отошел в сторонку. Но ни отец, ни Сироткин не обратили на меня и Колю
Вечина никакого внимания. Они оба были чем-то озабочены. Чем? Об этом мы
очень скоро узнали, прислушавшись к их разговору. Впрочем, это был скорее
монолог, чем диалог. Говорил мой отец, а Евгении Сироткин внимательно
слушал.
- Большой мозг, - говорил отец, - могущественно логичен, предельно трезв.
Этот электронный Гегель мощью своего разума, как недавно еще казалось мне,
способен охватить универсум, беспредельность.
- Беспредельность - да, - усмехнулся Сироткин, - а неповторимую
конкретность - нет.
- Вы правы, Евгений. Одной логики мало, чтобы разгадать душу уазца Нужна
еще и фантазия. А Большой мозг не любит фантазировать. Он слишком машина!
Ваше сотрудничество с писателем Уэсли-младшим, вместе с которым вы создали
Кумби, явление новое в современной технике. Инженеры почти всегда
чуждались психологии, эмоциональной мысли, искусства. Искусство, в свою
очередь, недооценивало строгую и изящную мысль инженера. Вы, Евгений,
вместе с Уэсли сделали смелый шаг и воспроизвели "личность", "характер",
но не на бумаге, а в трехмерном пространстве.
- В трехмерном? - перебил отца Сироткин. - Вы выразились, дорогой, не
совсем точно. Не в трехмерном пространстве, а скорее в сжатом,
сконденсированном, в спрессованном времени.
- И это, пожалуй, верно, - согласился отец - Теперь несколько слов о вашей
новой идее, о которой вы мне рассказывали вчера. Чтобы разгадать
внутренний мир загадочного уазца, его рациональное и эмоциональное
мышление, его странное видение мира, вы предлагаете создать модель, исходя
приблизительно из принципа, который, говоря условно, назовем принципом
Кумби. Но как моделировать человеческий внутренний мир, сущность которого
нам почти незнакома? Это самое уязвимое место вашей идеи. И все же я готов
поддержать вас. Я рассчитываю на ваш большой талант, на ваше техническое
чутье и, наконец, на могущество фантазии, способной многое угадать.
- Благодарю вас, - сказал растроганно-ироническим тоном Евгений Сироткин.
- И все же, - продолжал отец, - я хочу сам лично проверить возможность
вашего Кумби. Соедините меня, пожалуйста, с этим персонажем.
Я испугался за отца, вспомнив свои напряженные и трагические минуты на
гибнущем космолете. А что, если не выдержит его сердце? Отец стар.
Испуг был так силен, что я кинулся к отцу, повторяя:
- Отец, это опасно! Нельзя! Не надо!
- А ты откуда знаешь, что опасно? Ну-ка, иди к себе. Тут не полагается
присутствовать посторонним.
- Я не посторонний. Я сотрудник Института времени.
- В этой лаборатории ты посторонний.
Мне пришлось уйти, и я так и не видел, как мой отец слил свое
существование с парадоксальным и острым существованием персонажа,
созданного соединенными усилиями рационалистической техники и
эмоциональной мысли.
13
Мы с Колей Вечиным стояли в коридоре и ждали конца эксперимента, которому
подверг себя мой отец.
Я тревожился за отца. Он был стар, хотя само понятие старости казалось ему
пережитком эпохи наивного антропоцентризма. С годами здоровье его
ухудшалось И кто знает, может быть, сейчас, слившись с Кумби, он сидит в
гибнущем космолете и ждет ответа, которого ждал я и так и не дождался
из-за того, что Коля Вечин поспешил отключить меня Евгений Сироткин едва
ли посмеет это сделать Он знает, что мой отец этого ему бы никогда не
простил.
- А много в жизни Кумби было трагических эпизодов? - спросил я Колю.
- Да, было немало. Писатель, с которым Сироткин конструировал аппарат,
этот самый Уэсли-второй, считает, как считали древние греки, что трагедия
- вершина искусства.
- У Кумби совсем не трагический характер. Я же был им в продолжение почти
суток. Он веселый, милый, чуточку беззаботный...
- Уэсли, - перебил меня Вечин, - искал трагического не в характере
задуманного им героя, а в самих обстоятельствах. По-моему, он перестарался.
- Ты в этом уверен?
- Меня убеждает твоя седина.
- Сейчас не до шуток, Коля. У моего отца больное сердце.
- Но он не так впечатлителен, как ты. Он не привык щадить себя. Но с чего
ему пришло в голову лезть в шкуру Кумби, переживать за него? Уэсли-второй
не поскупился на переживания для своего героя.
- Хватит об Уэсли. Меня он мало интересует. Не могу понять, зачем отец
решил себя подвергнуть эксперименту?
- У него было куда больше оснований, чем у тебя, когда ты решился на целые
сутки расстаться с самим собой и подвергнуться риску познания чужих
переживаний. Твой отец это делает для науки. Он хочет на своем собственном
опыте убедиться в возможности моделирования личности, заменяющей личность
космонавта или исследователя космоса. Кроме того, он ищет пути к познанию
"я" уазца, уазской личности, уазского видения. Ты не слышал, что он
говорил Сироткину? По-видимому, Большому мозгу не по плечу та задача,
которую решает отец.
- Отец и без того знает, что такое Кумби. Он изучил схему.
- Твой отец не из тех, кто судит о чем-либо только по схеме. Он хочет
знать все сам. Все до мельчайшего нюанса. И он никогда не щадил себя.
Конечно, из простого любопытства, как это сделал ты, он не стал бы
присваивать себе переживания этого вездесущего очеркиста.
- У тебя еще хватает совести меня упрекать? Сам уговорил.
- Но ты разве об этом жалеешь? Седина - это пустяк. Она тебе идет.
- Вот мы с тобой тут спорим, а мой отец... Я боюсь за него. Вдруг не
выдержит сердце?
- Выдержало! Смотри. Вон он идет.
Я оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он
помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова:
- Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это
путешествие.
Через неделю я с разрешения своего строгого отца перешел из лаборатории
машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин.
Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого.
Пока не решался повторить рискованный опыт.
14
Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.
Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор,
который не любил Алика. Мы спросили его:
- Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?
- Нельзя, - сказал нам директор строго и нравоучительно, словно мы были
еще школьниками.
- Почему нельзя?
- Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.
- Что? Поэзию?
Директор покраснел от гнева, но сдержался.
- Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен
вместе с хламом.
- Я расскажу об этом своему отцу, - сказал я. - Едва ли он будет доволен
тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец
не очень высокого мнения о...
- Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного
соловья, я поступил согласно своим принципам.
Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Не легкий он
был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и
лесных троп.
- Пойдем, Коля, - сказал я.
Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.
- Тоже мне принципы - смотреть не вперед, а назад, - сказал он.
Наконец мне удалось увести Колю от обиженного директора.
- Меня не это огорчает, - говорит мне Коля, - пусть он остается при своем
мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает
авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить
о твоем отце?!
- Не посмел бы.
- А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую
кванттелеграмму.
- Ну, довольно об этом, - говорю я. - Ты сейчас куда?
- Тут к одним знакомым. А ты?
Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые
места. Но дело в том, что я шел не только для того, чтобы посмотреть
знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров,
тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с
ней с тех пор, гик кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я
видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее
возникающим изображением. Я видел ее смеющееся лицо, живое и ускользающее,
мимолетное, как секунда. Да, оно было как остановленное мгновение,
вырванное из потока жизни. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я
чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение
играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.
Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:
- Та-а-ня!
Откликнулось эхо.
Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.
- Это ты, Буонарроти?
Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо - на этот раз не на
мерцающей пластинке, а да самом деле.
Она стояла всего в двух шагах от меня.
- Ты изменился, Микеланджело. А я?
Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно
прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.
- Да, ты осталась прежней. И даже платье то же самое на тебе. Ты, как
дриада, живешь среди этих деревьев.
- Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом
лесу. Прежде чем поселиться здесь, мой отец прожил несколько лет на Марсе.
Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но
больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь
вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на
одной из больших станций солнечной системы и впервые увидевшей Землю и
земные леса, когда ей исполнилось тридцать лет. Ее все называли здесь
марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. Она боялась
заблудиться в лесной чаще, а потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась
одна с отцом и братом. Отец мой встает всегда в одно и то же время - в
четыре часа утра - и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на
Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле
него, и все равно он по ним тоскует.
- А ты? - спросил я
- Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где
никогда не бывала. А ты бывал?
- На Марсе? Нет.
- А на Венере?
Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:
- На Венере, кажется, бывал.
- Кажется... Как ты сказал?
Она рассмеялась.
- Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?
- Я бывал и не бывал.
Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то
состояние, в котором я тогда пребывал.
Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о
существовании Кумби.
- Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?
- Не бывал, - сказал я сердито. - Я оговорился.
- Допустим.
Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.
- А помнишь Алика и его стихи? - спросила она меня.
- Директор сказал нам, что его уже нет.
- Там, в школе, его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой
очень удивился, когда он начал читать стихи. "Вещь, - сказал он мне, - и
грустит. Странно". А я говорю отцу: "Талант может заставить грустить даже
вещь". И теперь Алик живет у нас в лесу.
- Живет? Ты не оговорилась?
- Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но
временами оживает, когда читает стихи. Он сочинил стихотворение о Марсе,
претворив в слова мою мечту. А отец мой не может слышать о Марсе. Он
говорит; "Там нет ни одного дерева, ни одного листа, ни одной травинки.
Там пустота, населенная людьми, и там страшно душно". А здесь? Здесь много
воздуха. Дыши, Микеланджело, дыши. Вбирай в легкие наш лесной воздух. Ты
надолго приехал?
- Дня на два, на три.
- А зачем?
- Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от
твоих лесов. И вот теперь мне, наконец, удалось выбраться и прилететь.
- Значит, ты все-таки вспомнил обо мне?
- Вспомнил? Не то слово. Я все время думал о тебе. И когда оставался один,
всегда смотрел на твое убегающее изображение. А ты еще спрашиваешь,
вспоминал ли я?
- Я думаю, что вспоминал не ты, а искусственное вспоминающее устройство.
Мне брат рассказывал, что в вашем институте ученые и инженеры работают над
заменой естественной памяти машинной. Правда ли это?
- Правда. Через несколько лет они сделают ее.
- И, значит, через несколько лет вспоминать эти леса и меня будешь не ты?
- А кто же?
- Машина, которой ты поручишь это.
- Я никогда не поручу это машине! Никогда!
- А что же ты поручишь ей?
- Я ей поручу вспоминать все, что мне хотелось бы забыть.
- Машина обидится на тебя. Ведь ее создают для того, чтобы она могла
остановить время.
- Но тебя ей не остановить. Ты всегда скользишь мимо меня даже в моих
воспоминаниях. И вот сейчас я боюсь, что ты скажешь...
- Что я скажу?
- Что говорила всегда, встречаясь со мной: "Ну, пока! Мне надо идти!"
- Мне действительно надо идти, Микеланджело. Меня ждет отец. Я должна
накрыть на стол... Мой отец не пользуется услугами роботов.
- Почему?
- Потому что они напоминают ему о его жизни на Марсе. Там все делали
роботы. Без роботов там люди не смогли бы жить. А в лесу они не нужны.
- Но вы же взяли к себе Алика. А ведь он тоже робот.
- Он не робот, а поэт. Он лирик.
- И все-таки он робот. Он искусственное существо.
- Но стихи его безыскусственны. Они как звони плеск воды в ручье, как
свист лесной птицы. Почему это, Мика?
- Почему? Это надо спросить у моего отца. Он всю жизнь спорил со своими
противниками и уверял их, что создаст искусственного лирика. И вот он
создал его. И это почти чудо.
- Ты прав. Он наделен глубоким чувством. И сейчас он вместе со мной
тоскует по Марсу. Мне хочется улететь из этих лесов. Но я не хочу покинуть
отца. А он не может жить без этих деревьев и этих троп.
Я слушал Таню и вбирал в себя каждое мгновение, словно хотел остановить
время. Но наступила минута, когда она сказала мне: "Прощай".
- Прощай, Микеланджело, - сказала она и скрылась среди деревьев.
- Прощай! - повторило лесное эхо.
15
Лабораторию проблем памяти, как я уже говорил, возглавляет Марина Вербова.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг