жених, был вплетен в ткань убогого, но занимательного повествования,
превращаясь то в бравого сыщика, то в вежливого и обходительного убийцу,
каждый раз норовившего со страницы выпуска перейти в пугливый девичий сон,
орудуя там то складным ножом, то фомкой, то огромным "смит-вессоном".
Да, я уже поселился в сознании этой некрасивой девицы, и отцу ее,
дородному рыжебородому купцу, уже приходилось, хмуря такие же, как борода,
рыжие брови, подсчитывать-во сколько ему обойдется моя карьера, мои
нескромные привычки, моя любовь к вину, к нарядным штиблетам и дорогим
сигарам.
Меня уже мысленно взвешивали на весах, на которых уже взвешивал мою
личность в другом, еще не наступившем времени оценщик из комиссионки,
бывший Анютин сосед.
Мне даже нравилось это чувство пребывания на весах, Мне нравилось, что ко
мне приценивались, что я был одновременно товаром и владельцем, владельцем
всего того, что раздобудет моя настырность (извините за слово, взятое из
современного словаря и незаконно перенесенное в другую, более наивную
эпоху), мое бесстыдство, моя ловкость, мое корыстолюбие.
Разговоры за купеческим столом не отличались особой духовностью и
интеллектуальностью. Купцы и их жены не интересовались живописью модного в
те годы Сомова, не рассуждали ни о Шаляпине, ни о Станиславском. Их беседы
несли их туда, где ожидал их сытый послеобеденный сон. А я с нетерпением
ждал, когда окончится обед. Улица манила меня, улица без машин, без суеты,
неторопливое бытие, вернувшееся из далекого прошлого, подарок чуда и
судьбы.
Выйдя из купеческого дома, я сел в конку. С чем сравнить неспешное
движение конки? С лодкой, которую несут речные волны, подталкиваемые
веслами. Конка словно плыла под цокот лошадиных копыт. Вместо
вагоновожатого сидел кучер, изредка понукавший своим зычным голосом
лошадей. Я рассматривал пассажиров конки, пытаясь найти объяснение этому
сну, который, притворяясь реальностью, одновременно старался остаться и
сном. У реальности, частью которой я, по-видимому, стал, были по отношению
ко мне какие-то свои цели. Уж слишком она подчеркивала, эта реальность,
свою субстанциальную независимость от моего оторопевшего сознания.
Пассажиры явно играли ту роль, которую поручил им приехавший с периферии
молодой режиссер, решивший удивить всех своей близостью к натуре. Театр,
театр, мысленно повторял я, театр, в котором мне выпала незавидная участь
изображать из себя выходца из будущего, каким-то чудом попавшего в прошлое.
Время от времени пассажиры лениво обменивались репликами относительно
того, что идет ладожский лед, и в этом году намного позже, чем в
предыдущем.
Возле цирка Чинизелли я вышел. Здесь у меня было назначено свидание с
цирковой наездницей Мэри, чья фигурка была отпечатана на одной из афиш.
29
Пространство "сломалось" в самый неподходящий момент. Расположась в
дешевом номере второразрядной гостиницы на Фонтанке с совсем неподходящим
названием "Семейный уют", я держал на коленях тугую, как гуттаперчевая
кукла, наездницу Мэри.
Мэри улыбалась мне заученной улыбкой, словно мчалась, стоя на лошадиной
спине, мимо кресел цирка. Эту улыбку я унес с собой, когда отворилась
невидимая дверь в будущее.
Пространство "сломалось", и я вновь оказался в своей мастерской на
Бармалеевой улице.
Мое отсутствие и на этот раз было замечено. Анюта, устроив скандал,
забрала свои чемоданы и ушла к подруге. Физик тоже дулся на меня непонятно
за что, и только невозмутимый Иван Иванович Смирнов писал подстаканник,
приобретенный в комиссионном на проспекте Щорса, и что-то нашептывал,
словно шепот мог помочь ему в его нелегком и трудоемком деле.
Уходя от меня, Анюта обернулась и сказала:
- У тебя не все дома.
Она очень торопилась, потому что на улице ее уже ожидало заказанное по
телефону такси.
"У тебя не все дома",-сказала она мне. Она сказала это мне после того, как
я попытался рассказать ей, что оказалось по ту сторону холста, когда
"сломалось" пространство и я увидел себя сидящим в конке, где вместо
скромного вагоновожатого сидел величественный кучер, зычным голосом
кричавший то на зазевавшихся прохожих, то на замедлявших бег усталых
лошадей.
Она подумала, что я проводил время у любовницы, заблаговременно выбранной
мною из многочисленных натурщиц, бесстыдно снимавших с себя все до
ниточки, чтобы соблазнять своим голым телом слабовольных мужчин, и не в
другом времени, где вместо троллейбусов бегали конки, а в нашем, в нашем,
в нашем, где, к сожалению, тоже еще существуют супружеские измены и всякие
хитрости, чтобы измены скрыть.
"У тебя не все дома"-это были ее последние слова. А потом я оказался один
в комнате, потеряв сразу две реальности: сухопарую девицу там и красивую,
стройную Анюту здесь, не получив взамен ничего, кроме воспоминания -об
этих двух реальностях, оставивших меня с носом.
Физик Ермолаев снова стал приходить в мастерскую уговаривать меня, чтобы
я продал ему портрет.
Он садился напротив портрета и начинал рассказывать мне о том, что такое
вечность. Он говорил о том, что вечность-это "всегда", а значит, "раньше",
и "поз же", и "тогда", и "потом". Он уверял меня, что благодаря моему
портрету он проник и обосновался в беспредельно далеком будущем,
уподобившись тем людям" чьи портреты писали великие художники. Он пытался
доказать мне, что пребывает в двух измерениях: в текущем моменте и в
вечности, сливаясь со своим подобием на холсте. Он описывал, какое
блаженство он чувствует, отделившись от себя и пребывая как бы вне рамок
времени и пространства, где ему не угрожают никакие изменения, как будто
он раз и навсегда обрел молодость, с которой ему теперь так никогда и не
удастся расстаться.
- Но это же только подобие,-говорил я,-только портрет. Холст. Краски. И
мое далеко не совершенное искусство.
Он перебивал меня, вскакивая со стула и подходя к портрету:
- Вы сняли извечное противоречие между подобием и натурой. Я чувствую, что
я весь растворился в бесконечности, которую вы мне подарили. Я чувствую
необыкновенный покой, как будто бытие сняло с меня все заботы. Мысль моя
несется, как будто я нахожусь в пошлете. Но это не полет современного
лайнера, похожий на антракт между двумя действиями довольно прозаичной
драмы. Нет, нет! Это похоже на чудо, на абсолют, который искали в
искусстве или в науке такие, как гётевский Фауст, Оноре Бальзак или
Александр Грин. Мне кажется, что я испытываю то, что испытал гриновский
Друд, пробежавший несколько шагов и вдруг полетевший над крышами, словно
никогда не существовало закона тяготения.
- И только он успел произнести эти слова, как в мастерской появился Гоша в
сопровождении монтера и водопроводчика дяди Васи.
- У вас что,-спросил дядя Вася,-опять испортился водопроводный кран?
- Нет, все в порядке,-ответил я,-кран действует.
- А машина как моя? Действует или отказала?- спросил дядя Вася, почему-то
понизив голос.
- Машина? Не знаю. Стоит, как видите, в углу. Мы к ней уже привыкли.
- Вы-то привыкли. Но она к вам не может привыкнуть. Не знаю, умеете ли вы
ею пользоваться?
- Умеют, умеют,-заступился за меня Гоша.-Он вот на пять дней исчезал. Жена
искала. Все отделения милиции обегала. И за отлучку так рассердилась, что
ушла. Наверно, развод потребует. И все это ваша машина.
Дядя Вася принес с собой какие-то части явно неземного происхождения,
части, все норовившие выскользнуть или даже вырваться из его рук и
повиснуть в насквозь прокуренном воздухе мастерской, словно законы земного
притяжения утеряли свою власть над предметами, как в космическом корабле,
летящем далеко от Земли.
Все насторожились. Физик переменил позу (не на полотне, а в
реально-бытовом пространстве). Иван Иванович Смирнов застыл со своей
кистью, не смея прикоснуться к букету цветов, уже давно дразнившему с
холста его неудовлетворенные чувства. Гоша ухватился рукой за подоконник.
Всем, в том числе и мне, казалось, что мастерская уже оторвалась от
невидимого
космодрома и, неистово торопясь, летит, удаляясь от предметного мира.
- Где мы? - спросил Иван Иванович.
- Не беспокойтесь,-ответил дядя Вася своим простуженным голосом,-вы
находитесь в Ждановском районе на Бармалеевой улице.
Мы действительно находились в Ждановском районе Ленинграда, на Бармалеевой
улице. Это подтверждала сама улица за окном мастерской, дома, равные сами
себе и не сдвинувшиеся с места, прохожие и, наконец. дебелая дворничиха
Маня, важно ехавшая в моторной коляске.
Дом стоял на месте. И мы стояли на месте. Но вот части, которые принес
дядя Вася, на месте не стояли, они вырвались из рук водопроводчика и
плавали в воздухе.
- Помогите мне их поймать,-сказал дядя Вася.- Мне необходимо заменить
старые части в этой машине этими новыми. Их кто-то отвинтил и унес, когда
машина стояла в сарае. Но вчера эти части вернулись в сарай. То ли сами
вернулись, то ли вор не сумел их использовать и от греха подальше решил
подбросить туда, где взял.
- Но почему же они летают? - спросил Иван Иванович.
- Без теоретической подготовки вам этого не понять,-сказал уклончиво дядя
Вася. Он с трудом поймал плавающие в воздухе части, положил .их на пол и,
придерживая коленом, начал ремонтировать свой аппарат.
30
Лодка из березовой коры, а рядом со мной куперовский индеец с легким
веслом. Река, чистая, светлая, несла меня мимо огромных деревьев,
подпиравших своими ветвями беспредельно синее, словно только что возникшее
небо.
Тишина говорила со мной на своем прозрачном наречии все о том же, все о
том же. О чем? О том, что все еще будет, что ничего еще не было. И индеец,
сидящий со мной в легкой, словно сшитой из облаков, лодке, после долго
затянувшейся паузы начнет переводить с языка природы на наш человеческий
язык.
Пауза тянулась, чтобы не мешать тишине. Вода была прозрачна. И иногда
казалось, что берега плывут куда-то туда, где "завтра", "сегодня", "вчера"
лежат рядом, как краски на еще не просохшей картине.
Где-то далеко в лесу крикнула птица. Потом среди деревьев появился олень.
Он был частью той действительности, которая возникла как из сна, как из
прозрачного крика неизвестной мне птицы.
Я посмотрел в зеркало реки и увидел человека, похожего на кавалера де
Грие, на тех фатоватых франтов, которых изображал Антуан Ватто.
Ватто изображал не то мечтателей, не то авантюристов. Я, по-видимому, был
и тем и другим, одновременно являясь самим собой, как и полагается
человеку, пребывающему сразу в двух эпохах.
Тот исторический фильм, где я играл роль дворянина и кавалера,
развертывался куда медленнее и прекраснее, чем фильмы, на которые стоят в
очереди длинноволосые молодые люди и девушки в мини-юбках. Ведь этот фильм
поставила сама жизнь.
Две эпохи пребывали во мне-моя и та, что вдруг возникла, похожая на
иллюстрацию к "Песне о Гайавате".
- Мосье,-спросил я индейца,-долго ли еще нам плыть?
Он ответил мне на французском языке. И снова замолчал. Замолчал, чтобы не
мешать реке, деревьям и облакам. Все лилось, тянулось, возникало, как в
первый день творения. Я пил воздух, как пьют парное молоко. Свидание мое с
давно исчезнувшей эпохой текло не спеша, как то облако, которое отразилось
в воде рядом с отражениями деревьев. Не спешащее никуда бытие гребло
легким плоским веслом, которое держал куперовский индеец, по-видимому
гурон, еще не последний гурон, а пока еще один из многих.
"Как дорого обошелся человечеству научно-технический прогресс",-думал я,
глядя на величественную природу, впоследствии отданную взамен за асфальт
дорог, за эфемерную роскошь универсальных магазинов.
Течение моих мыслей свидетельствовало о том, что я был последователем
Жан-Жака Руссо, последователем, вооруженным кое-каким знанием, которым не
мог обладать великий мыслитель своего еще молодого и наивного века.
Жан-Жак еще не имел представления об асфальтовых и бетонных дорогах, о
выхлопных газах, об исчезнувших лесах и одряхлевших, склерозных реках.
Современный ему мир еще был свеж, как утро. И вот я неведомо как и почему
попал в этот мир.
Припомнился мне разговор с Руссо-там, далеко в Париже,-разговор о
естественном человеке, не испорченном европейской цивилизацией,
торопящейся отравить источники жизни мнимыми благами, несправедливо
распределив их, обогатив одних и сделав нищими других.
Мы говорили о естественном человеке, и желание увидеть этого человека
привело меня в канадские леса. Я, как в свое время мой учитель Жан-Жак,
был домашним секретарем у одного знатного лица, одновременно совмещая
секретарство с обязанностями преподавателя музыки и живописи в том же
знатном семействе.
Жан-Жак ставил музыку выше живописи, я не разделял его мнения, считая, что
они равноценны. Ах, этот Жан-Жак, противоречивейший из всех смертных,
предмет насмешек знатного лица, у которого я служил. Уча воспитывать людей
в своих педагогических романах, обличая безнравственность и пороки, он
сам, этот высоконравственный человек, подбрасывал своих собственных детей
вместе с их грязными пеленками, оставляя темной ночью возле дверей
сиротского приюта. Да, да, об этом мне напоминало каждый раз знатное лицо
и за завтраком, и за ужином, словно я был ответствен за поступки великого
философа. Нет, я разделял только его идеи, а на поступки готов был закрыть
глаза, как закрывали и многие другие.
Я вел себя безукоризненно как в кабинете у хозяина, так и в комнатах его
детей. И в один из летних месяцев я получил наконец разрешение совершить
небольшое путешествие по реке Святого Лаврентия, чтобы посетить индейское
стойбище и на деле проверить идеи своего дорогого учителя Жан-Жака Руссо.
Действительность сделала меня тезкой одного из героев Руссо, дав мне имя,
словно сошедшее со страниц книги, легкое и звучное имя Сен-Пре. Не обладая
большой оригинальностью, действительность заимствовала для меня и нечто
другое. Как Гейдерлин,-правда, несколько позже,-тоже домашний учитель, я
был влюблен в хозяйку, мать детей, которых я учил музыке и живописи. Она
одна да еще Жан-Жак знали причину моего приезда в Канаду. И вот теперь
легкая как облако лодка несла меня к цели, к знакомству с естественным
человеком. Это было не совсем безопасное знакомство. Случалось, что за
свой бескорыстный .интерес к истине путешественники вроде меня платили
своей собственной жизнью. Ну что ж, я был готов к этому, как кавалер де
Грие, галантные персонажи на картинах Антуана Ватто. Одна из этих картин
висела в гостиной дома знатного лица, свидетельствуя о том, что у знатного
лица был хороший художественный вкус, как и у его умной и образованной
жены. Ватто растворял в мечте хорошо видимый и осязаемый мир. Он дразнил с
полотна несбыточным и незавершенным. И вот теперь индейская лодка из
березовой коры несла меня к истине столь же мечтательной и зыбкой, как
колорит Антуана Ватто.
Мы плыли всю ночь и рано утром на рассвете увидели далекие холмы и вигвамы
с синими дымками.
Но у этой прекрасной поэмы оказался совсем не поэтический конец. Сидящий
со мной рядом в лодке индеец спросил меня на французском языке, для какой
цели я плыву по реке. Не для того ли, чтобы ответить за все преступления
белых перед его народом?
И мне страшно захотелось, чтобы пространство отпустило меня туда, где
никто не мог бы задать этот вопрос.
31
Придя в Союз художников, я узнал, что открылась выставка картин, акварелей
и рисунков Андреевой.
Я вошел в зал и увидел пожилого угрюмого человека, задумчиво сидевшего
возле круглого столика, где лежала раскрытая книга отзывов. Уж не был ли
это тот самый аноним, который подозревал Андрееву в систематическом обмане
государства?
На выставке не было толпы: художница ведь не была известной. Несколько
юношей и девушек, смущенных красотой, еще не получившей признания, а
значит, еще не вполне реальной, бродили по залу. Несколько юношей и
девушек да еще какой-то старичок, по-видимому коллекционер, то близоруко
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг