Физик, по-видимому, очень устал оттого, что сидел не меняя позы, под конец
сеанса он выглядел куда хуже, чем на полотне. На холсте он выглядел живее
и реальнее, чем в жизни. И от почтальона Гоши это тоже не укрылось.
- Опасно с вами иметь дело,-пошутил физик.- Окажешься целиком на вашем
холсте, а в реальности уцелеет остаток чуть побольше нуля.
- Но так и бывает в действительности,-возразил я.-Люди умирают. А портреты
остаются. Разумеется, хорошие портреты.
- Предпочитаю быть плохим человеком, чем хорошим портретом, - пошутил
Ермолаев.
Затем физик Ермолаев и Гоша ушли, а я остался в мастерской, все еще глядя
на холст и не умея в своем воображении отделить подобие от того, кому оно
уподоблялось.
26
На следующий день физик пришел в мою мастерскую посмотреть на свой портрет.
- Проблема портрета,-сказал он мне,-это проблема "быть" и "казаться". У
многих людей эти половинки настолько сливаются, что их невозможно
отличить. Только не перебивайте меня.
Я и не думал его перебивать.
- Рембрандт умел отделить "быть" от "Казаться".
- Так то Рембрандт.
- Я давно подозреваю, что вы не Рембрандт. И вот поэтому ищу на вашем
портрете себя и, кажется, не могу найти.
- Разве вы не замечаете сходства?
- Сходство-это не главное!
- А что главное?
- Вы же художник. Вы должны это знать лучше меня..
Мы долго спорили-похож или не похож на физика портрет-и так ни к чему не
пришли.
Я ждал, когда физик уйдет, чтобы остаться один на один с работой. Он
слишком долго сидел. Сидел с таким видом, словно и не собирался никуда
уходить. Время замедлилось, будто кто-то остановил все стрелки на часах. Я
это давно заметил: время меняет свой темп, когда гость сидит томительно
долго, очевидно не зная, куда себя деть.
Физик курил и смотрел на портрет. Я еще никогда не встречал такого
терпеливого зрителя. Люди, даже страстно любящие искусство, никогда
подолгу не стоят перед одной и той же картиной. Они постоят и идут дальше.
А физик сидел и сидел и о чем-то сосредоточенно думал.
- Я не задерживаю вас?-спросил он.
У меня не хватило характера сказать ему правду.
- Да нет. Нисколько. Я только хотел бы немножко изменить цвет левой щеки.
- Ради бога, не меняйте. Оставьте все так, как оно есть.
- Почему?
- Я не могу вам объяснить. Но меня буквально съедает странное чувство. Мне
все кажется, что я стал своей тенью, как только вы начали писать мой
портрет.
- Я не совсем вас понимаю.
- Не следовало бы вам отрывать "быть" от "казаться", Мое бытие вы
перенесли на холст, а в реальной жизни оставили его тень. Я все время
чувствую, что от меня что-то отделилось, ушло.
- - А давно вы это чувствуете?
- С того самого часа, когда вы стали писать этот портрет.
- Странно,-сказал я.
- Да,-задумчиво заметил физик,-и это странное состояние смущало ведь не
только нас с вами.
- А кого еще?
- Ну, скажем, Гоголя. Вспомните его повесть "Портрет". Да и Бальзака не
меньше. Читали, надеюсь, "Неведомый шедевр"?
- Читал.
- А "Портрет Дориана Грея"?
- Уж не принимаете ли вы меня за пещерного человека? Читал еще в детстве.
- А задумывались ли вы, почему возникла эта проблема? Ведь существует же
внутреннее, подспудное родство между подобием и явлением, которое подобие
пытается воссоздать?
- Наверное, существует.
- Не наверное, а наверняка. Я в этом убежден. Вы никогда не задумывались о
том, что должен был чувствовать человек, которого писал Рембрандт или
Веласкес?
- Думаю, что испытывали что-нибудь приятное. Если бы это было не так, вряд
ли испанский король Филипп Четвертый стал держать при своем дворе
Веласкеса. Он бы его прогнал.
- Нет-нет!-Лицо физика приняло страдальческое выражение, словно я своими
словами причинил ему боль.-Вы упрощаете. Филипп многое прощал Веласкесу и
не сердился, что он тащит на свет божий и то, что должно остаться в тени,
в темноте. Но я говорю не только о правдивости искусства великих
портретистов прошлого, а о другом, о том, что западные искусствоведы
называют метафизическим началом.
- Метафизическим? Терпеть не могу это слово.
- Ничего, Потерпите. Я не знаю, чем это слово заменить. Но дело не в
словах. Есть такое слово-"вечность". Я всегда относился к этому слову
осторожно.
- А теперь?
- Теперь я чувствую, что я раздвоился. Одна моя половина здесь, а другая с
вашей помощью приобщилась к вечности.
- Я же не Веласкес.
- Не напрашивайтесь на комплимент.
Я посмотрел на физика, потом на портрет, и мне стало не по себе. На
холсте, на обыкновенном холсте, купленном в магазине "Всекохудожник",
пребывало нечто большее, чем обычный современный человек, словно
изображение прихватило с собой большую часть реальности, сделав менее
реальной натуру.
27
Никто из моих знакомых так не ждал мифа и чуда, как подросток-почтальон,
разносивший в канун праздников сотни поздравительных открыток. Он ждал
чуда и поэтому не очень-то удивился, когда увидел на моем холсте живого
физика, расположившегося, как у себя дома, на условном пространстве
картины.
Физик отдыхал и, казалось, даже менял позу-то клал ногу на ногу, то
подносил горящую спичку к кончику сигареты.
Физик поселился на холсте. Он зевал, улыбался, курил, ел, спал. Он только
не говорил. Его, впрочем как и меня, вполне устраивало абсолютное молчание
картины.
- Он весь тут? -- спросил Гоша. - Там что-нибудь осталось?
- Осталось-ответил я.-Он ,и тут и там. Так и должно быть, когда возникает
хороший портрет.
- Все дело в машине, которую изобрел дядя Вася. Это она действует. Верно?
- - При чем тут машина? Ты что, не веришь в мое искусство, в мой талант?
- Верю! Но таланту помогает машина. Без машины вам бы это не удалось.
Я подумал: "Вот что значит научно-техническая революция. Человек готов
поверить в чудо, если это чудо сотворил не бог, а машина".
К дяди Васиной машине я давно привык и почти разучился ее замечать. Стояла
себе в углу, прикрытая старой газетой, чтобы не мозолить никому глаза.
Гоша поахал, поохал, поудивлялся, поулыбался и ушел.
И только он ушел, явился физик Ермолаев. Физик очень похудел, побледнел и
даже стал ниже ростом. Он сел на стул и начал рассматривать портрет.
- Вы не продадите мне его?-спросил он.
- Нет, не продам.
- А может, подарите?
Я не ответил. Как многие живописцы, я не любил расставаться со своими
работами.
- Видите ли,-сказал физик,-я живу в Купчине. Это довольно далеко от вас. У
меня уйдет очень много времени, если я ежедневно буду к вам приезжать.
- Зачем же ежедневно? Приезжайте хотя бы раз в месяц.
- Поймите! - перебил он меня. - Вы разорвали мое бытие на две половины.
Здесь, на холсте, нечто вечное субстанциальное, а там, в высотном
кооперативном доме, построенном в Купчине, - нечто временное, эфемерное,
функциональное. Только сидя у вас в мастерской и глядя на свое
изображение, я ощущаю полноту бытия, становлюсь цельной личностью.
- Портрет написан недавно. А раньше как вы себя чувствовали?
- Я был только частью самого себя, не ведая о том, что мне откроется после
того, как вы напишете мой портрет.
- А что же вам открылось?
- Мне открылся рай. Извините меня за это давно скомпрометированное слово.
Но на человеческом языке нет другого, способного хотя бы неясно и
расплывчато передать это понятие. Мне открылся рай. Когда я смотрю на свое
изображение, мне вдруг открывается полнота бытия, которая бывает знакома
людям только в детстве. Ничто не спешит, не торопится ни вокруг меня, ни
во мне самом. Кажется, что я возвратился в свое детство, отрочество, в
юность. Явления и вещи еще не поворачиваются ко мне спиной, как пассажиры
в битком набитом троллейбусе. Сам воздух кажется иным. Он не пахнет
перегаром автомобильных газов. Бытие не спешит, не торопится. И я никуда
не спешу, хотя всегда и везде поспеваю. Вот это новое забытое чувство
освежает меня, снимает озабоченность. Я задаю себе вопрос: как и почему
это случилось? Еще вчера, принимая ванну, я подумал: а может, эта полнота
бытия и цельность возвращалась к тем, с кого писали портреты Рембрандт,
Веласкес, Гойя и великие художники итальянского Возрождения? Ведь мы этого
пока не знаем. И тех, кто мог бы нам рассказать, давно нет в живых. Вот
почему мне хочется, чтобы этот портрет висел у меня в квартире в Купчине,
чтобы я по утрам, когда собираюсь в свою лабораторию, мог бы постоять
возле этого магического изображения, наполниться свежестью бытия,
почувствовать, что я пребываю не только в текущем, скользящем, вечно
убегающем мгновении, но и в вечности тоже, живой и веселой вечности,
которую мы знаем по своим детским воспоминаниям.
Короче говоря, ваш портрет превращает меня В юношу, а иногда и в ребенка.
- Может, мне написать копию?
- Понимаю. Портрет вы подарите мне. А копию оставите себе.
- Зачем? Вам подарю копию. А себе оставлю оригинал. Не беспокойтесь. Это
же будет не простая копия, созданная халтурщиком для антикварного магазина
или заказчика, мало понимающего в искусстве. Это будет вариант. Многие
русские художники писали варианты. Вспомните Павла Федотова. У него в двух
вариантах почти все лучшие картины: "Сватовство майора", "Вдовушка" и,
кажется, "Свежий кавалер".
- А копия будет обладать этим удивительным свойством-возвращать меня в
юность и в детство, чтобы почувствовать во всей силе полноту бытия?
Я уклонился от ответа. Откуда я мог знать?
28
В мастерской никого не было. Иван Иванович ушел в поликлинику на какие-то
процедуры. А физик Ермолаев известил меня по телефону, что уезжает на
несколько дней под Москву на симпозиум.
Я подошел к своей картине. Пространство "сломалось". И я вошел в картину,
как входят в гостиную, где вас уже давно ждут.
Я и в самом деле вошел в гостиную, где за столом сидело несколько мужчин и
женщин. Действительность очень напоминала вдруг ожившую фотографию конца
XIX или самого начала XX века или сцену театра, где не очень даровитый, но
старательный режиссер, приехавший на гастроли с периферии, поставил пьесу,
написанную под Островского.
Здесь, в гостиной, заставленной старомодной мебелью, расположилось бытие,
когда-то старательно описанное Шеллером-Михайловым или Боборыкиным, но не
скучновато-обыденно, как в пожелтевшей от времени и пахнувшей мышами
книге, а вполне трехмерное и чуточку приподнятое, синтез театра и жизни,
похожей на театр.
Никого из присутствующих не удивило мое появление, а кое-кого обрадовало.
Некрасивое женское существо бросило на меня многозначительный взгляд,
отразивший одновременно мою значительность и ее нетерпеливое беспокойство.
Она ждала меня, ждала, и я пришел вопреки законам физики, пришел из
семидесятых годов в девятисотые. Но она об этом не знала. По-видимому,
существовал мой двойник, абсолютно схожий со мной, двойник, который, очень
возможно, ухаживал за этой девицей, а может, уже был кандидатом в мужья. Я
сел с этой некрасивой девицей рядом, почувствовал всем своим эфемерным
телом субстанциальную материальность стула, сотворенного не вечно спешащей
машиной, а неторопливыми и искусными руками мастера, опытного
краснодеревщика.
Люди, сидевшие за столом возле серебряного кустодиевского самовара,
выглядели более реальными и трехмерными, чем полагается в
действительности, где все мы, за редким исключением, являемся только
частью самих себя, всегда пребывая в погоне за полнотой бытия, которая так
часто нас дразнит со сцены или экрана.
Люди, пьющие чай и ведущие беседу, еще ничего не знали ни об атомной
бомбе, ни о гитлеровских концлагерях. Ведь по улице, где стоял этот дом,
вместо троллейбуса номер десять еще бегала конка. Взглянув в просвет между
двумя половинками занавесок на окне, я в этом убедился. Эта конка, так же
как и керосиновый фонарь, подтверждала, что я попал в начало века, потому
что сидевших за столом я мог принять за актеров, разыгрывающих обыденную
драму, следуя мхатовским традициям, где искусство тщится вырвать у
реальности ее главную тайну-тайну быть самой и для себя.
Некрасивая девица, дочь всамделишного купца, владельца магазина на
Андреевском рынке, поведала мне о том, кто был я. Я действительно играл
роль жениха, и не на сцене, а в жизни, играл эту роль по всем правилам
отечественной драматургии, проникнув в это благополучное семейство с
помощью свахи, довольно .сварливой старухи, проживающей в Косом переулке,
дом номер два, и бравшей за свои услуги сумму, равную месячному бюджету
студента-репетитора, бегающего с утра до вечера по урокам. Я, оказывается,
и был студентом-репетитором, к тому же занимающимся и всякой, другой
халтурой: писал очередные выпуски "Ната Пинкертона" и "Пещеры Лейхтвейса"
и тайно рисовал жирных лебедей и сбывал их на том же Андреевском рынке.
Моя личность, мой нравственный и духовный мир приоткрылись мне не без
помощи купеческой дочки, моей будущей жены. По-видимому, я был
проходимцем, изо всех сил пытавшимся пролезть в люди.
Будущий наш брак представлялся плохо замаскированной сделкой. Некрасивая и
малообразованная невеста была с приданым. Ей будут принадлежать
пятиэтажный дом на Четвертой линии, недалеко от женской гимназии Шаффе, и
большое доходное здание на улице Бармалеева, той самой улице, где осталась
еще не возникшая как реальность моя мастерская.
Моя мастерская по всем правилам причинности возникнет в еще не наступивших
семидесятых годах XX века, а я сидел за столом, сервированным в 1907 году,
о чем мне незамедлительно сообщил календарь, висящий рядом с картиной
Клевера, этим переводом Шеллера-Михайлова на язык сентиментальных и
сладкоголосых красок.
Клевер, этот любимец мещан, продававшийся за баснословную цену в
комиссионном магазине на Невском, неподалеку от станции метро "Площадь
Восстания", предлагал мне свой пошловатый, как танго, и давно одряхлевший
мир за возможность пожить богатой и лжещедрой жизнью будущего наследника
купеческих капиталов. До Октябрьской революции еще оставалось почти десять
лет. Не так уж много, но и не так мало для такого проходимца и шкурника,
как я, умевшего ценить любую выпавшую, как из засаленной колоды карт,
счастливую и азартную минуту. А счастье шло ко мне, довольно убогое
счастье, за которым гнались тысячи подобных мне молодых людей, смотревших
на жизнь, как на плутоватую сваху, способную за небольшую мзду вмешаться в
вашу судьбу и изменить ваше будущее.
Мое будущее было обеспечено на несколько лет, будущее, принявшее довольно
унылое обличье длинноносой, плоскозубой девицы, не имевшей понятия даже о
Чехове, с преждевременной смертью которого еще ни-. кто не хотел смириться.
Девица была глупа, обжорлива и честолюбива. Она хотела иметь образованного
мужа, знавшего два иностранных языка и выдававшего себя за талантливого
литератора, сотрудничавшего в журнале "Мир божий". Насчет "Мира божьего"
было не совсем так, из "Мира божьего" меня попросили, когда я пришел туда,
переписав аккуратным почерком чужой, уже опубликованный рассказ и требуя
аванс простуженным, лающим голосом пропойцы. Но зато на уютном столике в
спальне невесты лежали тоненькие книжки "Ната Пинкертона" и "Пещеры
Лейхтвейса" с моей дарственной надписью. Моя невеста читала эти выпуски с
ужасом и восторгом, следя за старательным развитием сюжета, словно я, ее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг