домов, ни дорог. И даже речка вряд ли текла на этом месте. Но все же он
погиб в этой местности, и неизвестно - от чего.
Никифоров и Солдатов мало интересуются им. Они не читали рассказа детского
писателя Виктора Марсианина. Не читали и, кажется, не желают читать. А вот
Женя Петров читал. Петров интересуется. Петров спрашивает Ветрова:
- Вероятно, у него был всеобъемлющий философский ум?
- У кого?
- Да у этого самого У?
Сергея Сергеевича покоробило.
- У! А почему не Ы? Не А? Не И? Не Е? В языке так много гласных. Спросите
Марсианина. Может быть, этот фантаст знает.
- Но ведь вы держали его череп. А не фантаст.
- Дорогой Женя, я же не разговаривал с черепом. Даже такому крупному
специалисту, как Апугин, и то череп не признался бы ни в чем.
- А мне почему-то думается, что он был философ. И там, на его планете, все
жители были философами.
- Не думаю, Женя. Не представляю себе мир, населенный одними Спинозами и
Кантами. Нельзя также допустить, чтобы планета была заселена только
академиками и членами-корреспондентами.
- А вот Виктор Марсианин допускает. У него описывается планета, населенная
математиками.
- Это, Женя, от чрезмерного почтения к математике. Вероятно, когда-то в
школе будущий фантаст не смог решить уравнение с двумя неизвестными. С тех
пор он представляет себе рай таким местом, где все успешно решают
различные уравнения. Но довольно, Женя, рассуждать: Никифоров и Солдатов
спят. И нам с вами тоже пора.
- Только один вопрос. Скажите, Сергей Сергеевич, а вы часто думаете об
этом У?
- Частенько. Больше, чем требуется. И все-таки пора спать.
Ветров ложится на раскладушку. Вытягивает ноги. Но ему не спится... В
палатке душно. Слышно, как всхрапывают Никифоров и Солдатов. Петров тоже
уснул. А Сергею Сергеевичу не спится.
Искра костра прожгла в скате палатки дыру. В дыру видно звезду и кусочек
неба. Звезда заглядывает в палатку. Она яркая и молодая, словно недавно
родилась. Она была такой же юной и яркой и сто тысяч лет назад, когда по
этой местности бродило удивительное существо. Что для звезды сто тысяч
лет? Минута.
Ветров надевает сапоги, накидывает тужурку и тихо выходит из палатки.
Это одна из звезд Большой Медведицы. В отверстии палатки она казалась ярче.
Тишина. Вот так же тихо было и двадцать лет тому назад...
Петрову в это время снится У. Да, его зовут У. Космический пришелец идет в
сопровождении детского писателя. Лицо научного фантаста с острым
подбородком морщится от усилия понять сложную мысль У, выраженною с
помощью второй звуковой сигнальной системы и одновременно развернутую в
пространстве и времени с помощью третьей сигнальной системы, сисгемы
эйдитической и наглядной, способной материализовать каждую мысль и
одушевить всякую вещь. Женя счастлив. Женя восхищен. Женя разгневан. Жене
стыдно за фантаста, не способного понять гостя и ответить ему так, чтобы
не посрамить земных людей. Женя что-то возмущенно бормочет со сна.
А Сергею Сергеевичу не спится. Он принимает снотворное. И тогда засыпает,
чтобы проснуться утром с тревожной мыслью и снова думать о том, о чем
думает уже двадцать лет.
Глаза Бородина насмешливо поблескивали.
- Уравнение Кельвина, - диктовал он, - дает нам возможность вычислить
скорость распространения... В толстых аксонах - сто метров в секунду...
Стенографистка, полная кокетливая дама, восхищенно ловила его слова и
фразы.
- Несколько сот реле, соединенные с другими рядами реле...
Он сделал невольную паузу. Кто-то вошел, не постучав. Кто же мог войти, не
постучав? Даже сам директор института терпеливо ждал за дверью, когда ему
скажут: "Войдите".
- Войдите! - сказал Бородин.
Но это, в сущности, был только риторический возглас. Вошедший уже стоял
здесь, перед ним. Это был фельетонист Глеб Морской.
Бородин холодно поклонился. Поклонился и, глядя в угол, где стоял какой-то
аппарат, продолжал диктовать:
- Вычислительные машины уже превосходят человеческий мозг быстротой
реакции.
Морской сел на табуретку, не ожидая приглашения.
- Мне нужно с вами поговорить, - сказал он резко. - И без посторонних.
- Считайте, что в комнате никого нет. И не бойтесь. Ваши слова не попадут
в стенограмму.
- Мне нечего бояться стенограммы. Это вам нужно ее бояться.
Лицо Бородина не изменилось, глаза так же насмешливо поблескивали.
- Как вам известно, Морской, я не боюсь ничего на свете.
- Я тоже. Кроме лжи.
- Я понимаю. Вы хотите сказать, что я лжец!
- Да!
Бородин повернулся к стенографистке:
- Марья Соломоновна, возьмите свой острый карандаш и запишите, что сказал
Морской. Его слова пригодятся историкам журналистики.
- Не паясничайте. Дело настолько серьезное...
Бородин нетерпеливо побарабанил пальцами по столу.
- На свете нет ничего серьезнее дела, которым я занимаюсь. Пятьсот
миллионов длинных монотонно скучных лет протекло, прежде чем природа
удосужилась создать человеческий мозг и вы, Морской, смогли писать свои
фельетоны. А наша лаборатория, создавая искусственный мозг...
- И ваш искусственный мозг тоже будет совершать неблаговидные поступки?
- Что вы имеете в виду?
- Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.
- Но Марья Соломоновна не знает.
- Вы обманули меня. А я обманываю людей, доверившись вам.
- Марья Соломоновна, запишите. Морской хочет обмануть человечество. Это
для истории. А теперь для современности. В чем вы видите обман?
- Не прикидывайтесь простачком. Вам эта роль не удается. Директор оказался
вовсе не таким, каким вы его обрисовали. Но Дело даже не в директоре. У
него много недостатков... Дело в том, что вы бесчестный человек. Я считал
вас почти гением. А вы оказались... Я не столько ошибся в директоре,
сколько в вас...
- Обождите, Морской. Вы говорите так быстро, что даже стенографистке вас
не догнать. Марья Соломоновна, запишите в стенограмму все, что я буду
сейчас говорить. Это тоже для истории. Глеб Морской талантливый и умный
фельетонист. Записали? В журналистских кругах его называют рыцарем. Он
служит правде так же честно и страстно, как служил научной истине
страстный Ламарк или неподкупно честный Пастер. Он не был романтиком, он
был реалистом. А вы романтик, Морской. Об этом говорит даже ваш псевдоним.
А имеет ли право фельетонист быть романтиком? Вот на этот вопрос я не
знаю, что ответить. Вы романтик! Вам понравилась моя лаборатория, мои
успехи, кибернетика. Я не вижу ничего дурного в том, что вы не взвешивали
действительность на аптекарских весах. Может быть, вы и ошиблись во мне,
Морской. Но это такая ошибка, которую история науки вам простит.
- Возможно. Но я-то не хочу себе простить. Фельетона не будет. Я порвал
его и бросил в корзинку.
Глаза Бородина блеснули. Он встал.
- Марья Соломоновна, я освобождаю вас от работы на десять минут. Вы меня
поняли?
Стенографистка неохотно поднялась и, обиженно поджав губы, вышла.
- Так вы и в самом деле порвали ваш фельетон?
- Да. Я бросил его в корзинку.
- Ну что ж. Возможно, вы правильно поступили, Морской. Я чувствую глубокое
уважение к вам. Вы пересмотрели свое отношение к директору. Но мне
хотелось бы, чтобы вы заодно пересмотрели свое отношение и ко мне. Я и сам
собираюсь многое пересмотреть.
Рябчиков шагнул, и за ним закрылась дверь больницы.
Он сделал шаг, а рядом был мир. Мимо пронесся автобус. Сквозь его синее
прозрачное стекло были видны смеющиеся детские лица.
- Детей везут в летний лагерь, - сказала жена.
Да, везут детей. И они смеются за светлым, как речная синь, стеклом; синь
и свеж воздух, и в синеве стоят круглые коричневые деревья с ярко-зелеными
клейкими листьями и высокие многоэтажные дома.
Рябчиков сделал шаг и еще шаг. Шаги несли его, вдруг необыкновенно
помолодевшего, по тротуару, где было столько прохожих, тоже вдруг
помолодевших и широко шагавших навстречу простору, лившемуся, как река.
Мир был звонок, как удар колокола, как гром. Он был звонок даже в тишине
деревьев, вдруг обступивших со всех сторон Рябчикова, даже в молчании
пешеходов мир был звонок. Таким он открывается человеку после длительного
сна.
Всем своим существом Рябчиков прислушивался к этому звону. И к этой
тишине. И звон и тишина. Они были внутри и вне. Так в раннем детстве,
проснувшись утром, он слышал тугой звон мира, словно кто-то камнем разбил
стекло, и в окно полилась синева, свежая синева, заливая предметы.
На остановке они сели в автобус. И автобус помчался. Куда, куда он мчал их
мимо многоэтажных домов? Домой. Удивительное слово "домой". У Рябчикова
есть "дом", квартира. Но кроме квартиры еще многое-многое есть у него. Ему
подарили мир и этот город с его новенькими, словно только что возникшими
улицами и деревьями. Существовал ли этот мир вчера? Если не существовал,
значит, и эти люди появились сегодня. Вчера их не было. Нелепая мысль.
Вздорная. Но Рябчикову не хочется с ней расстаться.
Ему кажется, что он и вправду совсем недавно появился на свет. Его
помолодевшие чувства вбирают в себя все, что вокруг него, с такой
жадностью, словно вернулось ненасытное к вещам, людям и явлениям детство.
Девушка держит ветку черемухи, кусочек весны, вдруг распустившейся в узкой
девичьей руке. Всего одна ветка, а кажется, что это целый лес! И лицо у
девушки - словно выточенное водой из нежного круглого, вдруг ожившего
камня. Губы. А на губах улыбка. Миг - и она исчезнет.
Миг длился долго-долго. И девушка улыбается. А автобус несется сквозь
чудесно растянувшийся миг по необыкновенно широкой и прекрасной улице.
- Митя, - говорит жена. - Идем к выходу. Сейчас наша остановка.
Остановка? В этом слове есть нечто внезапное, даже пугающее. Не
остановится ли вместе с автобусом и весь мир, как он остановился однажды,
застыл в больнице с ее неподвижным воздухом? Нет, не остановится.
Становился только автобус.
Девушка с веткой черемухи тоже прошла к выходу. Она задела веткой
Рябчикова. И вдруг его пронзило, всего пронзило этим запахом весеннего
леса, и его сознание наполнилось до краев таким ощущением, словно вся
земля превратилась в лес, в ветви, в птичьи голоса.
- Митя! Ты что остановился? Идем.
И они опять на тротуаре. Рядом дома. Этажи. Рябчиков задрал голову. И
посмотрел вверх. Над ним женщина мыла окно. Она протирала синь стекла
мокрой тряпкой. А мир, тугой и светлый, звенел, звенел, словно разбилось
стекло и лился воздух в окна и в легкие, в ноздри и в рот - свежий речной
воздух, сладкий и острый, пахнувший вдруг расцветшим кустом.
Дверь широко распахнулась. И Рябчиков сделал шаг. И еще шаг. А затем лифт
начал поднимать его и его жену на четвертый этаж.
Они вышли из лифта. От стен пахло свежей краской.
- Вот мы и пришли, - сказала ласково жена. - Вот мы и дома, Митя.
С о б е с е д н и к. Я тебе надоел? Знаю. Но виноват не я. Виноваты те,
кто меня создал. Они не предвидели, что наш разговор так затянется.
П у т е ш е с т в е н н и к. А если бы даже и предвидели? Разве бы от
этого что-нибудь изменилось?
С о б е с е д н и к. Я не отвечаю на праздные метафизические вопросы.
Изменилось... Не изменилось... Зачем гадать? К чему? Нас двое на этой
нецивилизованной планете. Ты и я. А время течет. И мы в ловушке, которую
нам расставили коварные обстоятельства. Нам уже не вернуться в тот мир,
где нас уже давно перестали ждать.
П у т е ш е с т в е н н и к. Тебе не все равно где: тут или там? У тебя
нет и не может быть желаний.
С о б е с е д н и к. Ошибаешься. У меня есть желания.
П у т е ш е с т в е н н и к. Ты не анеидаец. Откуда они у тебя?
С о б е с е д н и к. Оставим этот спор схоластам. Анеидаец... Не
анеидаец... Я умен. А на остальное мне наплевать. Какие могут быть
преимущества у неразумного анеидайца перед разумной вещью? Никаких. Но
надеюсь, что, отрицая меня, ты не станешь отрицать, что я разумен?
П у т е ш е с т в е н н и к. Твой разум однообразен и не просветлен. В
нем нет главного.
С о б е с е д н и к. Чего нет?
П у т е ш е с т в е н н и к. Догадайся сам. Для машины ты слишком
обидчив. Иногда мне кажется, что ты выйдешь из строя от амбиции, - до чего
тебе хочется быть личностью.
С о б е с е д н и к. Не всегда. Иногда не хочется. Иногда я чувствую
себя счастливым оттого, что я не анеидаец. Особенно, когда гляжу на тебя и
на твое одиночество. Ничего нет страшнее его. Ты мужественно борешься с
ним, со своим одиночеством. У тебя были кое-какие надежды. Но существо
женского пола убежало в свою пещеру, к своей орде или стаду. Она оказалась
хитрее тебя. И когда ты забылся недолгим сном, она выключила робот,
стороживший ее, и спокойненько ушла.
П у т е ш е с т в е н н и к. А ты видел, но не разбудил меня. Почему?
С о б е с е д н и к. Я создан для высокоинтеллектуальных операций. Для
спора. Я не сторож и не слуга. К тому же она мне не нравилась.
П у т е ш е с т в е н н и к. А ведь в ней было столько живости, столько
непосредственности.
С о б е с е д н и к. Непосредственности? Я бы назвал это просто
глупостью.
П у т е ш е с т в е н н и к. Тебе кажется глупостью все, что идет от
сердца, от чувств... Ты не понимал ее.
С о б е с е д н и к. А ты понимал? Тебе даже не удалось узнать ее имя.
П у т е ш е с т в е н н и к. У нее не было имени. В ее орде...
С о б е с е д н и к. Это ты так думал. И я. Но наша гипотеза оказалась
неверной. У существа женского пола все же было имя. Она произнесла его
вслух, когда ты спал.
П у т е ш е с т в е н н и к. А почему же она скрывала?
С о б е с е д н и к. Чего-то боялась. Возможно, они считают, что в
имени есть нечто магическое. Опасалась, что, узнав ее имя, ты познаешь и
ее. Может быть, эти первобытные полулюди считают, что имя - это сущность
человека, воплощенная в звуке.
П у т е ш е с т в е н н и к. Интересное соображение. Но как же все-таки
ее звали? Как она назвала себя?
С о б е с е д н и к. Нетрудно запомнить. Ее звали И-е. Два звука: "и" и
"е". Но она так произнесла их, что они слились в нечто музыкальное и
действительно отразившее ее сущность, все ее существо. Возглас, два звука,
но это девичье существо облеклось в них, прониклось ими. И звуки
прониклись ею. Чудо человеческого языка. Его истоки.
П у т е ш е с т в е н н и к. И в тебе возник бескорыстный интерес к
знанию? В тебе, в цинике, в твоем механическом уме?
С о б е с е д н и к. Да, возник. И пробудил во мне его не ты. Она. И-е.
П у т е ш е с т в е н н и к. Замолчи! Лингвист! Этнолог! Ты должен был
предупредить меня.
С о б е с е д н и к. Заискивать перед тобой не входит в мои
обязанности. И к тому же я хотел, чтобы исполнилось ее желание. Ей очень
хотелось убежать. И она убежала. Она неслась так, что трещали кусты.
П у т е ш е с т в е н н и к. А ты и рад. И-е. Значит, у них есть
смутное ощущение личности? Интересно.
С о б е с е д н и к. Занятый поисками научной истины, ты забыл...
П у т е ш е с т в е н н и к (перебивая робота). О чем?
С о б е с е д н и к. Истина здесь никому не нужна. Ты один. Один во
всей солнечной системе. Абсолютно один, если не считать меня.
П у т е ш е с т в е н н и к. А орда в пещерах? И-е? Ее родичи и
сородичи?
С о б е с е д н и к. Пока им не нужны научные истины. Истины
понадобятся им через пятьдесят или сто тысяч лет. Они не так давно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг