Не посчитались с отцом. Не посчитались с Гошей. Не посчитались с больными,
которые так нуждались в новом препарате. А с больными нельзя не считаться!
После уроков Гоша не пошел домой. Не хотелось. Он долго ходил по улицам.
Потом решил встретить отца. Отец работал в двух учреждениях: в больнице и
в научно-исследовательском институте. Можно было бы сесть в автобус, но
Гоша отправился пешком.
Вот больничный сад. На скамейке в саду кто-то сидит. По-видимому, больной.
Увидев Гошу, больной встал и сказал вежливо через чугунную вязь ограды:
"Здравствуйте". И на лице его появилась припоминающая улыбка, словно он
когда-то знал, встречал Гошу, но никак не мог вспомнить - когда и где. И
Гоше почему-то очень хотелось помочь ему вспомнить, хотя это было
невозможно: ведь он видел этого человека впервые.
В больнице Гоше сказали, что отец в институте. Пока Гоша шел до института,
он все время думал о том, о ком не хотел думать, - об Арбузове. Веселый
этот Арбузов, жизнерадостный. И анекдотов сколько знает! Тысячу - не
меньше. Говорят, он когда-то работал затейником в санатории на Южном
берегу Крыма. Но ведь все знают, что ученый он способный. Правда, не
выдающийся, но способный. А поступил нехорошо.
Может, не стоит ждать отца? Да и неизвестно, скоро ли отец кончит работу.
Иногда он задерживался до полуночи. Но Гоше нравится институт. Сколько там
лабораторий! И есть лаборатория физиологической кибернетики, в которой
работают два очень крупных ученых: один пожилой - член-корреспондент
Бородин, которого за глаза все называют Бородой, а другой совсем молодой,
еще аспирант, - Радий Богатырев. Радия Богатырева в шутку называют
Леонардо. Он и действительно почти Леонардо. Он и физиолог, и математик, и
конструктор. Недавно Гоша с двумя одноклассниками был на его докладе. Он
очень скромный, этот Богатырев. Но когда стал чертить на доске схему
машины, играющей в "чет" и "нечет", у Гоши и у его приятелей перехватило
дыхание. Машину эту построил сам докладчик. Сколько же ему лет? Ну,
двадцать пять, не больше. Надо будет спросить у отца.
Да, о Богатыреве гораздо приятнее думать, чем об Арбузове.
Один из Гошиных приятелей - Капустин - успел набросать эту схему у себя в
тетрадке, надо будет ознакомиться. Капустин думает, что, когда ему
исполнился двадцать пять лет, он тоже построит машину не хуже. Дудки! Одно
дело - скопировать схему машины, а другое дело - ее создать. Капустин
только и умеет копировать.
Про Радия Богатырева отец как-то сказал:
- Это надежда нашей науки.
А потом ему это показалось недостаточным, и он добавил:
- И нашей отечественной науки, и мировой. Быть талантливым, строить машины
не легко. Но, вероятно, еще труднее, при таких выдающихся успехах,
оставаться скромным.
Гоша постоял возле института, подождал, а потом пошел домой.
По выражению лица трудно судить о душевном состоянии Рябчикова. Не весел,
но и не мрачен. Скорее, безразличен. Говорит рассудительно и здраво,
слишком рассудительно и слишком здраво, как преподаватель в средней школе.
Он, кажется, и был преподавателем биологии, этот самый Рябчиков. Вполне
разумен. И чересчур логичен. Но, как только заходит речь о времени, логика
и разум покидают его.
Рядом с Рябчиковым - его жена. Всем известно, что это его супруга. И
родным. И знакомым. И соседям по квартире. Их брачные отношения
зарегистрированы загсом Фрунзенского райсовета. Всем это известно, кроме
самого супруга. Он все еще считает жену невестой...
Тамарцев записывает:
"Корсаковский синдром... Больному Д. А. Рябчикову сорок лет. Полгода тому
назад, отдыхая в деревне у родственников и моясь в черной бане, Рябчиков
угорел. Его едва удалось спасти. Но под влиянием сильного действия
угарного газа, по-видимому, в клетках интерпретационной части больших
полушарий головного мозга произошли изменения, в результате которых для
Рябчикова как бы остановилось время. Больной помнит все, что происходило в
его жизни, не исключая и того факта, что он пошел мыться в черную баню. Но
тут начинается граница, черная завеса, закрывшая от Рябчикова настоящее и
будущее. Больной живет как бы за пределами текущего момента. Для него не
существует ни "сейчас", ни "теперь", а только "вчера" и "позавчера". Он
ест, пьет, двигается, отлично ориентируясь в пространстве, но настоящего
для него не существует. Он, в сущности, не живет, а только вспоминает.
Воспоминания - это и есть единственная реальность, с которой он считается".
В коридоре Тамарцев спрашивает Рябчикову:
- Почему вы привели ко мне мужа через шесть месяцев после начала болезни?
Рябчикова смотрит на него большими серыми глазами. В этих светлых глазах
смущение, и робость, и печаль, и настойчивость, и что-то
насмешливо-игривое, словно в этой женщине не одно существо, а несколько
существ сразу.
- Я еще не знала тогда ничего о вас, профессор.
- А что вы обо мне знаете?
- Я знаю, что вы вылечиваете такие болезни.
- Этого никто не знает.
- А я знаю.
В голосе настойчивая уверенность и твердость, словно она действительно
знает, что он вылечит.
- А я знаю.
- Значит, вы знаете больше меня.
Из ее больших серых глаз исчезает выражение настойчивости и игривой
насмешливости, остается выражение смущения и печали.
- А что мне еще остается, профессор? - говорит она тихо.
- Но, когда вы выходили за него замуж, разве вас не предупреждали?
- Предупреждали.
- О чем вас предупреждали?
- О том, что эта болезнь трудно поддается лечению.
- Вас предупреждал, очевидно, слишком деликатный и легкомысленный человек.
Эта болезнь почти неизлечима.
- Я знаю, - говорит она тихо.
- И вы все-таки надеетесь?
- А что же мне еще остается, профессор?
- До свидания, - внезапно говорит он. И протягивает руку. - Меня ждут.
Его никто не ждал. Раньше его ждала жена, ждала и подогревала обед. Теперь
обед подогревает тетя Оля. Заглянет в кастрюлю сквозь стекла очков, а
потом опять сядет в кресло читать книгу.
Его никто не ждет. И тем не менее он торопится, спешит, нервничает на
остановке, ожидая автобуса. Это привычка. Привычки окружают нас со всех
сторон. Из-за них мы многое делаем механически. Вот и сейчас он торопится,
хотя торопиться решительно некуда. Он спешит, хотя спешить смешно.
Покачиваясь в автобусе, Тамарцев думает о Рябчикове и его жене. Вряд ли
удастся его вылечить. Вряд ли... Клетки сильно изменились под действием
окиси углерода, и вряд ли удастся их восстановить. Но тогда что делать его
жене? Рябчикову легче, он живет отсутствуя... Отсутствуя и для себя и для
других. А жена рядом с ним, видит его ежечасно и ждет, когда он вернется к
ней. Он здесь и не здесь. Разлука может затянуться на многие годы,
навсегда. Он и жив и не жив. Между ними нет никакой дистанции - и в то же
время между ними бесконечность: если бы даже они жили на двух разных
планетах, и то они были бы ближе друг к другу.
Покачиваясь здесь, в автобусе, он снова видит ее большие серые глаза и
слышит ее голос, почти переходящий в шепот: "А что же мне еще остается,
профессор?"
Господи, что бы он только не отдал, чтобы вылечить его, вернуть его к ней.
Ветров по старой, еще студенческих лет, привычке карандашом подчеркнул в
"Феноменологии духа" несколько строк:
"Цель познания состоит в том, чтобы сорвать с объективного мира покров его
отчужденности и создать нам более интимную близость с ним".
Он прочитал эту фразу и усмехнулся. Восемнадцать лет тому назад ему как
будто удалось сорвать "покров отчужденности" и создать "интимную
близость". Но взрывная волна похоронила все доказательства этой "интимной
близости", кроме фотографического снимка, в достоверность которого верят
только читатели журнала "Мир приключений". Там недавно детский писатель,
из предосторожности скрывшийся за псевдонимом Марсианин, снова писал о
космическом госте и о знаменитой находке профессора Ветрова. Хорошо ему,
этому Марсианину. У него хоть есть псевдоним.
Вера Исаевна купила дефицитный номер журнала в газетном киоске, принесла
его в кабинет и, подавая Сергею Сергеевичу, торжественно сказала:
- Вот не думала, что когда-нибудь стану матерью уэллсовского героя. Я бы
много отдала, чтобы о тебе, Сережа, разговаривали в Президиуме Академии
наук, а не перед киоском в очереди за сомнительным чтивом для подростков.
Сергей Сергеевич промолчал. С детства у него вызывали усмешку рассказы про
марсиан и марсианок. Он, как и его трезвая, насмешливая мать, любил Льва
Толстого и не любил писателей, игравших с читателями в жмурки. Но
случилось так, что сама жизнь затеяла с ним странную игру, словно подражая
наивным повестям и рассказам из журнала "Мир приключений". Из всех
археологов, сотрудников Института истории материальной культуры, он был,
пожалуй, меньше других подготовлен к сюрпризу, который ему преподнесла
действительность, каким-то, в сущности, чудом дав возможность заглянуть в
прошлое и увидеть вместо прошлого будущее. Ведь гость (как еще назвать
его, если не гостем?), ведь гость прибыл из другого мира, возможно, из
другой солнечной системы, с неизвестной планеты, где жизнь и эволюция ушли
далеко вперед, обогнав нас... Череп свидетельствовал об огромном
интеллекте путешественника, приземлившегося в Европе, когда в ней жили
неандертальцы. Как он попал на Землю? На чем прилетел? Об этом некого было
спросить. Не удалось найти ни одного предмета, ни одной вещи, которая
рассказала бы больше, чем мог рассказать фрагмент черепа. Ничего!
Наука, настоящая наука от времен Галилея построена на том, чтобы никому не
верить на честное слово. Сила, внутренняя логическая красота и
интеллектуальное достоинство науки заключались в том, что для нее
существовал только один авторитет: авторитет неопровержимых фактов и
доказательств. Книга Ветрова, вышедшая в свет благодаря Арбузову,
рассматривалась специалистами как анекдотическая попытка противостоять
чуть ли не самой сущности современной науки.
- Кто такой Ветров, - спрашивал недавно Апугин, - кто такой Ветров, чтобы
заставить людей верить словам? Будь он даже Ньютоном или Павловым, все
равно ему не поверили бы на слово, а потребовали бы фактов и
доказательств. Тот день, когда ученые станут верить, не требуя фактов и
доказательств, вероятно, станет последним днем науки.
Ветров, разумеется, не хотел, чтобы для науки наступил последний день. Он
с особой остротой чувствовал правоту всех, кто сомневался в его открытии.
И все же это была относительная правота, правота логики, презирающей
невероятную сложность жизни. И хотя доказательств не было, пока не было,
Сергей Ветров не хотел и не мог забыть о том, что однажды он держал в
руках череп необыкновенного существа. Да, недолго, но все-таки держал в
руках череп, по-видимому, космического пришельца, и никакие традиции и
требования науки не могли заставить его забыть об этом.
Вера Исаевна подошла к дверям кабинета и, отчетливо выговаривая каждое
слово, сказала:
- Сколько раз мне надо тебе кричать, чтобы наконец докричаться?
- В чем дело, мама?
- Звонил наш бывший зять, профессор и писатель Тамарцев. Спрашивал тебя. Я
ему сказала, что ты лег отдохнуть. Может, ты ему позвонишь?
Ветров подошел к телефону и набрал номер. Голос Тамарцева, как и всегда,
был сосредоточенно медлителен и задумчив.
- Извини, Сергей. У меня к тебе срочное дело. Ты не очень бы удивился,
если бы я тебе сказал, что я разыскал свидетеля твоей археологической
находки?
- Где ты его разыскал?
- Один мой больной, некто Рябчиков, утверждает, что летом сорок первого
года на западной границе, где он служил в артиллерии, ему довелось... Ты
лучше заезжай ко мне или в больницу, Сергей. Там я отвечу на все твои
вопросы.
И опять робот Ипс вбирал в свою необъятную память все впечатления бытия.
Впечатлений было много. Но их было бы гораздо больше, если бы одиночество
не разъедало жизнь Путешественника, если бы возле него были спутники и
друзья, если бы он слышал их живые голоса и видел их лица, а не отражения,
возвращающиеся из прошлого и каждый раз напоминающие об утрате.
Лучше всего Путешественник чувствовал себя в лаборатории. Автоматическая
старушка лаборантка делала все не спеша. Но странно, его это не
раздражало. Наоборот. Его это успокаивало. Хотя, в сущности, следовало бы
поспешить. Неизвестно, сколько еще месяцев или лет ему оставалось жить:
недомогания и бессонница подтачивали его.
Ему нравились медлительные движения старушки. Иногда его вдруг охватывало
чувство полной иллюзии, словно перед ним был не автомат, а старая живая
женщина, чем-то напоминающая его тетю... В такие мгновения ему казалось,
что он там, у себя, в гостях у тети, и она, покашливая, суетится и
хлопочет, рада, что ее наконец-то навестил племянник, и хочет его
угостить, как угощали в старину...
Наивный обман чувств. В их обществе, на его далекой планете, анеидайцы
давно выработали в себе насмешливое отношение к иллюзии и иллюзионизму. В
иллюзионизме было нечто сентиментальное, напоминавшее о древних романах и
древней живописи, когда художники и писатели еще не подозревали, какие
могучие средства будут созданы для того, чтобы схватить, удержать,
передать и дать почувствовать ускользающее время. Передать время и жизнь,
не прибегая к иллюзии, не уподобляя действительность сну.
Он как раз сейчас и занимался исследованием и тщательным изучением
здешнего времени, времени этой планеты и ее живых существ, сменявших друг
друга в той удивительной лестнице последовательности, которая подымалась
от анаэробов к человеку... Огромная палеонтологическая коллекция все
пополнялась и пополнялась. Но недавно роботу-геологу удалось найти
окаменелый и крайне загадочный организм в самых древних слоях. Старушке
лаборантке пришлось потрудиться...
- Скорей, дорогая старушенция, - подгонял Путешественник ее, - скорей!
Поторопись! Поспеши!
Слишком велико было в этот раз его нетерпение и любопытство. И вот он
проверил еще раз все ее опыты и продиктовал роботу Ипсу:
"Создавая белки, природе приходилось экономить. Синтез белка включает
двадцать аминокислот. Но существовали ли на этой планете добелковые
организмы? До сих пор я этого не знал. Но вот недавно найденный окаменелый
организм ответил утвердительно на мой вопрос. Понемножку я и моя
медлительная старенькая помощница приближаемся к истокам жизни, к ее
возникновению здесь, на Земле".
Затем около часа он провел в лесу, охваченный радостью оттого, что ему
удалось проникнуть в тайну здешней эволюции. Лес, убегающий за горизонт,
был велик. Его зеленые просторы уносились вдаль. Путешественник
прислушался. Где-то свистела иволга. В ее ясных, прозрачных звуках
сгущалась музыка юной жизни, жизни, словно только что возникшей в этом
зеленом, убегающем во все стороны лесу.
Потом он долго смотрел в прозрачные воды озера. Утка плавала возле
камышей. Нырял и снова появлялся селезень. Журчал ручей, впадавший в
озеро. И в его журчании, как в свисте иволги, сгущалась музыка здешней
жизни, чуждая Путешественнику и все же прекрасная.
У него было отличное настроение. Вернувшись в лабораторию, он напевал и
опять рассматривал древний окаменевший организм, недавно найденный
роботом-геологом.
Добелковые и предбелковые формы жизни. Но жизнь невозможна без памяти.
Эволюция внедрена в жизнь. И жизнь внедрена в эволюцию. Одно не мыслится
без другого. А как быть с недискретными формами жизни, с пресловутым
студнем, о котором так любит рассуждать интеллектуальный тренер?
Робот будто услышал его мысли и заговорил.
Р о б о т. Ну что, дорогой мыслитель? Как твои исследования? Многого
добился? Хотя кое о чем я догадываюсь. Добелковые организмы. Подумать
надо...
П у т е ш е с т в е н н и к. Да, надо подумать.
Р о б о т. А может, предоставить это природе? Пусть она думает. Когда
подумаешь о ней, начинаешь презирать всякие думы. Не думая и не размышляя,
она сотворила и устроила такое, какое во веки веков не сотворить и не
устроить всем думающим и размышляющим. Она действовала, творила. А думать
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг