готовить всякие восточные кушанья, жарить шашлык и варить кофе по-турецки.
И мы пребывали вдвоем в комнате: я, на время забросив свою мастерскую с
незаконченной картиной, изображавшей лес, а она-свой аэропорт, вероятно
уже затосковавший по ней и ожидавший, когда истечет время, отпущенное ей
по случаю бракосочетания и свадьбы.
Время бежало, иногда чудесно замедляясь и пытаясь обмануть меня, как оно
обманывает всех подобных мне счастливцев, совершенно неспособных
привыкнуть к своему счастью и наивно воображающих, что это будет длиться
долго-долго... И это длилось, длилось еще более напряженно, чем фильм
Феллини и чем симфония Шостаковича, и комната, как и улица, превращалась в
зеркало, которое отражало Анюту, ее фигуру, ее смеющееся лицо, и то
уносило, то приносило ее, то уменьшало, то увеличивало, и все становилось
театром и спектаклем, в котором она играла главную роль. .
Однажды, когда она надолго отлучилась, уйдя в гости к подруге, я заглянул
в мастерскую, чтобы посмотреть на свою незаконченную картину, которую я
забросил, чтобы быть вместе с Анютой.
С холста смотрел на меня лес, смотрел так, словно у него были глаза и рот.
И рот этот молчал. И я слышал это молчание так, как будто оно пришло сюда
из далекого прошлого или столь же далекого будущего, в котором еще не было
или уже не будет меня.
Леса всегда были старше людей, и только в наш век они стали исчезать
раньше, чем люди, достигшие сорокалетнего возраста, молча говоря нам о
том, что жизнь природы, еще недавно считавшаяся вечной, утратила свою
безвременность и стала более непрочной, чем человеческое "я".
Лес смотрел на меня с холста, и его безмолвие, казалось мне сейчас, было
сильнее многоголосия Анюты. Много лет я был верен этому все
продолжавшемуся и незаконченному полотну, пока самолет не оторвал меня от
земли и всех моих земных привычек и не познакомил меня с Анютой.
Лес смотрел на меня сквозь время, измеряемое тысячами лет, и сквозь
мгновение, которое привело меня сюда в мастерскую, а безмолвие длилось,
похожее на море, безмолвие, существовавшее всегда, безмолвие, более
древнее, чем Вселенная, кусочек которой я хотел передать на своей картине.
На меня смотрели деревья, чьи корявые корни вросли в мое сознание и чьи
ветви простирались так, словно я уже вошел в изображенный мною лес, как
художник из древней легенды.
Этот безмолвный лес принял в себя все леса, какие я когда-либо видел, все
леса, по которым я ходил, все леса, какие были с тех времен, когда человек
произнес звук, ставший словом и вобравший в себя всю свежесть лесов и
лесных рек.
Лес! Он уходил в глубину и вновь возвращался, играя с моими чувствами, как
играла Анюта, глядя на меня из зеркала или вызывая по телефону голоса всех
своих подруг.
Не случилось ли чуда, которого я ожидал? Я услышал голос кукушки, живой и
влажный, голос кукушки, поселившейся в лесу, изображенном мной на полотне.
Кукушка куковала. Ее голос, раздирая пространство, то долетал из глубины
бытия, то был близко-близко, почти рядом. Не сразу я подумал, что этот
вдруг оживший лес, играя, обманывает мои чувства, заодно обманывая и себя.
Видно, мне удалось заставить безмолвные краски передать звук, растворив
птичье существо в убегавшем и все же не сумевшем убежать пространстве
великого леса.
Почему раньше я не слышал голоса этой кукушки? Значит, картина изменилась?
А может быть, мои чувства тайно сговорились с картиной, как они
сговаривались с великими мастерами в эрмитажных залах, где образы выходили
из рам и исторические эпохи набегали на зрителей, как набегают морские
волны на берег.
15
Мое волнение не укрылось от Анюты.
- Что случилось?-спросила она. .- Ничего особенного,-ответил я,-если не
считать крика кукушки.
- Кукушки? Да сейчас же зима. Кукушки кукуют только весной и летом.
- Но это необычная кукушка. И кукует она знаешь где?
- Где?..
- В лесу.
- В каком лесу?
- В том лесу, который я пишу.
На Анютином лице появилось выражение явного недоумения, готового перейти в
испуг. По-видимому, она подумала, что у меня "не все дома".
- Да, да,-сказал я, словно дразня Анюту. - В моем лесу завелась кукушка.
"У него не все дома",-подумала Анюта. И эта мысль, еще не превратившись в
слова, уже телепатически достигла моего сознания.
- У тебя не все дома.
Эти слова словно сами произнесли себя совсем чужим, уже не Анютиным
голосом. Они врезались в меня, вошли, как входит в стену гвоздь, вбитый
опытными рунами плотника.
- У тебя не все дома.
Слова эти вдруг остановились, застыли, превратились в вещь, занявшую свое
место среди других вещей, появившихся в моей комнате вместе с Анютиными
желтыми чемоданами.
И я, словно испугавшись, что у меня действительно "не все дома", начал
объяснять Анюте, будто это так просто объяснить. Я говорил ей о сущности
искусства, о живописной метафоре, о том, что иногда безмолвный цвет
начинает звучать и способен, как это ни странно, передать птичий крик.
Анюта сделала вид, что она меня поняла. Она кивнула .головой, недавно
побывавшей в руках дамского мастера, головой, от которой пахло дорогими
заграничными духами. Она улыбнулась, как улыбалась пассажирам в набравшем
высоту самолете, чтобы примирить пассажиров с высотой и неподвижными
облаками. Но улыбка не обманула меня. За ней пряталось недоумение, почти
испуг и негодующая мысль, запертая во все объясняющую формулу: "У него не
все дома".
Мысль эта была пока еще только предположительной, еще далекой от
окончательной оценки, но эта мысль уже стала между Анютой и мной, как
стена, как психологический барьер, как возможность размолвки.
Анюта улыбалась одновременно из зеркала, перёд которым она стояла, и из
той дали, которая уже насторожилась и приготовилась забрать ее от меня,
разумеется в том случае, если подтвердится предположение, что "у него не
все дома".
Случай, давний мой недоброжелатель, требовал от меня, чтобы я немедленно
стал точно таким, как все, и доказал это Анюте своим поведением.
Я должен немедленно оказаться в том измерении, откуда изгнано всякое
своеобразие. Мои желания должны быть такими, как у всех, и я сказал Анюте:
- Не сходить ли нам в кино? В "Молнии" идет знаменитая американская
картина "Три мушкетера".
Эта фраза приблизила меня к той норме, которую Анюта считала священной.
Мое желание ей было понятно. Оно совпало с ее желанием. И мы пошли в кино
смотреть беспросветно глупую американскую картину.
Любовь требует жертв. Я догадался, что в жертву я должен принести свой
личный способ мыслить и чувствовать. Я должен держать в тайне от Анюты
замысел своей картины, которая могла вместить не только мир, но лучшее,
что я носил в своем сознании. Это "лучшее" могло насторожить Анюту,
внушить ей мысль, что я нахожусь за чертой нормы, как будто за этой чертой
не находились многие художники, которыми принято восхищаться, приходя в
Эрмитаж или в Русский музей.
В начале нашего повествования я упоминал о пригонке друг к другу двух
миров: моего мира и Анютиного. Без такой пригонки едва ли была возможна
совместная жизнь. Но случай с кукушкой, в метафорическом смысле (только в
метафорическом) поселившейся на моем полотне, изображавшем лес, показал,
как слабо и неумело были пригнаны два мира, два бытия - мое и Анюты.
Для меня метафора была не просто метафорой, а способом чувствовать и
понимать мир. Для Анюты же она была намеком на то, что ее сожителя,
возможно, когда-то ударили пыльным мешком.
Сожителя? Нет, пока еще мужа, любимого человека, но уже застигнутого
возможностью оказаться в незавидном положении сожителя.
"Не переступай грань",-сказал я себе. Но разве можно оставаться настоящим
художником каждый день и каждый час, не переступая границу, лежащую между
обыденным, прозаичным, равным самому себе-и тем прекрасным, в которое
превращает все явления и предметы поэтическое чувство?
"Не переступай грань!"
Но я в тот же день переступил грань, отлучившись на два часа в мастерскую,
чтобы постоять у своего холста и положить на него несколько мазков.
Кукушка уже не куковала. Мои отрезвевшие чувства уже были не в состоянии
прозреть сквозь цвет звук, замешанный в этом цвете.
Я положил несколько мазков, надеясь разбудить заснувший лес, а заодно и
кукушку.
Затем я прислушался. Картина молчала. Но это было не то молчание, которое
говорило сильнее всяких слов. И мне стало не по себе. Я видел свою картину
чужими глазами. И эти чужие глаза уже не видели того, что видел я раньше,
приходя в мастерскую и сразу проникаясь особым чувством, как будто вот
сейчас случится чудо и написанный на холсте лес примет меня на свои тропы
и уведет в даль, в немыслимую даль и глубину, в ту даль, которую знали
художники итальянского Возрождения.
16
Гоша стоял и смотрел на мою картину. Гоша стоял потому, что не любил и не
умел сидеть. Он стоял, держа пачку писем и газет, и слушал древнюю легенду
О том, как художник вошел в свою картину. На полудетском Гошином лице
лежало выражение легкой радости и удивления.
- Так просто взял и вошел?-спросил Гоша.
- Да. Но это было в легенде. В жизни такого не бывает.
- А может, и бывает?
Забыв о письмах и газетах, которые нужно было разнести, он стоял и о
чем-то думал.
- Вы знаете дядю Васю?-спросил он меня.
- Какого дядю Васю?
- Водопроводчика и монтера.
- Ну, знаю. А в какой связи ты его вспомнил?
- Он тоже мне рассказывал о необыкновенных картинах, в которые можно войти
и выйти.
- Уж не спьяну ли рассказывал?
- Нет, в трезвом виде. Дядя Вася мастер на все руки. Он изобретатель.
- Изобретатель? А что он изобретает?
- Налаживает связь между нашим миром и тем, в котором вещи не имеют
тяжести.
- Разве может быть такой мир?
- Дядя Вася там бывал.
- Брось-ка, Гоша! Этот монтер начитался фантастики. Дурачит тебя, а заодно
и себя тоже.
Гоша смутился. Своим смущением он словно хотел закрыть дядю Васю и дяди
Васин мир от грубого вторжения, от чужих, лишенных чуткости слов, от всего
того, что называют житейской прозой.
По-видимому, дядя Вася тоже был романтик, хотя и не разносил писем, а
молча, не пуская никого в свою душу, чинил водопровод или возился с
электропроводами.
- Ну ладно, Гоша. Я не против фантастики, если она на научной основе. Я
все-таки материалист. И, рассказывая старинную легенду, я хотел тебе
внушить поэтическую мысль. Не надо эту мысль понимать слишком буквально.
Художник вошел в свою картину не физически, а только духовно. Картина
стала его духовным домом. Он слил себя со своим воображением. Понимаешь,
Гоша?
- Понимаю.
- АО каких картинах говорил тебе монтер?
- О необыкновенных. Эти картины он видел там...
- Где?
- Не знаю. Но он говорил, что рядом с нами есть еще один мир.
- Он шутит, Гоша. Другие миры существуют только в фантастических романах.
И тут я подумал о монтере и водопроводчике дяде Васе Анютиными словами. Я
подумал: "И у него тоже не все дома".
Эту формулу я постарался примерить к человеку среднего возраста и средней
наружности, часто встречавшемуся мне то на лестнице, то во дворе, а до
переезда ко мне Анюты - в буфете с нежным названием "Снежинка". Дядя Вася
был такой, как все. Даже слишком такой, больше чем надо. А романтический
почтальон Гоша пытался выдать его за "пришельца". Я не случайно взял слово
"пришелец" в кавычки, потому что без кавычек оно звучало бы глупо, как
глупо и нелепо звучат другие подобные слова из инфантильного словаря
научной фантастики, рассчитанного на невзыскательный вкус подростка. Но
Гоша и был в сущности подростком, и это слово не резало его слух, а, как
казалось Гоше, вполне подходило, чтобы придать вечно небритому
водопроводчику таинственный вид и включить его в один ряд с персонажами
книг, которые Гоша брал в районной библиотеке.
Но только наступила ночь и я уснул под новым байковым, купленным в
"Пассаже" одеялом рядом с посапывающей Анютой, как в мой будничный сон
тихо вошел монтер (он же водопроводчик) и начал налаживать связь с иным
измерением, которое послало этого не успевшего побриться человека (в
мужской парикмахерской на углу Щорса и Гатчинской вечная очередь) . Все
было логично, кроме одной детали: наяву моя картина стояла в мастерской, а
во сне она вдруг оказалась в нашей с Анютой комнате, где ей было бы не
поместиться из-за малого метража и обилия мебели.
Дядя Вася, он же пришелец (на этот раз без кавычек, сны кавычек не
признают), стал объяснять мне, что он хочет мне помочь войти в картину, но
для этого сначала надо подключить мой лес к той находящейся рядом
Вселенной, где несколько иная геометрия, не совсем согласованная с нашими
привычками.
По-видимому, во сне я стал метаться и кричать, и Анюта милосердно
разбудила меня своей пухлой, кустодиевской рукой. Она разбудила меня, и я
снова уснул. И снова оказался наедине с дядей Васей, уже сумевшим наладить
связь и подключившим мою картину к другому миру, который, совсем как в
древней легенде, звал меня.
17
Случилось так, что действительно ко мне пришел монтер (он же
водопроводчик) дядя Вася, и пришел не во сне, а наяву, и не на квартиру, а
в мастерскую. Привело его ко мне не столько дело, сколько нужда. Монтер
пришел занять у меня трешку. Я понял, для чего ему понадобилась трешка, но
отказать не сумел. Дядя Вася взял мою трешку, и тут я посмотрел на его
лицо. Лицо как лицо, как все давно не бритые, помятые жизнью и привычками
лица. С таким лицом пороха не изобретешь. Где уж тут другое измерение?
Дядя Вася ушел, но, прежде чем уйти, бросил взгляд на мою незаконченную
картину.
- Мыслимое ли дело,-пробормотал он,-написать лес. В этом нарисованном лесу
можно и заблудиться.
Это сказал дядя Вася, монтер (он же водопроводчик), якобы присланный
другим измерением в наш слишком обыденный мир. Но, по-видимому, присылая
его сюда, другое измерение позаботилось о том, чтобы придать ему
незаметную внешность, не бросающуюся в глаза.
Но только наступила ночь и я уснул, как он опять вошел в мой сон, и не
только для того, чтобы вернуть мне занятую утром трешку, а поговорить со
мной по душам.
- Хочешь попасть в другое измерение?-спросил он своим
простуженно-сконфуженным голосом и почему-то подмигнул.
- Естественно, хочу,-ответил я.-Ведь я художник. Обыкновенный художник. Не
Рембрандт и не Эль Греко. Член Союза художников. Но большим, очень большим
художником, вроде Эль Греко, это удавалось. Им удавалось...
- И тебе удастся,-перебил он меня,-потерпи, Вот я займусь твоим "Лесом" и
налажу связь.
- С кем и с чем?
- Не торопи меня. Что за дурацкая привычка торопить других и самому
спешить как на пожар. У нас там не торопятся и не суетятся.
- Где это у вас?
- В том измерении, откуда я прибыл.
Я рассердился. Тоже мне, другое измерение. Приехал из Боровичей или со
станции Мга, а разыгрывает из себя пришельца.
Тут я проснулся. Проснулась и Анюта. Но я не решился рассказать свой сон.
Боялся упрека, что "пыльным мешком ударен". Смягченный синоним того, что у
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг