меня не все дома.
После фантастического сна реальность показалась мне почему-то прекрасной.
Анюта в ночной рубашке, зевая и подрагивая, подошла к зеркалу, сразу же
отразившему ее полные руки, пухлый рот, синие глаза, весь ее земной и
одновременно небесный облик, созданный природой словно бы в соавторстве с
такими несхожими мастерами, как Кустодиев и Александр Блок. Да, тут не
обошлось без Блока, присовокупившего к земной плоти свою неземную
лирическую мысль.
Она стояла, делясь, троясь, четверясь, и вдруг, повернувшись ко мне,
спросила:
- Ну, а как твоя кукушка? Еще кукует?
- Кукует,-сказал за меня мой голос, не то извиняясь, не то оправдываясь.
Это был голос, мой голос, но отделившийся от меня, словно передаваемый по
радио или по телевизору, голос странный и неприятный, как голос внезапно
возникшего и приехавшего из другого города братца-близнеца.
- А знаешь, - и лицо Анюты стало еще более кустодиевским и земным,-я не
хочу, чтобы она куковала. Не хочу! Понял? Я хочу, чтобы этого не было.
- Чего не было?
Она не ответила мне. Но за нее ответило зеркало, показавшее ее улыбку,
отвергавшую все выходящее за пределы обыденного, как отвергала когда-то
вульгарно-социологическая критика все, что было хоть чуточку оригинальным
и поэтичным.
Да, это была реальность, хотя и выглядывающая из волшебного зеркала, но
самая настоящая реальность, наступившая сразу после фантастического сна, в
котором монтер дядя Вася возвращал мне помятую трешку и налаживал связь.
Реальность? Несомненно реальность, и даже больше того - обыденность. Но у
этой обыденности было обличье самого настоящего и доподлинного сна. Я
убедился в этом, когда пришел в мастерскую. Смирнов уже был на своем
месте, стоял возле холста и писал очередной натюрморт, хмелея от желания
уподобиться Сезанну. Занятый своим натюрмортом, он не заметил меня. Но тут
я его окликнул. Я хотел узнать, откуда в мастерской появился причудливый
предмет, по своей конструкции похожий на самогонный аппарат, собранный из
разрозненных частей старой, побывавшей и в прошлом, и в будущем машины
времени. Нечто пошло и вульгарно земное было привинчено грубыми гайками к
чему-то явно неземному и космическому, и все это стояло здесь, рядом с
моей неоконченной картиной, соединенное с ней довольно грубым проводом.
Я вывел-таки соседа из транса. И он рассказал мне о дяде Васе, который еще
вчера принес эту странную конструкцию в мастерскую и долго возился с ней,
так долго, что надоел.
- А что это такое?-спросил я.
- Не знаю,-ответил Смирнов.-Какое-то изобретение.-И он снова взялся за
свой натюрморт.
Уж эти мне натюрморты! Ненавидел я эти натюрморты, как, впрочем, Смирнов
недолюбливал мой "Лес". Но сейчас мне было не до натюрмортов. Уж очень
действительность смахивала на сон. Аппарат стоял в мастерской, и дурацкий
провод тянулся от него к моей картине, и все это было нелепо, как помятая
трешка, взятая водопроводчиком у меня наяву, а возвращенная во сне. Не
нравился мне этот сон, и действительность тоже не нравилась. И я подошел к
аппарату, нагнулся и стал его рассматривать. Несомненно, машина времени.
Кусок обыденной действительности, склеенной со сном. Какие-то части из
неизвестного вещества и грубые железные гайки.
-Осторожнее! Не трогай!-вдруг предупредил меня Смирнов, оторвавшись на
минуту от своего натюрморта.
- Я не трогаю. А что?
- Ничего. Монтер не велел трогать. Обещал зайти.
- Когда?
- Через недельку. У него сейчас финансовый кризис. А он тебе должен трешку.
- А эта машина времени так и будет стоять?
- Пусть стоит. Уж не опасаешься ли ты, что она как-нибудь невзначай
занесет тебя в далекое прошлое?
18
Изобретатель пришел. Пришел пошатываясь, под градусом. В одной руке держал
трешку, а в другой гаечный ключ. И не один пришел, а с почтальоном Гошей.
На Гошином лице отразилась вся гамма чувств, связанных с таинственной
машиной, сделавшей сразу нереальной мастерскую, Смирнова с его робкой
улыбкой и очередным натюрмортом. Да, все стало малой частью самого себя:
мольберт с картиной, запачканный красками столик, где лежали разрозненные
номера художественных журналов и альбом с репродукциями Питера
Брейгеля-старшего. Все превратилось вдруг в фон для дяди Васи, вернувшего
мне мою трешку тем же. жестом, каким он уже ее возвращал в прошлый раз во
сне. Отдав долг, он улыбнулся, зачем-то крякнул и, присев, стал орудовать
гаечным ключом, по-видимому
желая разобрать свою странную машину. У него явно что-то не ладилось. И
это тоже было напечатано на Гошином лице, которое выражало испуг и
одновременно восторг, как будто можно объединить эти два противоположных
чувства. Восторг и испуг. Испуг и восторг. Но восторга было куда больше,
чем испуга. Гоша был уверен, что водопроводчик наладит свой механизм и
немедленно совершит чудо. От дяди Васи изрядно попахивало водкой. Я это
почувствовал, когда взял из его руки помятую трешку, дразнившую меня своей
слишком отчетливой реальностью сна, сна, в котором эта трешка занимала
много времени и места.
Действительность начала превращаться в картину. Все ушло на второй план,
все стушевалось, кроме быстро менявшегося выражения на Гошином лице и рук
дяди Васи, орудовавших гаечным ключом.
- Это вам не водопровод и не газовая плита,--сказал Гоша.
- А что это? - спросил я.
- Что? - ответил Гоша своим характерным жизнерадостным голосом.-Такая
машина. Забыл ее название. Вон посмотрите, такого металла ни у нас нет, ни
в Америке. Потрогайте. У него и тяжести нет. Тяжесть у него минусовая.
- А что значит минусовая тяжесть?
- Вам дядя Вася потом объяснит. А сейчас не спрашивайте. Видите, он занят.
Дело в том, что некоторые части пришлось заменить. Ихние нашими. А у наших
частей тяжесть. Это еще Ньютон открыл. Мы в школе проходили. А их части
земному притяжению , не поддаются. Чихали они на земное притяжение. Поняли?
- Понял,-уныло сказал я.
Смирнов тоже отвлекся от своего натюрморта. И кисть, и палитру положил на
стул. И лицо у него стало до того смущенным, что жалко было на него
смотреть. Такое лицо бывает у неопытного домушника, которого застукали на
месте преступления. Он, вероятно, больше верил в возможность чуда, чем я,
и в то, что это чудо совершит дядя Вася, если не сегодня, то в другой раз.
Сегодня что-то у дяди Васи не ладилось.
19
Сегодня у дяди Васи не получалось. Не получалось у него и вчера. Гоша мне
долго объяснял своим ломающимся голосом подростка. Дело в том, что у
водопроводчика унесли кое-какие части, когда машина стояла в сарае.
Попросту говоря, сперли. А попробуй эти части теперь найти. И заменить их
тоже нечем. Вот и бьется дядя Вася, пытается наладить свою машину.
И вот, когда я уже потерял всякое терпение и стал уверять и Гошу, и
водопроводчика, что я раздумал и не хочу ни в какое другое измерение, это
наконец случилось. Дядя Вася собрал свою машину, и не в моем сне собрал, а
наяву. Во сне же, наоборот, все еще продолжался ремонт и валялись на полу
винты и гайки.
Машина стояла в готовом виде, и, по словам Гоши, стоило только дяде Васе
ее включить, как я сразу должен был оказаться по ту сторону своего
желания, в своем лесу, который начнет тут же превращаться из подобия в
реальность, куда более пластичную, чем та, где останется Гоша,
водопроводчик (он же монтер) и Смирнов Иван Иванович со своим букетиком
подснежников, пахнущих робкой ленинградской весной.
20
Именно в тот день, когда собранная из земных и неземных частей машина
должна была меня перебросить в чужое измерение, телефонный звонок вызвал
меня на внеплановое и срочное заседание. Отговориться я не сумел, и ушел,
оставив записку дяде Васе и Гоше с просьбой перенести испытание машины на
любой другой удобный для них день.
Уходя из мастерской, я еще раз взглянул на странный предмет, напоминавший
собой клочок сна или кусок научно-фантастического фильма, склеенного
бездарным монтажером с той довольно привычной и примелькавшейся
действительностью, которая, по-видимому, вовсе не собиралась уступать снам
и фантазиям свои законные права. Каким нелепым, если не смешным, выглядел
этот предмет, настырно и глупо намекавший на свое полуметафизическое
происхождение и на явное родство с теми реликвиями-загадками, снимки
которых одно время появлялись в качестве иллюстраций к статьям о якобы
происходивших когда-то посещениях нашей чеховски-скромной и
обыденно-реальной планеты совсем не скромными и подчеркнуто сверхреальнымн
существами из миров далеких и иных.
- Ну, что скажешь?-спросил я Ивана Ивановича, показывая на метафизический
предмет, словно сошедший с картины итальянского художника Де Кирико (в
итальянском произношении-Сирико) и пытавшийся превратить в нечто
химерическое нашу грязную, уныло выглядевшую мастерскую.
Смирнов молчал.
- Так ничего и не скажешь?
- Так ничего и не скажу,-ответил Смирнов. Выйдя из мастерской, я долго
ожидал на Чкаловском трамвая и на заседание, разумеется, опоздал.
В коридоре висело нарядно-декоративное объявление, что скоро открывается
выставка живописных и графических работ Андреевой. Я постоял возле
объявления, а потом махнул рукой и вместо заседания пошел в буфет, где
сидело несколько молодых бородатых графиков и немолодой, но молодящийся
пейзажист с вечно обманывающей всех и слишком много обещающей фамилией
Шаляпин.
О чем беседовали графики? Конечно, о судьбах изобразительного искусства в
супертехническую эпоху.
Я поймал себя на странной мысли, что запутался в бесчисленных снах, где
слегка подвыпивший водопроводчик чувствовал себя как дома.
Нервы были у меня не в порядке. С моими чувствами что-то произошло, и
граница между сном и действительностью стала зыбкой и легкой, как занавес
в волшебном театре, готовый подняться и открыть нам неведомое.
Нет, не хотелось мне в эти минуты неведомого. Меня вполне устраивало
привычное. Вот этот скучноватый буфет, где за стеклом лежали засохшие
бутерброды и засиженные мухами пирожные, был мне куда милее, чем
неизвестность, много лет манившая меня. И тут я понял, что поверил в
реальные возможности неуклюжего прибора, стоявшего в нашей мастерской, и
боюсь расстаться со старыми привычками, которые выбрали себе довольно
скромный и непретенциозный псевдоним: жизнь. Я вспомнил о трешках, которые
дядя Вася занимал у меня наяву, а возвращал во сне, незаконно превращая
сны в продолжение действительности.
Я стал прислушиваться к разговору молодых людей и понял, что тут сидят не
только "лирики", занимающиеся иллюстрированием детских книг (занятие
вполне земное и доходное), но и "физики" тоже. Один из физиков-человек с
бородой, как у рембрандтовского Авраама,-толковал что-то о мнимостях в
геометрии, рассказывал о Павле Флоренском, русском ученом
энциклопедического склада-математике, физике, инженере, философе, историке
античного искусства, предшественнике и родоначальнике таких
ультрасовременных наук, как семиотика и кибернетика. Длиннобородый физик
рассказывал невежественным "лирикам" (в том числе скептически
усмехающемуся Шаляпину), что этот самый Флоренский, один из
удивительнейших людей первой четверти нашего, научившегося ничему не
удивляться столетия, занимался вопросами перспективы в живописи,
преподавал во Вхутемасе, дружил с великим графиком Фаворским, оказал
сильнейшее духовное влияние на художника Чекрыгина и был близок к каким-то
большим прозрениям в той отнюдь не разгаданной реальности, которую издавна
принято называть пространством. Да, пространством, оно ведь не менее
загадочно, чем время. По мнению того же Флоренского, пространство было
двусторонним, вроде Мебиусова листа, и Данте с его некоторыми
поразительными идеями оказался, как ни странно, впереди и Ньютона, и
Эйнштейна.
По-видимому, для того, чтобы не быть голословным, физик достал из портфеля
книжку Флоренского "Мнимости в геометрии" и показал на обложку,
напечатанную по гравюре Фаворского. Обложка действительно была необычной и
как бы намекала на существование другого измерения, находящегося по
соседству с привычным. Я не удержался, подошел к молодой компании, чтобы
ближе разглядеть обложку, дразнившую мое воображение, как дразнила его
много лет древняя дальневосточная легенда.
Бородатый физик усмехнулся и, словно догадавшись о причине моего
любопытства, протянул мне книжку Флоренского. Я раскрыл ее и быстро
пробежал глазами несколько фраз, подчеркнутых чьим-то изумленным
карандашом:
"Вид через оконное стекло приводит к раздвоению; наряду с самим пейзажем,
в сознании наличие и стекло, ранее пейзажа само увиденное, но далее уже
невидимое, хотя и воспринимаемое осязательным зрением или даже просто
осязанием, например когда мы касаемся его лбом. Отсюда живописная и
архитектурная проблема затянутого стеклом окна, как некоего лжеотверстия и
некой лжестены".
Следующая фраза стала вдруг зыбкой, словно я читал не наяву, а во сне:
"Ничто зрению, оно есть нечто осязанию; но это нечто преобразовывается
зрительным воспоминанием во что-то как бы зрительное.
Прозрачное-призрачно".
Физик еще раз усмехнулся и, забрав свою книжку, положил ее в портфель.
- Книжка абсолютно уникальная. Нет даже в Публичной библиотеке,-сказал он
мне.
- Почему же нет? Там должна быть.
- Зачитали,-рассмеялся он.-Только не подумайте, что я. Купил случайно в
букинистическом магазине на Литейном. И никому не даю читать. Берегу как
зеницу ока.
21
Никогда еще и ни одну книгу я не искал с такой безудержной и нетерпеливой
страстью, как "Мнимости в геометрии". Но этой книги не было нигде: ни в
библиотеках, ни у знакомых библиофилов, ни в букинистических магазинах. И
в те дни, когда я уже потерял всякую надежду, книга сама пришла ко мне.
Ее принес Гоша. А прислал ее с Гошей-как вы думаете?-тот самый бородатый
физик? И не подумал. Ее прислал дядя Вася - водопроводчик и монтер.
Мне казалось, что все это мне снится. Книжка с гравюрой Фаворского,
изображающей двусторонность физического пространства, Гошино улыбающееся
лицо и спина Ивана Ивановича Смирнова, писавшего кувшин, на этот раз в
ориенталистской манере Павла Кузнецова.
- Откуда у водопроводчика такие книги?-спросил я Гошу.
- У него еще и не такие есть.
- Но ведь я у него не просил.
- Наверно, сам догадался. Он догадливый. Гоша ушел, а я остался с книгой,
забыв обо всем на свете, и в первую очередь об Иване Ивановиче, напевавшем
песню, которую только что напевал репродуктор.
Об Иване Ивановиче я вспомнил, когда прочел вслух последнюю страницу книги:
"Имея в виду предполагаемое здесь истолкование мнимостей, мы наглядно
представляем себе, как, стянувшись до нуля, тело проваливается сквозь
поверхность - носительницу соответственной координаты - и поворачивается
через себя, почему приобретает мнимые характеристики... Пространство
ломается..."
- То есть как ломается?-удивился Иван Иванович.
- Вот и я хочу это понять. - А что тебе мешает?
- Незнание высшей математики.
Да, я не знал высшей математики, и, следовательно, все формулы (а их было
немало в книжке), приводившиеся для доказательства физико-математической
идеи автора, ни о чем мне не говорили.
"Область мнимостей реальна, постижима,-писал Флоренский, - а на языке
Данте называется эмпиреем. Все пространство мы можем представить себе
двойным, составленным из действительных и совпадающих с ними мнимых
гауссовых координатных поверхностей, но переход от поверхности
действительной к поверхности мнимой возможен только через разлом
пространства и выворачивание тела через самого себя... Так, разрывая
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг