В карандаше Панкратова было нечто магически-телепатическое, и каждый раз,
взглянув на свое изображение, я мысленно уносил его, чувствуя его власть
над собой, словно карандаш нашего сатирика навсегда определил меня, не
слишком щедро оценив мою натуру.
Карандаш и рука рассеянно гуляли по бумаге, пока обсуждались привычные
вопросы, но вдруг в повестку дня вторглось нечто не совсем привычное.
Какой-то аноним прислал заявление, в котором обвинял художницу Андрееву в
систематических попытках обмануть государство и, выдавая себя за больную,
получать по бюллетеню, этому святому документу, подписанному честной, "но
введенной в обман рукой участкового врача.
Андрееву знали многие, и я тоже постарался припомнить какие-то ее портреты
и пейзажи, изредка появлявшиеся на весенних и осенних выставках и,
по-видимому, ничем не выделявшиеся среди таких же не очень хороших и не
слишком плохих картин. Но, должно быть, аноним с витиеватым старинным
слогом знал ее лучше, чем мы, близорукие члены месткома, не видящие того,
что творится у нас под носом. Злостная симулянтка выдумывает себе разные
болезни, обманывает легковерных врачей, запугивая их своими связями и
размахивая членским билетом Союза советских художников.
Верстаков-длинный, худощавый, похожий на Дон-Кихота график, любивший
рисовать полногрудых, широкобедрых красавиц и тоже часто болевший,-сделал
попытку заступиться за Андрееву:
- Разве можно верить анониму? Сам ратует за честность, а боится назвать
свое имя.
Пейзажист, носящий величественное имя Шаляпина, намекающее на
несуществующее родство со знаменитым артистом, поднял руку:
- Андреева-талантливая художница. Сейчас в магазине-салоне на Невском
висит ее мастерски написанный автопортрет.
Голос пейзажиста Шаляпина, всегда производивший впечатление на всех
собраниях, казалось, и сейчас должен был склонить всех на сторону
Андреевой. Но этого не случилось.
- Автопортреты, к сожалению, не всегда совпадают с натурой,-вмешался
Панкратов, насмешливо посматривая на Шаляпина и отложив в сторону свой
недобрый, привезенный из заграничной командировки карандаш.-Человек пишет
нам. И мы должны отнестись к его письму по-человечески.
-Что значит по-человечески?-спросил Шаляпин, не столько произнеся, сколько
пропев свой вопрос.
- По-человечески отнестись к письму-это значит тщательно проверить факты,
- ответил Панкратов тоже чуть напевно, Словно передразнивая Шаляпина. И он
снова прочел вслух заявление анонима, вызвав его своим характерным
солидно-медлительным голосом как бы из небытия. Аноним вдруг обрел все
приметы реальности, кроме одной, в этом случае не такой уж
существенной,-человеческого лица. Но он не претендовал на нечто личное и
индивидуальное, за исключением своего витиеватого слога. Он весь слился с
бумажкой, отстуканной, по-видимому, ревматическим пальцем на стареньком
"ундервуде", как нельзя более олицетворявшем феномен письменности,
изобретенной человечеством для удовлетворения многих потребностей и нужд,
в том числе и той нужды, которая не давала анониму спокойно спать.
Чтобы не мешать его снам, Панкратов и решил подвергнуть тщательной
проверке все изложенное в заявлении. Секретарша принесла и положила перед
нами на стол целый ворох бумаг, которые были в явном сговоре с анонимом и
если не подтверждали полностью его гипотезу, то, во всяком случае,
уведомляли о том, что Андреева болела слишком часто, каждый раз строго
документируя свое заболевание и требуя оплаты за отнятое у ней очередной
болезнью время.
"- Вот они, факты,-сказал Панкратов.-От факсов никуда не уйдешь.
Шаляпин красноречиво молчал. Он умел красиво говорить, но молчать умел
тоже. И сейчас своим молчанием он хотел сказать больше, чем могли выразить
слова.
- Тем хуже для фактов, - сказал тихо Верстаков. Он явно был на стороне
Андреевой, а не анонима. Но факты, видно, произвели впечатление и пытались
нас убедить, что аноним был по-своему прав и, может, только из ложной
скромности скрыл свое имя.
- Надо бы принять решение. Что вы предлагаете?--сказал Панкратов, глядя на
всегда куда-то спешащего и рассеянного анималиста Ефрема Бесценного, уже
пересевшего на другое место, поближе к дверям, чтобы незаметно улизнуть.
- Что я предлагаю? - спросил растерянно Бесценный.
- Да, хотя бы вы.
- Я бы предложил сначала встретиться о автором заявления.
- А как вы с ним встретитесь,"-усмехнулся Панкратов,-раз он не указал ни
своего имени, ни адреса? Встретиться надо с Андреевой. Я хочу поручить
это...- Он бегло посмотрел на каждого, но взгляд свой остановил на мне.
По-видимому, он считал меня менее занятым, чем другие.
Не слишком приятное поручение. Я пытался отказаться, но голос мой не был
категоричным, и поручение быстро сделалось моим придатком, как новая,
режущая десну коронка или только что купленные полуботинки, властно
стиснувшие ноги.
Свое знакомство с Андреевой я решил начать, побывав в магазине-салоне, где
висел ее автопортрет, который мог дать мне некоторое представление о ее
внешнем облике, если он, конечно, не был подсахарен, и, что не менее
важно, о ее таланте и квалификации. Желание начать знакомство со злостной
симулянткой с ее духовного альтер эго, с ее изображения, имело и то
преимущество, что оно ни к чему еще меня не обязывало и не входило в
сильное противоречие со смутным чувством чего-то в нравственном отношении
не совсем чистого, с чувством, которое начало меня мучить, как только я
дал свое согласие заняться делом, не соответствующим ни моим привычкам, ни
моему опыту и характеру. Но пока я шел по улице Герцена, чтобы затем выйти
на Невский к магазину-салону, уже произошла метаморфоза. Я вдруг
почувствовал, что кто-то склеил меня с невидимкой-анонимом, превратив в
своего рода кентавра, словно аноним, бескорыстно преданный исканию истины,
уже стал частью меня самого. Я мысленно искал и легко находил доводы,
чтобы осудить симулянтку, в продолжение нескольких лет водившую за нос
врачей и без конца продлевавшую свои бюллетени, превратив их в нечто
похожее на сберегательную книжку.
С каждым шагом, приближавшим меня к магазину, служившему удовлетворению
духовных потребностей ленинградцев, я все сильнее и сильнее чувствовал,
что аноним-обвинитель, ставший вопреки законам обыденной логики невидимым
моим продолжением, все больше и больше берет верх надо мной.
Полный недоверия, я открыл дверь салона и подошел к той стене, где висел
автопортрет Андреевой. Еще по дороге я решил, что вряд ли симулянтка могла
создать что-нибудь ценное и истинно художественное. Вероятно, обычное
академически-холодное ремесленное изделие, каких бывает не так уж мало в
магазинах худ фонда.
Но какова сила истинного искусства! Стоило мне только подойти к этому
заранее осужденному холсту, как аноним, прицепившийся к моему существу,
внезапно отцепился, вдруг исчез. Передо мной висело изображение молодой
женщины, сумевшей выткать самое себя, смешав краски со своим внутренним
существом, так чудесно отделившимся и ожившим в ином измерении, словно
приплывшим сюда из величественных залов Эрмитажа,
Мне показалось, что с полотна, подписанного инициалами "В. А.", льется
симфония, знакомая мне по французскому залу Эрмитажа, и иное измерение,
оправленное в тонкую металлическую худфондовую рамку, зовет меня на
чудесном языке того молчания, которое еще Матисс ценил в сто раз дороже
нецеломудренного и болтливого слова.
В эту минуту мне казалось, что в мире нас двое: я, растерянно стоявший
перед истинным искусством, и она, смотревшая с холста мимо меня в какую-то
только ей видимую даль, как смотрят женские и мужские образы с портретов,
созданных рукой великих или, по крайней
мере, больших мастеров.
Я взглянул на бумажку, где была обозначена цена: "50 рублей". Всего-то
пятьдесят! И никто не покупал по той простой причине, что Андреева была
художницей неизвестной, а значит, ничего не говорившей тщеславию
коллекционеров, среди которых так мало истинных знатоков.
Я забыл, зачем сюда пришел. Ведь меня сюда привел аноним-невидимка. Но
какое дело всем этим анонимам, людям без адреса и без лица, до большого
искусства. Аноним исчез. А я стоял вот уже, наверно, двадцать минут перед
холстом, где прекрасное бытие молодой женщины с большими грустными глазами
соприкасалось с той сферой, куда закрыт был доступ всякой мелкой суете и
недостойным желаниям и мыслям.
Вдруг кто-то окликнул меня. Это был голос анималиста Бесценного. Он тоже
пришел сюда, как только .кончилось заседание месткома. Что привело его?
Может, суетное желание в который раз взглянуть на свои собственные
картины, висевшие на той же равнодушной и беспристрастной стене, где висел
автопортрет Андреевой. Это были работы, вполне достойные похвал и
оцененные куда выше, чем автопортрет. На одной из них был изображен слон,
доставленный из знойной и влажной Индии в столь же влажное, но не столь
знойное помещение Зоологического сада, а на другой - мышь. Да, мышь, это
несколько странное животное, из-давна подружившееся с человеческим жильем,
но не нашедшее пристанища даже в самом добром человеческом сердце.
Анималист Бесценный хотел сказать своей картиной, что и мышь, как и
боящийся мышей слон, достойна человеческого снисхождения.
Но, по-видимому, Бесценного на этот раз привело не желание сделать
эстетическую оценку своим собственным, пока не купленным посетителями
салона работам, а разобраться в фактах, которые так назойливо навязывал
членам месткома человек без адреса, без имени и без лица.
Привыкший рисовать и писать зверей, проводя много времени в Зоологическом
саду или в музее, он вовсе не был чужд всему человеческому, хотя и
предпочел в своем искусстве животных людям,
- - Ну, что скажете?-спросил я.
- Что я скажу? Я ничего не скажу. Тут уже все сказано, и не только нам с
вами, но и тем, кто будет жить после нас.
Через час, оказавшись дома, я все еще не мог оторваться от автопортрета
Андреевой, оставшегося в магазине-салоне среди довольно милых, но
совершенно пустых и банальных акварелей, рисунков и картин.
Внезапно мне вспомнились слова, отстуканные старым, ревматическим пальцем
на пишущей машинке, слова, которые показались убедительными не только
председателю месткома. Аноним обратил внимание на следующий факт: Андреева
повязывала голову мокрым полотенцем и, жалуясь на невыносимую боль,
ложилась на кушетку, не расставаясь при этом с книжкой, с каким-то
переводным и вряд ли имеющим нравственно-воспитательное значение романом.
И аноним задавал вполне резонный вопрос: "Способен ли человек, испытывая
адскую боль, одновременно наслаждаться чтением бессодержательной книжонки?"
Невольно поддавшись магии этой фразы, я стал вспоминать свое состояние при
головной боли. АНОНИМ опять прицепился к моему существу и заволок мое
сознание туманом подозрительности и недоверия. Разве злостная симулянтка
не может обладать талантом? Об" л ад ал же Шопенгауэр философским гением,
будучи мелким, склочным человеком.
7
Андреева открыла дверь, услышав мой звонок и, вероятно, не предполагая,
какого рода любознательность привела меня в ее мастерскую. Разговаривая с
ней по телефону и прося разрешения посетить ее, я, разумеется, ни слова не
сказал о заявлении человека без адреса и имени, но зато довольно долго
распространялся о том впечатлении, которое произвел на меня ее
автопортрет, И вот теперь она была передо мной, словно сойдя с того самого
полотна, которое оценщики оценили так дешево, куда дешевле, чем
посредственную продукцию, отмеченную другими, более известными именами.
Но не о несправедливости же оценщиков я пришел сюда говорить? А о чем?
Пока обстоятельства меня не торопили и давали возможность осматривать
мастерскую с картинами, бросая иногда взгляд и на ту, кто своим загадочным
поведением смутил наш покой.
Человек, скрывающий свое имя, кое в чем был прав. Голова Андреевой была
повязана полотенцем, чуточку похожим на чалму, свидетельствующим о том,
что художница страдала (или делала вид, что страдает) головными болями. А
на кушетке лежала книжка, вероятно, та самая книжонка легкого
развлекательного чтения (перевод с иностранного), которая была отнюдь не в
антагонизме с головной болью слишком усердной и неразборчивой
читательницы. Я не утерпел, бросил взгляд на обложку книжки, доверительно
сообщившую мне, что ее автором был Томас Манн, писатель самый серьезный и
вряд ли способный потакать какому-либо легкомыслию, а тем более входить в
сделку с самообманом.
Теперь надо сказать и о картинах. Их мне стала показывать Андреева одну за
другой, доставая из того потревоженного запасника, который легко
обнаружить в каждой мастерской.
Да, надо сказать и о картинах, но что сказать? Шедевры? Нет, это лишенное
всякой скромности и целомудрия слово вряд ли могло выразить сущность того,
что открылось моему взгляду.
Начну с натюрмортов. Все знают, что на свете был Сезанн, заставивший
несколько поколений художников видеть вещь, как видел он сам. Но Андреева
нашла свой способ заставить вещь заговорить и приобщить Зрителя к одной из
самых больших тайн бытия, показав с помощью линии и цвета подспудную
связь, скрепляющую каждого из нас с предметами, которые нас окружают.
Почему вещь доверилась ей, а не действительным членам Академии художеств и
ответственным лицам, заседающим в правлениях и секретариатах творческих
организаций? С ее стороны, со стороны вещи, это было вряд ли резонно. Но
откуда знать вещи - фарфоровому чайнику, миске, кувшину, бутылке с постным
маслом,- какое положение на лестнице признаний занимает художница, чья
рука водит кистью по загрунтованному холсту и чье сознание проникает за
оболочку форм и явлений.
Проникая сквозь форму и явление в суть вещей, Андреева показывала, что эта
суть находилась в близком родстве с человеческими чувствами, пропитанными,
как губка, свежестью, словно весь мир погружен в бегущее Мгновение,
снимающее с вечности ее тяжелый и скучный покров.
Но вот натюрморты кончились и не совсем охотно уступили свое место
портретам.
Все знатоки искусства понимают, хотя и не всегда умеют это выразить, что
каждая талантливая картина содержит в себе как бы две реальности. Одну
реальность художник переносит на полотно из жизни, пропустив ее сначала
через свое воображение, а вторая реальность, не спросив ни художника, ни
зрителя, ни господа бога, является сама. Она как бы духовный двойник
жизни, ее живописный эквивалент, волшебно соединяющий себя с тем, что
художник сделал объектом своего наблюдения.
Андреева не выдумывала ни лица, ни фигуры, а брала их прямо с улицы, но,
прежде чем приобщить их к своим чувствам и мыслям и поселить на холсте,
она окунала их в неизвестность и таинственность, которую лучше других знал
Блок, да и то не всегда, а только в тревожащие душу часы, когда писал свои
удивительные стихи.
Кассирша из гастронома, водительница троллейбуса, водопроводчик, врачиха
из районной поликлиники (уж не та ли, что продлевала бюллетеня?),
дворничиха, кокетливая дамочка, сидящая в парикмахерской под металлическим
колпаком, похожим на рыцарский шлем, и ожидающая, когда просохнут волосы,
и, наконец, стюардесса, не Анюта, а другая, но тоже величественно
исполняющая свои небесно-земные обязанности с видом полубогини, способной
заворожить словами любую бездну и превратить ее в уют и покой.
Изображая все эти лица, она не снимала, а, наоборот, подчеркивала все
обыденное и характерное, вплоть до помады на притворно улыбающихся губах,
но к обыденности добавляла что-то утерянное и секретное, заимствованное у
старых эрмитажных мастеров, безвозмездно помогавших ей достичь глубины и
не затеряться в ней.
Сны наяву, как кто-то сказал о японской и китайской живописи? Да, было
что-то и от снов, в очень малой дозе примешанных к действительности, но
вовсе не для того, чтобы увести от жизни, а, наоборот, чтобы глубже эту
жизнь почувствовать и понять.
Андреева писала и пейзажи, как правило ленинградские улицы, набережные и
сады. И по-видимому, нарушая логику времени, к ней в мастерскую приходил
Пушкин, чтобы одолжить ей свою жизнь и помочь увидеть сущность города, где
дух русской поэзии и графики изъял тяжесть из каменных зданий и придал
всему гармонию, внеся музыку и тишину в линию и цвет.
Дома, деревья, окна, легкие туманные мосты, перекинутые через Мойку,
Фонтанку и канал Грибоедова, - все это было частью ежедневной реальности и
одновременно тем, что живет в вечно длящихся воспоминаниях и соединяет нас
с Достоевским и Гоголем, как строфа поэмы, созданной из чугуна, меди и
камня.
И когда картины-одна за другой-прошли передо мной и снова оказались в
углу, свернувшись и став сотой или тысячной частью самих себя, я сел на
диван, где лежала книга Томаса Манна, и спросил;
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг