себя, простояв слишком долго возле картин Дега в Люксембургском музее и
возле какой-то античной статуи, а потом у него не хватило времени, чтобы
задержаться там, где не следовало торопиться: на круто поднимающихся
улицах Монмартра, на набережной Сены возле лотков знаменитых парижских
букинистов, и возле дворца Пале-Рояль, и возле собора Парижской богоматери.
Жизнь скользила мимо него, как документальный фильм - прекрасный, но
быстротечный.
Первые сутки прошли как мгновение. Он дал себе слово, что не будет спать.
Ему нужно было еще просмотреть свой доклад, который он будет делать на
Международном конгрессе физиологов и психиатров. Но он вернулся в отель
усталый и уснул сразу, как только лег.
Тамарцев проснулся и минуты две или три лежал на спине, не поворачивая
головы, видел обычные гостиничные стены, безличные и скучноватые. И
умывальник обычный. И окно точно такое, как все окна, но за окном - Париж.
Тамарцев вскочил и начал одеваться. У него не оставалось времени на
завтрак. В десять начиналось заседание секции психиатров, а на двенадцать
назначен его доклад.
Он никак не ожидал, что на конгрессе физиологов и психиатров встретится со
своим двоюродным братом Николаем Араповым.
Высокий, элегантно одетый господин (именно господин) сказал, играя
красивым, звучным голосом:
- Алеша! Простите, Алексей Иваныч... - Он улыбнулся. - А помнишь, как мы с
тобой чуть не подожгли конюшню с жеребцом Голубчиком?
Он улыбнулся еще обаятельнее. И на миг сквозь его теперешний облик
западноевропейского господина, парижанина и модного философа проступило
простодушное и милое Колино выражение.
- Ты не очень устал? Доклад твой я выслушал с интересом. Что ты так
смотришь? Ага, понимаю, встретились два представителя двух враждующих
социальных систем. Но ведь я не приглашаю к себе в гости. Мы можем
побеседовать и на нейтральной территории. Например, в кафе. Не возражаешь?
На улице среди других машин стояла его длинная и роскошная "испано-сюиза".
Сели. Он сам вел свою машину, вел лихо и еще более лихо затормозил возле
кафе.
За рюмкой коньяка, ароматного, как ветка черемухи, и оставляющего на языке
терпкий вкус, он прочел нараспев:
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы - коня.
Ты расскажешь мне о тех, кто раньше
В этом теле жили до меня.
Лицо его стало вдохновенным:
Дерево да рыжая собака -
Вот кого он взял себе в друзья.
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
Затем вдохновенное выражение сменилось другим, более соответствующим месту
и обстоятельствам. Да и, собственно, чем ему было особенно вдохновляться?
Тем ли, что он после сорокалетнего перерыва встретил родственника? А что
такое родство? Вряд ли ведь можно говорить о родстве духовном... Это можно
будет утверждать лишь после беседы, после откровенного разговора. Но он не
знал, по какому руслу потечет их беседа.
Ах, в чем вообще можно быть уверенным в этой жизни!..
Арапов протянул двоюродному брату кожаный портсигар, туго набитый
сигаретами, - жест скорее всего внешний, светски официальный, вряд ли
способный сократить расстояние между ними.
- Куришь?
- Нет, не курю.
- А мне помнится, ты пытался курить, когда это тебе и мне было строжайше
запрещено. Тогда ты вызвал гнев взрослых. И был наказан. Сейчас, когда я
гляжу на тебя, мне кажется, что это было вчера.
- А мне не кажется.
- Но ты же материалист. Диалектик. Тебе не разрешено сомневаться в
объективности нашего прошлого.
- А почему бы мне сомневаться в том, что несомненно?
- Так ли уж несомненно, как сказано в ваших учебниках? Увы!
Действительность располагает только наличным бытием. Вот мы сидим и пьем
коньяк. Действительность нам выдала эти приятные минуты, чтобы сразу же их
от нас отобрать. У нас взаимоотношения с действительностью, как у должника
со взаимодавцем. Она дает, сразу же отбирая. Наличное бытие - это
беспрерывная отсрочка. Наше время заложено в ломбарде, но выкупить его нам
не дано.
- Ну а прошлое? - спросил Тамарцев. - Я не совсем отдаю себе отчет, в
какой связи с ним твои рассуждения о наличном бытии, якобы заложенном в
ломбарде?
- Прошлого, в сущности, нет. Бытие развертывается перед нами как
беспрерывно ускользающее настоящее. Тебе, конечно, доводилось смотреть в
окно вагона на ускользающее пространство? Но пространство, ускользая,
исчезает только из поля нашего зрения, время же играет с нами в нелепую и
алогичную игру: убегая - возвращается, возвращаясь - убегает. Его нет, и
оно есть. Оно как будто уже было. Для личности существует только
удлиненный миг, что касается рода и вида... Но родовой и видовой опыт, как
бы он ни назывался - историей или наукой, бессилен проникнуть в сущность.
Истина неповторима и открывается только личности.
Тамарцев усмехнулся.
- Мне это знакомо, Николай. Я же, извини, психиатр. Такого рода концепции
нередко развивают мои больные, и с не меньшим блеском, с не меньшей
логикой. Но их познавательный аппарат действует вхолостую, потому что
потерян контакт с реальной действительностью. Несогласованность работы
двух сигнальных систем.
- Как? Как ты сказал? Двух сигнальных систем? Ну да, это по Павлову. Ты
его ученик?
- Да, ученик.
- Ты говоришь это таким тоном, словно я ставлю тебе это в вину. В этом я
не вижу ни особой вины, ни заслуги... .Как не вижу заслуги в том, что ты
ученый. Наука в наше время не в ладу с человеческими чувствами, с душой.
Разве можно представить себе бесконечность? Но раз непредставимо
бесконечное, то и с конечным нечего делать нашим представлениям. Наука
антигуманистична по своему духу... Она служит разрушению, гибели,
смерти... Без нее не было бы Хиросимы!
- Наука в этом не виновата, виновато капиталистическое общество.
- Многие ученые говорят это. А сами строят кибернетические машины, мечтают
о думающих роботах. Они уже спешат освободить человечество от бремени
мышления. Они рисуют нам рай, в котором бессмысленные овеществленные люди
будут с изумлением взирать на одушевленные и размышляющие вещи. Мне не
нужен этот рай. Он отвратителен.
- Такой рай и мне не нужен.
- Не нужен ли? Обожди, не торопись от него отказываться. Да и как
посмотрят на твой отказ там, откуда ты приехал? У вас, да и у нас, это
называют научным прогрессом, технической революцией. Сама эпоха похожа на
механизм с наперед заданной программой. Эпоха превратила человечество в
школяров, заставив всех решать одну и ту же задачу. А люди уже украдкой
успели заглянуть в конец задачника и только притворяются, что не знают
решения.
- Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Если ты сравниваешь людей,
видящих впереди цель, со школьниками, заглянувшими на последнюю страницу
задачника, то ты говоришь нелепость. Одно - знать решение, другое - его
достигнуть. Ты как раз и зовешь людей, знающих ответ задачи, не решать ее,
а удовлетвориться его иррациональным значением. Человечеству нужен
материализованный ответ. Людям незачем прятаться от того, что им еще не
понятно. Они не страусы. В страусовой идеологии не больше свободы, чем в
страусовой экономике. Ты любишь жонглировать, я читал, такими словечками,
как "ничто" и "нечто". Отрицая цель, ты отрицаешь и средства. Что же
остается? Идти в ломбард и заложить свою личность? Ты дезертир!
- Ну вот, опять передовица. Зачем затруднять мозг! Скоро автомат снимет с
нас бремя мышления. Недаром в своем докладе о сущности памяти ты так
напирал на сходство человека с машиной. Ах, уж это мне сходство!
Наступила пауза. Пора было и оглядеться. Тамарцев бросил взгляд на
соседние столики, на эстраду.
Поблескивающие, как орех, коричневолицые и коричневорукие музыканты
исполняли на экзотических инструментах какую-то африканскую симфонию. Один
из музыкантов встал и запел. Он пел тихо, с придыханием, астматическим
голосом, пел интимно и приглушенно, как бы вживаясь в нечто открывающееся
только ему здесь, в ночном кафе, и недоступное другим, - как бы призывая
его сюда, свое африканское божество, и о чем-то с ним советуясь через
головы посетителей, сидящих за столиками.
Певец смолк, но мелодия еще продолжала звучать.
- Ты несчастлив, Коля?
Вопрос прозвучал неожиданно для самого спрашивающего, словно спросил не
он, а кто-то другой.
- А ты счастлив, Алеша?
- Я?
- Да, ты?
- И я тоже несчастлив, Коля.
Арапов рассмеялся.
- Не верю. Там, откуда ты приехал, всем предписано быть счастливыми.
- Не паясничай, Николай, не то я уйду.
- Не буду, Алеша. Извини, Но откуда ты знаешь, что я несчастлив?
- Я об этом догадываюсь, Коля. Об этом нетрудно догадаться, просидев с
тобой вечер.
- Я несчастлив, Алексей, особым несчастьем, несчастьем подлеца. В 1941
году немцы отправили мою жену в лагерь смерти.
- Немцы. Не ты. Ты ушел в отряд Сопротивления. Я об этом читал. Ты
боролся...
- Боролся и отчаивался... Но из своего отчаяния извлек прибыль. Мое
несчастье помогает мне обостренно чувствовать бытие и ощущать время. Чем я
лучше Ильзы Кох, кроившей перчатки из человеческой кожи? Я предал жену. Я
должен был уйти в лагерь смерти вместе с ней.
- Ты поступил правильно, что не пошел с женой в лагерь смерти, а пошел к
партизанам. В самоубийстве нет никакого героизма.
- Значит, за мной нет вины?
- Вина есть. Твоя вина в том, что ты своей философией помогаешь мерзавцам,
убившим твою жену.
- Опять передовица. Опять избитые, стереотипные слова.
- Правде не нужны нарядные одежды. В любой самой поверхностной передовице
больше глубины, чем в философской системе, предлагающей людям ничто -
камень вместо хлеба.
- Не верю. В передовице не может быть истины.
- Почему?
- Потому, что истина не приходит к людям по протоптанной тропе, за нее
платят кровью, платят жизнью...
- Мы заплатили за нее кровью.
- Опять газета! Отповедь идейному противнику? Хватит, Алеша. Довольно. Но
отчего же ты несчастлив? Ты еще не сказал.
- Оттого, что не просто быть счастливым. Оттого...
- Не объясняй. Понимаю. Ты не автомат, а человек. Я тоже не автомат.
Кажется, нам пора.
Арапов поднялся. Лицо его выглядело усталым. Они вышли на улицу.
- Не возражаешь, если мы немножко покатаемся? - Сев за руль, он завел
мотор. "Испано-сюиза" тронулась. - Долго ты пробудешь в Париже?
- Завтра улетаю.
Они обгоняли другие машины. Арапов, по-видимому, не собирался сбавлять
скорость. У Тамарцева кружилась голова. Его слегка поташнивало от быстрой
езды и оттого, что он мало спал.
- Тебя оштрафуют.
- У нас за это не штрафуют... Бойкие репортеры чувствуют себя ужасно
умными, когда употребляют слово "небытие". Они уже много раз писали о том,
что философ Арапов любит играть со смертью. Они называют меня сумасшедшим
шофером. И они догадались кое о чем, Алеша. Мне иной раз действительно
хочется разбиться.
- Надеюсь, не сегодня?
- А почему бы и нет? Нельзя все откладывать и откладывать. Еще прослывешь
трусом. Но сегодня я рад, что встретился с тобой. Конечно, мы противники.
И, кроме того, братья. Из близких родственников у меня никого не осталось,
кроме тебя. Эти узкие улицы Монмартра. Здесь легче всего разбиться. Но это
я себе. Ты не беспокойся, я доставлю тебя в твою гостиницу. Я слишком
опытный водитель, чтобы разбить машину, хорошенько не пожелав этого.
Помнишь, Алексей, мы с тобой ушли вверх по реке Гремящей в лес и
заблудились, свернув с тропы в сторону? Наступила ночь. И кричала какая-то
ночная птица. Жутко кричала. Плакала. Словно кого-то хоронила. Это она,
Алеша, хоронила меня.
- Рановато она стала тебя хоронить. После того ты прожил еще сорок лет.
- Прожил ли? Ведь она оплакивала мое "я", мои возможности, то, что во мне
не осуществилось, то, что я похоронил в себе. Ну, вот и твоя гостиница.
Прощай, Алексей.
Арапов нагнулся и поцеловал Тамарцева в губы.
Светало.
Вечером, просматривая газету, Тамарцев с ужасом прочел, что философ Арапов
разбил машину, налетев на уличный фонарь, и в бессознательном состоянии
доставлен в больницу.
Радию Ивановичу отвели отдельное помещение для самостоятельной работы,
дали двух помощников. Для этого пришлось нарушить все существовавшие
традиции. Ведь Богатырев пока аспирант. А в помощники ему дали двух
кандидатов наук, людей немолодых, со стажем, с опытом, с эрудицией. И
все-таки не они будут руководить Радиком, а Радик ими, потому что у Радика
оригинальные и перспективные идеи.
Радику предоставили для опытов животных. Его интересуют животные не сами
по себе, а как живые "машины", удивительно мудро и экономно построенные
самой природой. Птицы без компаса перелетают через моря и никогда не
сбиваются с курса. Летучие мыши владеют ультразвуком. А рыбы морских
глубин - электрической энергией.
У Радия Ивановича трудная задача. Он должен выяснить, что заимствовать у
животных для того, чтобы построить кибернетические машины. И вдруг он с
этой задачей не справится? Этот вопрос не раз уже ставили на ученом
совете. Правильно ли это со всех точек зрения (особенно с педагогической),
что молодой парень, аспирант, руководит кандидатами наук, зрелыми,
солидными людьми? Бородин горячился, защищая Радика:
- У него плодотворные идеи. Что же, прикажете ему ждать, когда сам он
состарится, а идеи завянут?
Когда Бородин был прав, его поддерживали. Поддержали его и в этот раз. И
Радий Иванович продолжал свои опыты, изучая животных, но главным образом
не как биолог, а как инженер.
В пятнадцатом веке этим занимался Леонардо. Он тоже был инженер. Но тогда
не существовало кибернетики.
Архиповна, гардеробщица, говорит тихо пожарнику Алексееву, человеку в
институте новому и несведущему:
- В науке не тот генерал, у кого чины, а тот, у кого голова хорошая.
У него не было имени. Никто не знал, кто он и откуда. И все же он был
реальным существом.
Его образ не раз возникал в сознании Сергея Сергеевича. Он словно бы жил
где-то рядом, преодолев время и пространство.
В своем научно-фантастическом рассказе детский писатель Виктор Марсианин
назвал его "У", одним бедным, примитивным звуком, одной гласной, словно
буква "У" могла хоть в небольшой степени характеризовать существо,
откуда-то прилетевшее на Землю. Сергей Сергеевич, отличавшийся
терпимостью, буквально возненавидел детского писателя. Какое право он имел
дать ему имя? Ведь, может быть, мы когда-нибудь узнаем, как его звали.
Разумеется, не У. У него не могло быть такое краткое и жалкое имя.
В этой местности все напоминало о нем. Ведь здесь был найден и вновь
утерян его череп.
Конечно, когда он ходил под этим небом, местность выглядела не так. Сто
тысяч лет и для археолога значительное расстояние. Здесь тогда не было ни
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг