнуть
и проверить, на что может быть годен человек, окончивший теоретический
факультет.
Здесь нужны были ловкие, быстрые, расторопные руки, умеющие приготовить
препарат или провести опыт, - руки, прежде всего руки, а потом уже все
остальное. А что я знал о своих руках, о их ловкости и точности их
движений? Я родился в семье историка, гуманитара. Когда в квартире гасли
электрические лампочки из-за того, что перегорели пробки, вызывали
монтера. Гвоздь в стену вбивала мать. Да, я слишком мало знал о своих
руках, гораздо меньше, чем о своей памяти, о своем воображении, о своем
умении вникать во внутреннюю суть вещей и явлений. Здесь пока нужны были
мои руки. Только руки. И вот я начал знакомство со своими собственными
руками.
Мне дали ключ и попросили достать из шкафа банку со спиртом. Меня
предупредили, что наклейке с надписью "Осторожно, яд!" не нужно верить.
Уборщица Дорофеева имеет пристрастие к спиртным напиткам. Я взял ключ,
сунул его в замочную щель, повернул, но дверца шкафа не раскрылась. Я
стоял перед шкафом, вертел ключ и влево и вправо, а секунды текли, и
дверца не открывалась.
Потом послышались неторопливые шаги. Рука Обидина протянулась за ключом, и
не поддававшаяся моим усилиям дверца сразу же открылась.
Обидин с удивленным любопытством посмотрел на меня - на меня и на мои
руки. Потом он каждый раз смотрел на меня, каждый раз, когда у меня не
получался опыт или когда мои неловкие руки роняли что-нибудь в спешке. Он
смотрел молча. И только однажды, когда я уронил на пол сосуд с жидким
кислородом, и чуть ему не на ногу, он сказал, мило и терпеливо улыбаясь:
- Да, у вас руки настоящего теоретика.
2
Как только я начал сознавать себя, как только научился видеть и понимать
то, что меня окружает, я уже знал, что у меня есть имя.
Меня звали Павликом, позже Павлом, а еще позже я узнал, что у меня, кроме
того, есть и фамилия - Погодин и отчество - Дмитриевич.
Я воспринимал свое имя как нечто возникшее вместе со мной, не отделимое от
меня, слово, выражавшее меня всего от ног до головы и отделявшее от других.
Помню, как меня удивило и даже несколько обескуражило, когда я
познакомился с мальчиком, которого звали так же, как и меня, - Павликом.
Он ничуть не был похож на меня, но меня и его называли одним и тем же
именем, намекая на то, что имя вовсе не выражает сущности того, кто его
носит, а скорее создано для удобства, как номер телефона, квартиры или
автобуса.
Но в этой новой эпохе, в которой я очутился благодаря тому, что ученым
удалось прервать и снова возобновить мою жизнь, я оказался человеком без
имени. Да и кому бы пришло в голову называть меня Павлом Дмитриевичем,
когда я вовсе не нуждался в имени и отчестве. Меня отличало от всех
других, существовавших одновременно со мной, нечто более значительное, чем
имя: возраст. Ведь мне недавно исполнилось триста тридцать пять лет. Меня
и без имени знала вся планета, называя человеком XX столетия, выходцем из
прошлого. Имя мне заменяло время, которое я представлял, время и
пространство, потому что и пространство стало иным. Пассажирские линии
соединяли Землю с Марсом, с Венерой и с другими планетами солнечной
системы, и слово "Земля" звучало сейчас, как в мое время звучали слова
"Московская область". Имя мне заменял мой мир, исчезнувший в истории, но
не потерявший своей реальности, запечатленный в памяти электронных
аппаратов, на пленке кинолент и магнитофонных записей... И все же самой
реальной и вещественной приметой минувшего был я - представитель своего
времени, своим существованием как бы соединивший две эпохи.
О новом мире я знал еще пока мало. Ведь не так уже много времени прошло (
всего неделя), как я ожил или проснулся после затянувшегося на целых
триста лет сна.
Мое существование началось в том же самом экспериментальном отделении
дискретной жизни Института биофизических проблем, где, как выяснилось, я
пролежал сотни лет в том загадочном состоянии, которое ученые назвали
парадоксальным термином: "временной смертью".
За эти три столетия, разумеется, здание перестраивалось много раз, и
только то помещение, где я лежал, оставалось нетронутым - архаичным,
построенным из глиняного кирпича и гранита.
Эксперимент, в сущности, еще продолжался. Правда, я ожил, но разве дело
было только в этом? Какие изменения произошли в моем организме при
переходе от состояния временной смерти к состоянию жизни, явления тоже
временного, - интересовало медиков, биофизиков, физиологов и кибернетиков.
Ко мне пока не допускали никого, кроме специалистов, и даже историки и
нетерпеливые журналисты должны были ждать, когда доступ в мое помещение
станет более свободным.
И в пору прежней моей жизни - не очень ли странно звучат эти слова, как
будто у одного человека могут быть две жизни? - скажем точнее и
осторожнее: и прежде мне доводилось не раз болеть и лечиться в больнице, я
тогда остро чувствовал, что больной для врачей не только и не столько
личность, сколько организм, в котором протекают интересующие специалистов
процессы, но здесь я чувствовал это во много раз острее.
Здесь я был организмом. О том, что я, кроме того, и личность, все
забывали. Правда, один из биофизиков, наиболее чуткий и внимательный,
называл меня по имени и отчеству, желая этим подчеркнуть, что он
рассматривает мою особу не только как общее и универсальное, но и как
частность.
- Добрый день, Павел Дмитриевич, - обычно этими словами он приветствовал
меня. И на лице его появлялась симпатичная улыбка.
Мне не хочется обвинять в бессердечности и сухости других медиков и
биофизиков, более сдержанных и державшихся со мной более отчужденно. Ведь
я был в их глазах представителем минувшего времени, времени утраченного и
необратимого, и своим существованием приводил их в замешательство. Я
противоречил логике, здравому смыслу и загадочным возвращением из небытия
ставил под сомнение все привычные представления о жизни и смерти.
Для ученых этого мира я не был личностью. Ведь все, что вызвало в них
такой острый интерес ко мне, относилось не к моей личности, а к моему
организму и его функциям. Их меньше всего интересовало мое "я", именуемое
Павлом Дмитриевичем, а больше всего то, что было обобщенным - типичным для
человечества, жившего три столетия тому назад.
Я смотрел на них, людей XXIII века, с не меньшим изумлением, чем они
смотрели на меня. За три столетия человеческий облик не так уж сильно, но
все же изменился. В них, в этих людях, в их лицах и в их позах
чувствовалась сдержанная сила и нечто прекрасно гармоничное, напоминавшее
о живописи Леонардо.
Успокоенность и статичность? Нет. Именно сдержанность, чувство
собственного достоинства и нечто другое, новое, незнакомое и трудно
определимое, особенно сильно проступающее в выражении глаз, внимательно
смотревших на меня, - глаз, чей опыт был на триста лет богаче моего.
Говорили они кратко, математически логично и ясно, словно анализируя вслух
задачу.
- Ваша восприимчивость после отчуждения? - спросил меня один из них.
- Какого отчуждения? - не понял я.
Он усмехнулся.
- Отчуждения временной смерти.
- Воспринимаю все так же свежо и остро, как вчера.
- Какое "вчера"? - переспросил он. - "Вчера", то есть накануне сегодня или
триста лет назад? Для вас ведь это тоже "вчера".
- Для меня, но не для вас.
- Да, меня тогда не было, - сказал он спокойно.
- Но зато вы знаете все, что произошло за эти триста лет, а я не знаю.
- Не спешите. Узнаете и вы.
- Когда?
- Когда окрепнет ваш организм.
3
Я вспоминал. Уж не собирался ли я восстановить свое утраченное прошлое
мгновение за мгновением? Нет, в этом пока не было никакой надобности.
Ученые проверяли силу моей памяти, да и, кроме того, им хотелось узнать
кое-что о далеком прошлом от очевидца, а не слушать длинную исповедь.
И вот я вспоминал то, что было триста лет тому назад, словно все это
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг