купленных в магазине "Всекохудожник" кистей и красок я должен
соприкоснуться с собственной мыслью, уже отделившейся от меня и
смотревшей на меня с холста с таким видом, словно я был ее не достоин.
Это удивительное отделение мысли от ее создателя принято называть
творчеством. Действительно, люди нашли слово, чтобы выразить, а значит,
укротить и усмирить нечто отнюдь уж не такое простое и недвусмысленное.
Это общение с собственной мыслью иногда достигает большой страсти, когда
художник забывает о себе и окружающем, отдав всего себя работе. Именно в
такой, совсем неподходящий момент мне позвонили из месткома и напомнили о
профсоюзном собрании.
И только я вернулся к прерванному свиданию со своей мыслью, как снова
раздался телефонный звонок. Раздраженный, я схватил трубку и крикнул
сердито:
- Слушаю!
И тут я услышал голос, который мне вернула действительность, наконец-то
вспомнившая о том, о чем я ни на минуту не забывал.
Уж не разговаривало ли со мной пространство, оторвавшееся от грешной земли
и находящееся над облаками? Оно было одновременно тут, рядом, и
далеко-далеко и, будучи невидимым, пыталось выдать себя за неведомое. Но у
неведомого и невидимого был молодой женский голос, который каждый раз,
когда самолет отрывался от земли, пытался заговорить бездну, простершуюся
под ногами пассажиров. Сейчас этот голос пытался заворожить мои чувства,
словно под моими ногами был не деревянный пол шестого этажа, а нечто куда
более зыбкое и неустойчивое.
Мир вдруг потерял всякие опоры. Она что-то говорила мне, и я не сразу
понял, что это были совершенные пустяки, информация не богаче той, которой
азартно делятся домашние хозяйки, вкладывая значительность в такие мировые
события, как покупка овощей на Сытном рынке или насморк, грозивший перейти
в легкий грипп.
Вот о насморке и легком гриппе она мне и сообщила, жалуясь на коварный
ленинградский климат, который каждый раз мстил ей за то, что ей нравится
юг. Но ведь она, в сущности, и жила между севером и югом, то ступая на
землю, то вновь поднимаясь к облакам, еще более привычным, чем
подстриженные липы на улице Софьи Перовской, где она пребывала в свободные
от работы дни.
Женский голос, игравший с незначительными фактами и со мной, казался мне
значительнее самого мироздания, которое для того и осуществлялось, чтобы с
собой принести этот миг, уже длящийся несколько минут.
На другой день с букетиком, занятым у Смирнова, я и отправился на свидание
с Анютой и долго поджидал ее на самом многолюдном месте Ленинграда-у
дверей большого универсального магазина, для краткости всеми называемого
ДЛТ.
Она торжественно выплыла ко мне, как и тогда в самолете, выйдя из туманной
неизвестности и превратив весь мир в декорацию, в скромный и неназойливый
фон, так подходивший к ее легкой фигуре, одновременно типичной и живой, но
так удивительно совмещавшей повседневную конкретность ультрасовременной
девушки с чем-то архаично-духовным, словно перенесенным в наш век из эпохи
полуэфемерных мадонн, ундин, психей и эвридик, часто дразнивших наше
воображение и углублявших плоский прозаический мир.
Мы говорили об обыденном; я о том, что меня выбрали в местком, она о том,
что поссорилась с соседкой по коммунальной квартире. И тут же изобразила
соседку, ее огромный бюст и толстый нос с широкими ноздрями, а заодно и ее
блатмейстера-мужа, работавшего оценщиком в комиссионном магазине. Это была
попытка пригнать друг к другу два мира: ее мир и мой мир, как будто бы
случай или судьба уже приготовились к событию, много дней спустя
освященному, благословенному и пронумерованному служащим Дворца
бракосочетаний.
ДЛТ-это тоже своего рода дворец, где происходило свидание множества людей
со множеством вещей, самоуверенно расположившихся на прилавках и за ними.
Но меня редко тянуло к этим вещам, созданным современной техникой для
возбуждения потребностей, иногда излишних, в некоторых случаях вызванных
скорее тщеславием, чем крайней нуждой, и совсем не дешево обходящихся
обществу, а еще дороже природе.
Только в XVII веке вещь по-настоящему открылась человеку, не без помощи,
впрочем, голландских художников, умевших передать материальное бытие во
всей чувственной и конкретной полноте. Но все эти вещи, занявшие столько
места в огромном универмаге, были только малой частью самих себя, уйдя в
скучное стандартное полубытие.
Так думал я, глядя на всю эту галантерею-дамские сумочки, пепельницы и
гребенки. Но Анюта думала иначе. Она, как волшебница, вмиг оживила все
полки и все предметы, дав всему блеск и энергию и выведя все из полубытия.
С моим зрением что-то случилось. Не сразу я догадался, что смотрю на мир
через призму не только своих, но и Анютиных чувств. Так началась пригонка
двух разных миров, двух видений, двух привычек.
Кусок туалетного мыла, купленный ею, зонтик, ремешок для ручных часиков,
крошечные ножницы, пилка для ногтей - все стало явлением, словно вместе с
Анютиной рукой к ним притронулась и мысль Сезанна, умеющая даже житейским
мелочам дать космический масштаб. Стандартное полубытие магазина вдруг
озарилось, как кинокадр в фильме Феллини, пьяня и без того возбужденное
мое сознание.
Я подумал, насколько стал богаче и разнообразнее мир от того, что Анюта
стояла рядом со мной, как проводница и переводчица, готовая приобщить меня
к тому, что притворялось скучными буднями, на самом деле будучи подлинным
праздником.
Огромный дом, наполненный обезличенными вещами, вещами, которые не смогла
бы одушевить даже кисть Ван-Гога, вдруг превратился в дворец Алладияа,
сразу оказавшись в другом измерении. Я чувствовал себя, как чувствовал бы
себя Чичиков, попав прямо из города N. на этот сухопутный корабль, словно
приплывший сюда, пройдя сквозь воображение Уэллса, и прихвативший с собой
порядочный кусок будущего.
Волшебство продолжалось и тогда, когда мы вышли на улицу, сразу принявшую
мою спутницу и ставшую скромным ее фоном.
О чем бы она ни говорила, все становилось значительным, словно ее голос,
обращенный на этот раз не к пассажирам самолета, а ко мне, должен был
заколдовать или расколдовать мир, который я, член Союза художников,
имеющий свою мастерскую и участвующий на всех весенних и осенних
выставках, совсем не умел видеть.
Наше свидание не было продолжительным и закончилось у подъезда дома,
который вместе с самолетом разделял завидную обязанность служить кровом
Анюте. Свидание, разумеется, ожидало своего продолжения, чем-то напоминая
детективный роман, который прагматическая редакция толстого журнала
распределила малыми порциями по нескольким номерам, дразня
любознательность подписчиков. Я тоже чувствовал себя подписчиком, сумевшим
раздобыть нечто дефицитное и граничащее с невозможным. В моей записной
книжке рядом с незначительными и большей частью ненужными адресами был
записан ее адрес и номер телефона, правда стоящего не в ее комнате и не в
коридоре, а в апартаментах соседки, у которой был громадный, толстый,
безобразный муж, работавший в комиссионке.
Голос этого комиссионера я слышал каждый раз" набрав номер телефона, чье
цифровое выражение подолгу дразнило меня, не давая работать. Комиссионер н
здесь чувствовал себя посредником, сразу угадав, что я крайне нуждаюсь в
нем, чтобы соединить свое "я" с ее "ты" посредством старинного
изобретения, пережившего много технических новинок и так усердно
обслуживающего влюбленных.
Оценщик вещей, приносимых в магазин чужой нуждой, он мысленно оценивал и
меня, стараясь угадать по голосу, кто я в смысле социальном и
имущественном, потому что все остальные аспекты человеческой личности вряд
ли могли его интересовать.
Я старался придать своему голосу солидно-величественное выражение, пытаясь
внушить этому оценщику ложную мысль, что я нахожусь в ряду тех людей,
которые всегда могут пригодиться. Анюта тоже поддерживала эту версию,
сказав на всякий случай, что я какое-то начальство среди художников и имею
прямое отношение к распределению мастерских, которые служат очень удобным
придатком к жилой площади.
Наше следующее свидание состоялось уже не в универмаге, этом пособнике
прозаических желаний, а в Эрмитаже, учреждении тоже универсальном, где уже
давно свил себе гнездо дух, собрав культурную дань со всех эпох и народов.
5
Лица, образы и явления природы, одетые в роскошные рамы, выдерживали,
ничуть не меняясь, пристальные взгляды сотен тысяч людей, приходивших сюда
и уходивших отсюда, унося с собой впечатления, похожие на сны. Но не всем,
разумеется, из этих тысяч казалось, что они видят не старинные, много раз
реставрированные холсты, а души давно умерших художников, вдруг оживших в
рамах, прервавших вечное молчание живописи и налаживающих прерванную связь
веков. К этим прозорливцам я относил и себя, попадая в зал испанцев или
Рембрандта, где трепещущее время вместе со страстной рукой великого
мастера ткало на моих глазах бытие, вовлекая меня в тот поистине волшебный
центр, где пересекались нити поколений и судьбы народов.
Мысль, одетая в цвет и линию, играла с моими чувствами и смеялась над
мещанской суетой, не понимавшей, что у вечности повадки юноши, если не
ребенка, вошедшего в этот зал вместе с тобой и со мной на удивительное
свидание непреходящего с минутным. Об этом писали искусствоведы, пытаясь
приспособить чудо, словно ловя молнию рукой, одетой для предосторожности в
резиновую перчатку.
Образы, явления, закутанные в сумрак деревья и лица выходили ко мне,
покидая рамы, и вековое молчание картин превращалось в музыку, в
симфонический оркестр, где вместо невидимого дирижера стояло у пульта само
время.
С каким волнением я каждый раз вступал в эти величественные, наполненные
историей залы, каждый раз боясь, что невозможное на этот раз обманет и
вместо неосуществившегося чуда я увижу застывшие в молчании холсты,
которые неспособна была бы разбудить даже веселая и волшебная мысль
Пушкина.
Но в этот раз я туда шел не один, а вместе с Анютой, только что
расставшейся с пассажирами и пространством, которое еще не отделилось от
ее освеженных скоростью чувств и, казалось, сопровождало ее туда, где
безмолвие искусства было заряжено грозой, жившей рядом с великими
мастерами.
Чувствовала ли Анюта то же, что и я, когда, пройдя мимо билетерши и
поднявшись по мраморной лестнице, мы вступили в мир, куда более близкий к
облакам и высотам, чем полет пассажирского самолета, преодолевшего земное
притяжение, но не сумевшего преодолеть инерцию опыта и человеческих
привычек?
Мы остановились возле картины, где ангел на медленных своих крыльях
спускался к колыбели младенца и к его погруженной в думу матери,
застигнутой врасплох объявшей целую вечность минутой.
Мгновение раскрыло дверь и звало нас в удивительное пространство, которое,
расположившись на холсте, протянулось и вошло в наше пробужденное и
оторопевшее сознание. Кто-то невидимый уже соединил нас с этим явлением,
которое было больше и глубже вдруг полинявшей реальности во столько раз,
во сколько Рембрандт был больше и глубже нас.
Мой оробевший голос (мой ли?) произнес вдруг вспомнившиеся сами собой
слова:
Больница скорбная, исполненная стоном,
Распятье на стене страдальческой тюрьмы-
Рембрандт!...Там молятся на гноище зловонном,
Во мгле, пронизанной косым лучом зимы.
Анюта улыбалась. Своей улыбкой она пыталась преодолеть силу впечатления,
которую наворожил художник, одновременно полупребывавший здесь, рядом с
нами, и укрывшийся в своем далеком бюргерском веке. Она улыбалась так,
словно он мог увидеть ее улыбку через века и пожалеть, что не может
достать ее своей кистью и прикрепить к волшебному пространству холста,
одев в глубокую тишину и сумрак. А я стоял рядом, и мысль моя двоилась
между живым бытием, которое так прекрасно олицетворяла собой Анюта, и
подобием бытия, перенесенным великим голландцем в другое измерение,
объявшее его необъятный замысел.
Мы отошли от картины Рембрандта тихо-тихо, словно боясь разбудить спавшую
возле наших чувств историю, потревожить время, упруго свернувшееся на
холстах и чем-то схожее с той напряженной минутой, когда самолет, еще не
отделившись совсем от земли, несется над ней, опираясь на нечто
магически-могучее, вызванное взбесившимися силами механики. Здесь тоже
чувствовались бешенство и страсть, укрощенная живописью, страсть и жизнь,
рвущиеся сквозь покой и притворяющиеся покоем.
Теперь большие изумленные глаза Анюты смотрели уже не на картины, а на
меня, будто я имел прямое отношение к удивительному феномену великого
искусства. Ведь я тоже был художником и принадлежал к тому же цеху. Ведь я
тоже подолгу стоял с кистью у холста. Ведь я тоже... Нет, у меня не
хватало мужества сказать Анюте, какая пропасть отделяет меня от каждого
художника, представленного в этих залах, и какая пропасть отделяет даже их
от Рембрандта, этого бога, изведавшего горе и нищету.
До поры до времени я должен молчать и не говорить о тех надеждах, которые
я возлагаю на пока еще малосильную свою кисть.
Прежде чем совсем уйти из Эрмитажа, мы направились в буфет. Я повел туда
Анюту совсем не потому, что мне хотелось есть. Эрмитажный буфет отделял и
соединял мир духа и мир повседневности с ее привычной суетой. Правда,
здесь пахло сосисками и тушеной капустой, но величие стен еще напоминало
об истории, от которой не спешили отделиться мои и Анютины чувства.
О чем же мы говорили с Анютой в этот раз? О том о сем, ища в бездумной
словесной игре убежище от странной мысли, что нам удалось побывать в
другом измерении, поэзию которого пыталась разрушить молоденькая
экскурсовод, объясняя необъяснимое с наивной уверенностью, что чудес не
бывает не только в жизни, но и в искусстве тоже.
6
Но не пора ли вернуться на заседание месткома, куда я был вызван долго не
умолкавшим и изрядно надоевшим телефонным звонком?
Телефон надрывался, но ни я, ни Иван Иванович Смирнов не спешили на его
зов. Смирнов был занят своим букетиком, а я-улыбкой Анюты, которая,
несмотря на все мои старания, не хотела играть на ее лице, оставшемся
подобием на холсте, подобием, очень далеким от того, что сопротивлялось
уподоблению.
Я долго не мог освободиться от своих чувств, охотившихся за образом
девушки, которой впоследствии суждено было стать моей женой, но телефон
был настойчив, он отозвал меня от мечты и вызвал в действительность.
Я быстро надел старенькое пальто и кепку и побежал, вспоминая на ходу о
своих месткомовских обязанностях. Обязанности у меня были довольно
элементарные и не очень-то соответствующие моему характеру- напоминать
злостным неплательщикам, что надо погасить свою задолженность.
Я предпочитал это делать издали, укрывшись за стенами своей мастерской и
выкрикивая в телефонную трубку слова, которые пугали меня самого куда
больше, чем должников, напоминая мне, что сам-то я всегда был в долгу, и
больше всего перед своим призванием художника.
Я обратил внимание: на заседаниях месткома время текло иначе, чем дома или
в мастерской. Дома оно старалось не напоминать о себе, куда-то исчезая,
здесь оно текло медленнее, нагляднее и ощутимее, превращаясь в совсем
особую реальность, вдруг заговорившую на том языке, на котором писался
протокол.
Художники оставались художниками и на заседаниях. Каждый что-нибудь
рисовал на клочке бумаги, не исключая самого председателя месткома
Панкратова, который был злым и остроумным сатириком, мастером так
называемого дружеского шаржа, и между делом рисовал нас, стараясь своим
наблюдательным карандашом выявить на свет божий все смешное и нелепое, чем
щедро награждает природа чуть ли не каждого смертного. Под его карандашом
(как, наверное, он воображал) я становился сам собой, воплощаясь в этакого
ультрасовременного, давно не бритого и не мытого хлыща, кокетничающего
своим неряшеством и воображающего, что длинные волосы и непозволительно
узкие брючки помогут мне и всем со мною схожим проникнуть в святая святых
искусства, почему-то всегда снисходительно относящегося к легкомысленным
шалопаям; ведь даже Пушкин осудил солидно-серьезного Сальери и
противопоставил ему праздного гуляку Моцарта. Сам Панкратов принадлежал к
породе солидно-серьезных.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг