чувство интимного знакомства со степью, которая не заканчивалась за
плоским горизонтом, а продолжалась в людях, в юртах, в медлительных
телодвижениях и позах животных.
Я понял, что наша гостеприимная хозяйка-степь волшебно проникла во все,
что здесь пребывало под желтым, как халат ламы, небом.
- Олон бу хэлэрэ,- сказал Очир моему деду. И тут же перевел эти слова на
русский язык:
- Много не говори!
Сам Очир много не говорил, а сидел на кошме, подложив под себя ноги, и
курил медную маньчжурскую трубку.
Да, тут, по-видимому, не полагалось много говорить, и долгая пауза
ценилась дороже спешащего и суетливого слова. Степь молчала века, понимая,
что в молчании куда больше глубокого смысла, чем в торопливом деловом
разговоре. А Очир вместе со своими овцами, конями, женами и детьми был
частью Куйтуна, близким родственником Арагды, готовый перемолчать все и
всех и с недоступной высоты своего молчания смотревший на меня и деда.
Но дед ведь приехал сюда по делу и только из приличия надел на себя личину
гостя. В плетеном тарантасе кроме берданки лежал предмет, носивший Каиново
имя,-клеймо. О назначении этого предмета я узнал, когда его раскалили
докрасна на разложенном во дворе костре и инициалы хозяина фирмы, в
которой служил мой дед, каленым железом выжгли на рогах быка, вдруг
запахнувшего паленой шерстью.
Но клеймо заявило о себе в конце дня, а пока дед притворялся гостем и в
своем разговоре с Очиром и его старшей женой избегал сделать хотя бы
малейший намек на существование клейма, уже давно томившегося в тарантасе
и с нетерпением ждавшего, когда оно сможет приступить к исполнению своих
служебных обязанностей.
26
Нет ничего музыкальнее лесного эха, когда человеческое слово становится
намного шире самого себя и душа трепещет, как во сне, услыша, как тебя
окликает березовая роща или сосновый бор, каким-то чудом узнавший твое имя.
Мы часто ходили с Алешкой в черный, душный бор на крутом склоне горы и
перекликались с тишиной, внезапно заговорившей на родном нам языке.
А однажды осенью из леса вышел Август Юльевич. неся убитого зайца. Он,
по-видимому, догадался о смысле нашей игры. И, сев на пень, пока мы
рассматривали убитого зайца, стал рассказывать нам об окрестных лесах и
тропах, пытаясь передать тайну разбегающегося во все стороны пространства
с зверями, чьи следы он - Август Юльевич - читал, как найденное в лесу
письмо, написанное самой природой и адресованное ему лично.
Август Юльевич ни от кого не скрывал, что он дружит с пространством и
живет, в сущности, на ходу, спит в тайге у костра и носит за спиной все
свои запасы- кирпич чая, ржаные и пшеничные сухари, щепотку соли в узелке
платка, всякий раз рассчитывая на гостеприимство своей приятельницы -
природы.
Заяц в плетеном мешке - это подарок окрестных лесов, обед и ужин охотника,
пытавшегося жить без денег, как жили когда-то тунгусы до появления в этом
краю купцов, товаров, лавок и тяжелых железных замков, висящих на толстых
дверях амбаров и чуланов.
Август Юльевич все мастерил для себя сам, шил себе одежду и бродни, теплые
заячьи рукавицы для зимы и больше всего на свете ценил тишину, сквозь
которую можно было услышать полет утки или треск ветки, согнутой белкой,
прыгнувшей с одного дерева на Другое.
Усы на улыбающейся губе охотника напоминали о зиме. Они грели, как греет
заячья рукавица руку, самую зябкую часть лица, когда сошедший с ума мороз
стучал нетерпеливым Старостиным пальцем в обледеневшие наши окна.
Однажды зимой я увидел на пушистых усах Августа Юльевича две большие синие
сосульки, которые ссыльный забыл снять, переступив высокий порог и
оказавшись возле горящей печки в нашей жарко натоп-ленной комнате.
Сосульки таяли, как тает снег на верхушке застигнутого июлем гольца, и мне
казалось в эти минуты, что Август Юльевич - не человек, а нечто большее:
кусок зимы, оторвавший себя от природы и пришедший напомнить нам, какой
густой холод льется из тайги, леденящий дыхание зверей и подошвы их гибких
лап, почти не оставлявших следов на сине-розовом снегу.
Сейчас еще было далеко до зимы, но усы - кусок меха, неровно пришитого к
губе, - уже тосковали по морозу.
В зиме было то же безумие, что в душе Августа Юльевича, давно
отвернувшейся от людей и во всем мире любившей только гору и косматый лес,
накинувший на себя звериную шкуру.
Исключение было сделано для нас - детей. Со мной и с Алешкой ссыльный
разговаривал так, словно мы навсегда останемся детьми, никогда не
превратимся:
Алешка - в румяного старосту, а я-в своего деда, подносящего раскаленное
клеймо к мохнатой, набитой мясом, яростью и страхом коричневой глыбе быка.
- Я хочу задать вам один вопрос, - сказал нам Август Юльевич своим глухим,
потонувшим в пушистых усах лесным голосом.
- Ну, задавайте,-разрешил Алешка.
Ссыльный молчал, как молчит гора, присевшая отдохнуть перед нашим домом.
Кроме горы и Августа Юльевича, никто не умел так молчать, даже степь.
Это длительное настороженное молчание вовлекла нас в свой особый мир,
словно душа ссыльного раскрыла дверь в тишину и покой, дверь, за которой
начинается ничто, пустота, смерть.
Я вспомнил о том, что Август Юльевич застрелил свою жену, и самодельное
ружье, прислоненное к сосне, вдруг удлинилось, а зеленые глаза Алешки
уменьшились от страха.
- Ну, что же не задаете свой вопрос?-сказал Алешка.-Забыли, наверно, о чем
хотели спросить?
- Нет, не забыл. А просто раздумал.
- Почему раздумали?
Ответа не последовало.
Август Юльевич поднялся, перекинул через плечо ружье и не спеша пошел по
тропе, унося в глубь леса свой так и не заданный нам вопрос.
27
Если бы я был художником, я бы написал его портрет. Я бы собрал образ
Августа Юльевича не только из красок, но из птичьего свиста, из куска
замшелой скалы, из обрезков отраженного в озере неба. Вместо усов я бы
пришил у него на губе под самым носом золотое осеннее полыханье убегающей
от охотника лисы. Вместо фона я положил бы за его спиной снежную верхушку
гольца, осенив его зорей и тяжелым хлопаньем крыльев глухариной самки,
пытающейся оторваться от направленного на нее ружейного ствола-от самой
смерти.
Но как соединить звуки и краски, сметав их с синевой леса в глубине реки,
чтобы выткать образ этого человека и ту мелодию, которую исполняет для
него ручей, когда появляется на его поверхности тонкий ледок только что
возникшей зимы? На кончиках его лисьих усов я бы изобразил две сосульки,
словно усы только что плавали в студеном ручье.
Я уже упоминал о том, что Август Юльевнч спал в жилой половине нашей бани,
а на стене, над койкой, висело его длинное ружье, будто перенесенное сюда
из романов Фенимора Купера или капитана Майи-Рида.
Но Куперовой и Майнридовой Америки уже давно не существовало, н только мне
повезло в двадцатом веке каждый день видеть край, еще более первобытный,
чем исчезнувшие миры Купера и Майи-Рида.
Под подушкой на потнике лежала книга, которую Август Юльевич читал при
свете стеариновой свечи по ночам вот уже несколько зим подряд. Нет, это
была не Библия, а роман Райдера Хаггарда со странным названием "Она".
Иногда он читал нам с Алешкой отрывки из романа или пересказывал
содержание своими словами. И чтение вслух, а еще больше пересказ
доставляли чтецу истинное удовольствие, и в нашем детском восприятии роман
Хаггарда химерично соединялся с Августом Юль-евичем в одно неразрывное
существо, и нас уже не удивляло, что книга разговаривает с нами глухим,
утонувшим в густых, пушистых усах голосом.
В книге речь шла о загадочном существе, о необыкновенно красивой молодой
женщине, сумевшей, вопреки законам природы, сохранить себя и свою красоту
в течение нескольких тысяч лет.
По-видимому, Август Юльевнч, поверив в существование этой женщины,
тосковал по ней и своей мыслью пытался преодолеть даль и сумрак странной
книги, чтобы быть с этой женщиной рядом.
- Вы что,-спрашивал Алешка,-только эту книгу читаете?
- Только эту.
- Но ведь на белом свете много других. Учительша Татьяна Прокофьевна нам
рассказывала, что в городе есть библиотека и там на полках стоят сотни
книг.
- Ну и пусть стоят, мне хватит и этой одной. В этой книге сказано самое
главное, чего нет в других.
- Но ведь этого не может быть, - спорил Алешка,-чтобы женщина жила тысячу
лет и при этом нисколько не менялась.
- Здесь, у нас, это невозможно. А там могло быть!
- Где там?
Ответа не последовало.
Когда Август Юльевич произносил слово "там", мне казалось, что меня
окликает женский голос, словно та тысячелетняя женщина стояла за
бревенчатой стеной и ждала, когда ссыльный откроет ей дверь. Она была
рядом и одновременно невообразимо далеко, и книга, которую читал охотник,
приносила из этих далей ее образ, и он вдруг становился более реальным,
чем даже староста Степан Харламыч, сидевший в дедушкиной конторе и дувший
на соболиную шкурку, точно это было блюдце с горячим чаем.
Август Юльевич заставлял и меня тосковать по этой вышедшей из рамок
временя незнакомке, и только усмешка на недоверчивом Алешкином лице
возвращала меня в реальный мир. Но ведь и тогда я спрашивал себя, где
заканчивается реальность и где она начинается, похожая на вечную смену
всходов и закатов. А много позже я стал понимать, что никогда не
существовавший Доп-Кихот или Чичиков ничуть не менее реальны, чем
какой-нибудь Иван Иванович Иванов, согласно законам случая появившийся
где-то и исчезнувший через шестьдесят пли семьдесят лет и не оставивший
почти никакого следа в азартной игре миллионов случайностей.
Женщина, о которой шла речь в странной книге, победила случай, но разве не
осуществили ту же победу Дон-Кихот, Чичиков или Наташа Ростова? Я еще
ничего не знал о них, но уже чувство соприкосновения с вечностью тронуло
мое замершее от страха и радости детское сердце.
А для Августа Юльевича образ освободившейся от законов времени женщины
обретал куда более живую реальность, чем герои великих книг, люди, ставшие
символами и поселившиеся в душах сменяющих друг друга поколений.
28
Ружье выстрелило на рассвете. И когда на выстрел прибежали дедушка и
сторож, они увидели лежавшего на полу Августа Юльевича и сгусток крови на
кончике его пушистого, как мех, уса.
Зачем и почему выстрелило ружье, убив своего хозяина? Об этом некого было
спросить. Единственный, кто мог дать ответ, постарался его избежать. И
даже староста Степан Харламыч, пришедший составлять протокол, не посмел
нарушить тишину.
Только Лера выла у крыльца, всем своим собачьим существом взывая к
прошлому, которое ружейный выстрел навсегда отделил от настоящего и
будущего. Во много раз сильнее людей она чувствовала исчезновение из мира
того, кто и был для нее главной частью всего существующего.
Я пытался осознать чужую смерть, но не мог.
Мир еще существовал. И все вещи пребывали на тех же местах, словно ничего
не изменилось. Не встала и не пошла гора, прилегшая отдохнуть перед нашим
домом. И небо над домами было таким же синим, как всегда,-может, чуть-чуть
синее. В тот же час все сели обедать, а когда наступила ночь, легли спать.
Пышноусый охотник исчез, и это было так странно и удивительно-навсегда.
Вот в это я почему-то не мог полностью поверить, мне казалось, что
пространство вернет его, как оно возвращало всех, кто куда-нибудь уходил
или уезжал. И однажды на опушке леса действительно показался человек с
ружьем, очень похожий на Августа Юльевича, обрившего наконец-то свои усы.
Но расстояние обмануло меня. Это был приезжий землемер, бродивший в
окрестностях в поисках дичи.
Слишком уж скоро и легко все примирились с выстрелом. И только Лера не
переставала выть, требуя от судьбы невозможного: чтобы она возвратила ей
ее хозяина. А потом в деревню пришел живодер и убил Леру.
Живодер очень ценил свое редкое ремесло. И потребовал от дедушки, чтобы он
дал ему полтинник за работу. Так исчезла и Лера. Закон этого исчезновения
был непонятен мне, словно он был связан с какой-то ошибкой в мироздании, с
ошибкой, которую никто не в силах исправить.
Да, ничего не изменилось в мире от того, что не стало пышноусого латыша и
его собаки. Мир казался ласковым, и даже староста Степан Харламыч подобрел
и, придя к нам, пожалел латыша и забрал его ружье как вещественное
доказательство.
Я подумал тогда, что вещи, по-видимому, были более откровенными со
старостой, чем с нами. И вот ружье, столько дней молчаливо висевшее на
стене, у старосты должно было заговорить и выдать причину ухода Августа
Юльевича из этого яркого и живого мира в другой-таинственный и страшный.
29
Свою мысль, веселую, как волна горной речки, Да-роткан доверчиво поведал
листу бумаги.
Он изобразил лес, легкое оленье небо и красный флаг, установленный на
синей горе.
Рисунок походил на песню, где вместо слов шумят реки и деревья
прислушиваются к хлопанью глухариных крыльев, а над еще не растаявшими
снегами уже гремит первая гроза.
Красный флаг был кусочком зари, частью леса и лесной души Дароткана, вдруг
почувствовавшей необычайную новизну наступивших перемен.
Да, события развивались. Дедушка, вернувшись из города, торжественно
сообщил бабушке, что крестьянский начальник Сычугов снял с себя фуражку с
кокардой, а вместо нее надел старый картуз.
Рисунок Дароткана я повесил в столовой на солнечной стороне: напротив
окна. Бабушка сказала мне, что вряд ли этот рисунок с красным флагом
понравится Степану Харламычу, если, встав на цыпочки, он вдруг заглянет к
нам в окно.
Но Степана Харламыча не было в деревне. От Февральской революции он
спрятался в старой охотничьей избушке, в "зимовье", стоявшем где-то под
хребтом, где, растопырив хвост и повиснув в воздушной синеве, живут
белки-летяги, а на тропе, поджав толстые короткие ноги, стоит медведь и
прислушивается к грохоту горного обвала.
Староста надеялся, что революция скоро кончится и он вернется к себе в
теплую избу, пахнущую только что испеченным хлебом, где на стене висит
портрет бога, похожего на нищего Акину.
Но революция не кончилась, и Степану Харламычу надоело сидеть в тайге, не
снимая черного накомарника.
- Он вернулся домой в воскресный день, когда звонил колокол и в домах
стояла медлительная тищина, словно возвратившаяся из прошлого.
Хотя здесь почти не было ни комаров, ни мошкары, староста почему-то
накомарника не снял, а ходил пряча лицо за черной сеткой.
Через накомарник мир выглядел иначе и казался неясным, как в вечерние
сумерки, когда, мыча, возвращаются с пастбища коровы и солнце прячется за
оленьей спиной нашей горы. Старосте Степану Харламычу, по-видимому,
хотелось жить в сумерках, где виделось все смутным и поэтому было легче
ждать, когда наконец-то кончится революция.
В начале лета за мной приехала тетя, самая старшая сестра моей матери,
чтобы забрать меня и увезти к себе в Томск.
Староста, не снимая накомарника, пришел к ней узнать - скоро ли кончится
революция и вернется старое, спокойное и благополучное время?
Тетя посоветовала старосте снять накомарник, потому что старое, спокойное
и благополучное для него время уже никогда не вернется.
- А откуда это тебе известно? - спросил Степан Харламыч, рассматривая свою
собеседницу сквозь сумрак, который надел на свое лицо.
- Известно,-ответила она.-Об этом еще писал Карл Маркс.
- Карл? - переспросил староста. - Маркс? И, помолчав, грустно заметил:
- Писал, значит? И значит, все будет, как он рисал?
- Да. Все будет точно, как он писал.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг