Жермену, а сама судьба, та слепая сила, которую воспевали древнегреческие
трагики.
Он не догадывался о том, какой, в сущности, эгоизм скрывался за этой
скорбью, за этими сильными переживаниями, перенесенными затем на бумагу и
реализованными в многочисленных статьях и книгах. Ему, казалось, было
неясно самое главное: что Жермена существовала сама по себе, пока ее не
увели гестаповцы, и вовсе не была чем-то только отраженным в его сознании
и посланным ему для того, чтобы он мог раскрыть безысходно трагический
смысл жизни.
Нельзя сказать, чтобы он был оторван от реальности. Сразу же после того,
как увели его жену, он покинул Париж, участвовал в Сопротивлении. Но
реальность была для него проблематичной, потому что личность - как он
считал, всякая личность, в том числе и его личность, - располагала только
наличным временем, и вечность всегда повертывалась к ней текущим
мгновением, и безвременное бытие спешило разменять свое безличное
богатство на мелкую монету мгновений и минут. Все как бы ускользало, играя
в странную игру всех с каждым и каждого со всеми. Не существовало,
казалось, ничего устойчивого ни внутри, ни вне. И даже наука, по его
мнению, не в состоянии была расколдовать заколдованное бытие, понять
беспрерывный бег явлений и вещей. Планеты обегали Солнце, а Солнце, в свою
очередь, спешило обежать вокруг центра Галактики, и галактический год уже
измерялся не месяцами, а сотнями миллионов лет, перед которыми все
существование человечества кажется жизнью бьющейся о стекло бабочки.
Его мысли, щедро оплаченные издательствами, нравились одним, вызывали
возражения других, газеты почти ежедневно упоминали его имя, сообщая
любознательным читателям и читательницам, в каком ресторане его можно чаще
увидеть, какого цвета галстук он носит, что он делает до завтрака и после
обеда. На целый месяц было приковано к нему внимание любителей и
любительниц сенсаций. Появилась статья лионского психиатра, обвинившего
нашего философа в том, что свою концепцию времени он украл у одного
больного-шизофреника, когда работал санитаром-надзирателем в лионской
клинике для невротиков.
Все ожидали, что философ привлечет психиатра к ответственности за
диффамацию, станет протестовать, но Арапов, к удивлению своих поклонников
и поклонниц, заявил, что он, действительно, свое понимание времени
заимствовал у больного амнезией, с которым познакомился в лионской
клинике. Больной воспринимал время более эмоционально и обостренно, чем
нормальные люди, и поэтому был в состоянии постичь сущность того, что
ускользает от обыденного познания.
И з з а п и с н о й к н и ж к и С. С. В е т р о в а
"...Когда-то я занимался изучением первобытной техники. Опубликовал
несколько статей о каменной индустрии нижнего и среднего палеолита. На эти
статьи до сих пор с уважением ссылаются и специалисты. Они считают меня
своим коллегой. Они думают, что меня, так же как и их, больше всего на
свете интересуют шелльские и ашельские рубила. И пусть думают. Меня
интересуют сейчас не шелльские рубила, а техника будущего, та техника,
которой пользовался проблематичный гость.
Этот гость, череп которого я однажды держал в руках, о чем
свидетельствовал снимок, приводящий в негодование профессора Апугина и его
единомышленников, этот парадоксальный гость, неизвестно как и откуда
явившийся на Землю в раннемустьерское время, наконец-то обрел реальные
черты и поселился в сознании многочисленных читателей журнала "Мир
приключений". Детский писатель, придумавший себе странный псевдоним
"Виктор Марсианин", опубликовал серию статей и рассказов о космическом
госте. Писатель отпустил вожжи фантазии, и она понесла его совсем в другую
сторону от того, что случилось сто тысяч лет тому назад в промежутке между
двумя ледниковыми периодами - Рисс и Вюрм. Виктор Марсианин, не спросив
моего разрешения, воспроизвел принадлежащий мне снимок, очевидно желая
придать документальность своим фантазиям. Этот снимок до сих пор хранится
в нижнем ящике моего письменного стола. Я пытался его пристроить в более
надежное хранилище, но бывший ученик Апугина, ныне хранитель редкостей, не
удержался и сделал язвительное замечание:
- Для подобных уникумов нужно бы создать особое хранилище. Музей... - он
сделал паузу, подыскивая подходящее и не очень грубое выражение.
- Подделок, - подсказал я ему.
На его интеллигентном лице появилась подлая усмешечка. И он кивнул своей
острой, похожей на мустьерское рубило головой.
Уходя, я не хлопнул дверью, хотя мне очень хотелось. Археологи хлопают
дверями только в очерках Виктора Марсианина. Виктору Марсианину невдомек,
что их профессиональные навыки запрещают им вести себя слишком буйно,
учитывая то немаловажное обстоятельство, что они имеют дело с уникальными,
а иногда и очень хрупкими вещами, которые сберегло время.
Снимок, хранящийся в нижнем ящике моего письменного стола, тоже уникален.
За все существование археологической науки только однажды удалось
обнаружить в Земле нечто совсем не земное, но однако же человеческое. Не
земное, но человеческое? Разве человеческое может быть не земным? Но
однако же череп, который я держал однажды, от земного человеческого черепа
отличается только величиной. Правда, это отличие скрывает за собой многое.
Виктор Марсианин изобразил космического гостя лихим красавцем, этаким
бонвиваном, не подозревая о том, что с точки зрения земного человечества,
и древнего и современного, едва ли его можно счесть за красавца, его,
обладателя непомерно огромной головы и, вероятно, скромных размеров
туловища.
Пожалуй, я слишком много в этих записках уделяю внимания детскому
писателю. Ведь я начал эти записи, чтобы помочь себе самому уяснить нечто
важное и отнюдь не простое, чтобы взглянуть как бы со стороны на себя и
свою работу. За все существование человечества еще никогда "работой" не
называлось то удивительное дело, которым я занимаюсь с тех пор, как
кончилась Великая Отечественная война.
Чем, собственно, я занимаюсь? Веду раскопки. С этой стороны все обстоит
благополучно. И у меня не было никаких недоразумений и конфликтов ни с
администрацией института, ни с главным бухгалтером, вполне удовлетворенным
теми финансовыми отчетами, которые я представляю ему после каждой
экспедиции. Главбуха мало интересует, какие цели я себе ставлю, производя
ежегодно раскопки. Дирекцию института, разумеется, это интересует. Но ведь
ни разу ни я, ни мои помощники не приезжали с пустыми руками. На
выставочных столах не малое место занимали и занимают предметы
материальной культуры разных эпох, найденные мною. Они - увы! - не имеют
никакого отношения к той цели, которую я себе ставил, они свидетельствуют,
правда, о моем усердии, энергии и трудолюбии моих помощников. Они
прибавляют нечто существенное к тому, что делали все археологи, русские и
зарубежные, в продолжение многих лет с того времени, как Буше де Перту
посчастливилось найти первые каменные рубила и первому догадаться, что это
не просто куски камня, а орудия человеческой мысли и человеческих рук.
Буше де Перт и все его последователи искали в земле следы прошлого, а я
ищу то, что скорее подведомственно астроному, чем археологу. Да, астроному
или - еще лучше - представителю какой-нибудь новой науки, занимающейся
космосом. Такие науки рождаются на наших глазах. Астрофизика.
Астроботаника. Астрогеология. Я чуть не сказал - астроархеология, но, в
сущности, это так и есть. Я первый астроархеолог. Ведь череп принадлежал
не земному, а космическому существу. И сам факт находки этого черепа
выходит за пределы земной истории и археологии и дает начало археологии
космической.
Недавно в Географическом обществе состоялась конференция представителей
новой, только что рождающейся науки - астрогеологии.
Писатель Виктор Марсианин поместил в детском журнале очерк об этой
конференции. Он писал о новой науке и восторженно и туманно. И, читая его
статью, можно было подумать, что на днях отправится геологическая партия в
район Сатурна или Венеры.
Но астрогеология была так же далека от Венеры, как астроботаника - от
Марса. И далека и близка. Далека потому, что люди делали свои выводы, стоя
на Земле, близка потому, что приборы - продолжения человеческих чувств -
уже были в космосе.
Председательствующий, открывая заседание, напомнил присутствующим о
работах двух великих русских ученых - Вернадского и Циолковского. Он
сказал:
- Вернадскому страстно хотелось взглянуть на Землю со стороны, чтобы
охватить ее в целом, понять ее неповторимое своеобразие. У Циолковского
тоже было необыкновенное видение мира. Он смотрел на Землю и на
современность как бы из будущего.
Сильное волнение охватило меня... Смотреть на Землю и на современность как
бы из будущего. Такого рода видение обрел бы на Земле каждый человек, если
бы мне удалось... Но мне пока не удалось, не удавалось много лет. И
неизвестно, когда удастся.
В военные зимы я рассказывал своим товарищам-партизанам об этой
археологической находке. Тогда еще никто не помышлял о полетах в космос,
кроме немногочисленных учеников Циолковского, и, хотя тогда было не до
космических полетов, партизаны слушали меня с напряженным интересом.
Они мне верили, гораздо больше верили, чем верят мои коллеги-ученые. Они
не требовали от меня ни свидетелей, ни свидетельств.
Свидетельств у меня до сих пор никаких нет, кроме упоминавшейся много раз
фотографии. Свидетель недавно нашелся. Я ходил к нему в больницу вместе с
Тамарцевым. Но встреча не принесла мне ничего, кроме разочарования.
На кровати сидел человек с отсутствующим выражением лица. Живой человек,
которого среди нас не было! Его отсутствие было полным и абсолютным. И это
почувствовалось еще острее, когда он стал отвечать на вопросы Тамарцева.
Казалось, память его отделилась от его личности и существовала сама по
себе. Что-то механическое и неподвижное было и в его голосе, и в том, что
он говорил. Он действительно видел найденный мною череп. И я смутно
припомнил красноармейца в вылинявшей гимнастерке, спросившего меня тогда:
- Ого! У кого была такая большущая голова?
- У космического гостя, - ответил я ему.
- А откуда он прибыл, этот мыслитель?
- Об этом не у кого пока спросить, - ответил я. - Череп, как видишь,
придерживается поговорки: "Молчание-золото"...
С точностью фонографа он автоматическим голосом неподвижно воспроизвел
свои и мои слова, сказанные девятнадцать лет назад, словно прошлое жило не
в нем, а существовало записанное на пленку.
И все же даже эти мертвые слова на короткое мгновение обрадовали меня. Я
смотрел на этого человека так, будто он мне вернул утраченное, подарил мне
то, что исчезло безвозвратно.
Он припомнил еще несколько подробностей, но уже не имевших прямого
отношения к моей находке, - холмистую местность, где моя археологическая
партия оказалась по соседству с его воинской частью, о том, что было очень
жарко и пыльно и поминутно хотелось пить.
Потом мы распрощались. Я протянул ему руку, он вяло пожал ее. И даже в
пожатии чувствовалось его отсутствие.
Выйдя из палаты, я обратил внимание на ширину лестниц и на то, что в
каждом пролете внизу висела сетка на тот случай, если кому-нибудь взбрело
бы в голову броситься с лестницы вниз.
Мне стало грустно, словно жизнь снова отобрала от меня то, что вернули
воспоминания Рябчикова.
- Как думаешь, - спросил я Тамарцева, - скоро он поправится?
- Боюсь, что он неизлечим".
И з з а п и с н о й к н и ж к и
".. .Никому из людей еще пока не удалось взглянуть на Землю со стороны, из
далей космоса. А ведь только со стороны и издали нам открылось бы нечто
новое и удивительное, мы увидели бы Землю, отдалившуюся от нас и все равно
связанную с нами, куда бы ни унесла нас закованная в металл и пластмассу
мысль.
Если назвать Землю домом, то о человеке придется сказать грустные слова -
он никогда еще не выходил из своего дома, не открывал настежь дверь, чтобы
шагнуть в неизвестность, называемую космосом.
Если отчетливо не представить себе это, то невозможно понять научный и
человеческий подвиг Циолковского и его учеников, отдавших всю свою мысль и
всю энергию для того, чтобы человечество могло наконец распахнуть эту
никогда не открывающуюся дверь и шагнуть в неизведанное, в бездонное - в
космос.
Но как должно измениться человеческое познание, когда человек впервые
выйдет из своего дома! Вокруг него будет огромный мир, просторный до
бесконечности...
На днях я заполнял удивительную анкету. Вот вопросы, на которые я должен
был ответить.
Какие проблемы будущего вас интересуют?
Я интересуюсь многим, и на анкете не хватило свободного места, чтобы
ответить на этот вопрос. Мне пришлось подклеивать лист. И, отвечая
подробно на этот вопрос, я чувствовал себя, словно заглянул в будущее.
Другой вопрос, уже более конкретный:
Чем вы намерены заниматься, вступая в секцию?
Я долго не решался ответить. Потом написал - астроархеологией. Я ведь
предупреждал председателя вновь созданной секции Географического общества,
что я не географ, не геолог, не геоморфолог, не геофизик, и не астроном, а
археолог, которому...
Он прервал меня.
- Знаю, но вы не обычный археолог. И ваша археологическая находка больше
сродни астрономии, чем истории. Мы очень рады, что вы хотите вступить в
нашу секцию. И мы хотим, чтобы в конце будущего месяца вы сделали доклад...
- О чем?
- О вашей археологической находке.
В голосе старого профессора, ученика и друга великого Вернадского,
чувствовалось искреннее участие и человеческая теплота.
- Но вы же знаете об отрицательном отношении к ней Апугина?
- А какое нам дело до вашего Апугина? Пусть себе отрицает сколько хочет.
Старый профессор улыбнулся:
- Он ведь отрицает не из любви к истине. А такого рода отрицание не много
стоит.
Я дал согласие и вышел из библиотеки, где мы разговаривали со старым
профессором. Над широкой лестницей Географического общества висели
портреты великих географов и путешественников. И я подумал, что там не
хватает портретов Вернадского и Циолковского, хотя они и не были
географами. Иной становится география Земли в наши дни. И человеческая
мысль пытается увидеть Землю со стороны, из космоса, и заново понять ее
географию, и заново оценить ее поверхность и ее глубины.
Я шел сначала по переулку, потом свернул на узкую улицу Плеханова и вышел
на Невский проспект.
На Невском было многолюдно, особенно на солнечной стороне. Одни пешеходы
шли быстро. Другие медленно прогуливались, замечая все, что можно было
заметить в весенний теплый и безоблачный день. На молодых лицах этих
прогуливающихся пешеходов было счастливое и наивное выражение, выражение,
какое бывает у людей, которые не думают ни о прошлом, ни о будущем. Я
смотрел на этих пешеходов, на их смеющиеся или улыбающиеся лица и думал:
вы еще не знаете о том, что скоро распахнется дверь и рядом с каждым из
вас окажется бездонная бесконечность космоса, как неизвестное водное
пространство перед Колумбом, отправившимся в опасное и счастливое свое
плавание. Тогда каждый из вас поспешит забыть о своих неотложных делах,
поспешит выйти из обыденной беззаботности текущего мгновения для встречи с
будущим, тревожащим сердце своей прекрасной неизвестностью. Счастлив будет
тот, кому суждено взглянуть на свой дом с космического корабля, увидеть
Землю со стороны, как мысленно видели ее Циолковский и Вернадский.
Мне захотелось есть, и я зашел в столовую для торопящихся, хотя никуда не
спешил. Держа поднос, я подошел к буфетчице, и она поставила туда тарелку
с макаронами, стакан с горячим кофе и положила ватрушку, и я расплатился в
кассе и, стоя как и все, начал есть.
У соседнего столика, тоже стоя, насыщался детский писатель Виктор
Марсианин.
- Здравствуйте, - кивнул он мне. - Что нового?
- Все ново, - ответил я. - Во всяком случае, для меня. Все ново и
интересно на этом свете.
- Что-то не замечаю.
- Напрасно.
Он широко раскрыл безусый и наивный рот человека, отрочество которого
затянулось до сорока пяти лет, положил туда сардельку, густо смазанную
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг