ность, но диалог был прерван. Началась война. Воевали маши-
ны. Но гибли люди.
Да, диалог был прерван.
Надолго ли?
Навсегда.
Разумные млекопитающие погибли одни из первых в этой ги-
гантской войне физиков, химиков, математиков и машин.
Перед человечеством возникла новая небывалая проблема:
как быть с мыслью? Как сохранить и продолжить ее в тысячеле-
тиях и веках?
Только теперь, встретившись с иным разумом, с иной
мыслью, люди сумели оценить свое собственное знание, свою
собственную мысль. А ведь еще недавно они с подозрением от-
носились к мысли, противопоставляя ей чувство и жизнь.
Ученые и техники начали усовершенствовать логические ма-
шины. Мысль должна была развиваться, отделившись от человека
и забыв о нем. Была высказана идея, что человек стал помехой
в развитии мысли, что на современном этапе знание не нужда-
ется в человеке, что оно давно мечтало освободиться от чело-
века и наконец освободилось.
44
Бой старинных стенных часов (в этом неспешном мелодичном
бое было что-то музыкально-диккенсовское) напомнил мне, что
пора идти в столовую. Начался час санаторного ужина.
Я прервал чтение, оставив книгу незакрытой на письменном
столе.
Через полчаса я вернусь и возобновлю чтение. А может, не
читать дальше? Закрыть книгу и поскорее сдать ее в библиоте-
ку? Я ведь не был древним греком, чтобы без страха глядеть в
глаза правде.
Когда я вошел в столовую, все ужинали. За своим столом я,
кроме Ольги, увидел еще одного отдыхающего.
- Познакомьтесь, - сказала мне Ольга и назвала имя, то
самое имя, которое я только что прочел на обложке книги, ос-
тавленной мною на столе.
Это имя, сойдя с обложки, словно бы окликнуло меня голо-
сом Ольги.
Ольга еще раз назвала это имя, и я подивился игре случая.
Случай, по-видимому, был в заговоре с обстоятельствами, ко-
торые не хотели, чтобы я закрыл глаза на жестокие, слишком
жестокие факты.
Я посмотрел на своего знаменитого, посланного мне судьбой
соседа. Это был человек небольшого роста, с самой беспечной
и легкомысленной физиономией, какую я встречал в этом мире.
Он был похож на затейника. Смеющиеся глазки. Улыбающийся
рот. Чему улыбающийся? Вам? Да, и вам тоже. Но прежде всего
самому себе и обстоятельствам, которые вполне, видно, его
устраивали. Самодовольство? А почему бы нет? Он налил в ста-
кан красного вина, подмигнул фамильярно не то Ольге, не то
мне, не то всем сидящим в столовой и выпил.
Не мог этот человек быть автором философской книги. С
большой натяжкой его еще можно себе представить пишущим
учебное пособие для кулинаров или виноделов, но уж никак не
мыслителем.
А собственно, почему? Почему не может быть у философа вид
затейника или эстрадного остряка? Герберт Уэллс был великий
писатель, создатель удивительно смелых и оригинальных науч-
но-фантастических концепций. А те, кто его близко знал, ут-
верждают, что его внешность не совпадала с его внутренним
миром, он был невысок, суетлив... А философ Шопенгауэр,
склочный старик, изувечивший свою соседку, а затем плативший
ей алименты?
Я мысленно возражал себе, но убедить себя не смог.
Я сказал, обращаясь к соседу:
- Извините меня, я долгое время болел и, как говорится,
отстал от жизни.
- Мы все отстали от жизни, - пошутил человек, похожий на
затейника, - и жизнь отстала от нас. Контакт потерян, - и он
снова подмигнул, на этот раз явно не нам, а бутылке с крао-
ным вином.
- Имя ваше мне знакомо, - сказал я, - вы случайно не од-
нофамилец знаменитого социолога?
- Нет, случайно не однофамилец, - ответил он, - я случай-
но он сам.
- Автор нашумевшей книги?
- Да, - сказал он. - Пока книга еще не отказалась от ме-
ня. Как говорили лет тридцать тому назад, не отмежевалась...
Попрошу вас, подвиньте-ка мне вот то блюдо с селедкой. От-
личная, доложу вам, селедка. Пока существует селедка и тонко
порезанный лук, политый майонезом, человечеству не стоит
унывать.
- Не знаю, как насчет человечества, - сказал я, подавая
ему блюдо с селедкой, - но вы явно не унываете.
- А вы? Вы разве приуныли?
- С вашей помощью.
- Как вас понять?
- Я как раз читаю вашу книгу.
- Вы меня принимаете за продолжение моей книги?
- Не за продолжение. Нет! Но я считаю, что между книгой и
автором должно быть единство, если автор вполне искренний
человек.
- Можете считать меня не вполне искренним. Я вам разре-
шаю. Но книга есть книга, а я не книга. Я - человек. И ничто
человеческое мне не чуждо. Неужели я должен предаваться уны-
нию, пробуя такую вкусную селедку и попивая такое отличное
вино? Чуточка сенсуализма не помешает человеку, даже если он
только вчера узнал, что он смертен. Но я узнал это не вчера.
- В своей талантливой книге вы не оставляете никакой на-
дежды.
- Для чего пишутся книги? - вдруг спросил он меня.
Я не ответил. Он ответил за меня и за себя:
- Для того, чтобы, кроме всего прочего, Их читали. А кто
будет читать оптимистическую книгу, похожую на передовицу
газеты "Физическая культура и спорт"? Отчаяние и страдание
на бумаге и жизнерадостность в миру. Сейчас в моде такого
рода дуализм. Повеселившись в обществе друзей, вволю пображ-
ничав, человек у себя дома не прочь немножко погрустить.
- Но какое же тут веселье, какой смех, когда...
- А что, собственно, произошло? Что?
- Как что? А продолжение рода человеческого? ..
- Ах, вот что вас заботит. Человеческий род? Разве вам
неизвестно, что эта проблема разрешена наукой? Достаточно
взять ядро из любой нашей соматической клетки, например ку-
сочек кожи, и пересадить ядро в женскую яйцеклетку, и вы
снова начнете жить в лице своего двойника - сына. Не огор-
чайтесь, друг. Не принимайте ничего близко к сердцу. Пусть
огорчается ваш будущий сын или внук, узнав, что он ничем не
отличается от вас.
45
Нa следующее утро меня разбудил револьверный выстрел.
За завтраком я узнал, кто стрелял. Стрелял социолог.
Стрелял в себя.
Придя в свою комнату, я снова раскрыл его книгу.
Я никогда раньше не задумывался над тем, для чего пишутся
биографии писателей или философов. Ведь они пишутся и для
того, чтобы показать, что между автором и его книгой сущест-
вует единство. А как быть, если этого единства нет? Как
быть, если автор похож на эстрадного актера, на затейника
или светского болтуна, а его книга - это могучая мысль, иск-
ренний и трагический голос вдруг заговорившей истории и при-
роды?
Я думал об этом, раскрыв книгу. Я думал об этом и о пис-
толетном дуле, поднесенном к виску, и о селедке с луком, и о
пошловатом голосе эстрадника, о его пустых, захватанных,
ничьих словах. Но ведь это была только маска. Маска, которую
зачем-то надел на себя глубокий и тонкий человек.
Его книга - это был он сам. Он сам, и на этот раз без
маски.
Книга была многоголоса. Она сумела слить себя со множест-
вом людей, перед которыми вдруг возникла стена. С одной сто-
роны - стена, а с другой - пропасть. Спешить было некуда.
Пора было подумать. Но разве мало думало человечество за
несколько тысячелетий своей цивилизации? Разве мало оно выд-
винуло мыслителей? Но ни один мыслитель не мог предвидеть
того, что случилось в результате войны машин.
Нужно было снова дать ответ на вопрос - что такое чело-
век?
Уже сколько раз социологи на этот вопрос отвечали так:
человек существо двойственное, это своего рода кентавр. На-
чало биологическо-животное срослось с началом духовно-соци-
альным.
С тех пор как возникла цивилизация, человек стал стыдить-
ся в себе того, что связано с физиологией и биологией. Он
нуждался в иллюзии. Иллюзия помогала ему не замечать в себе
животное начало. Иллюзия и связанный с этой вечной иллюзией
талант. Эта иллюзия и породила искусство и науку.
Но вдруг время остановилось. Время остановилось, но часы
шли. И от того, что шли часы, остановившееся время казалось
еще более загадочным и страшным.
Человек вспомнил, что кроме того, что он человек, он еще
и генотип. Слово "генотип" перешло из учебника генетики в
бытовую разговорную речь. Оно было на устах у всех.
Генотип. Что это значит? Это значит, что каждый инди-
вид-это одновременно и род. Ведь он, кроме себя, носит в се-
бе бесконечное количество других. Это гены. Самое удивитель-
ное из того, что создала природа. Гены - это возможность для
различных комбинаций, для появления все новых и новых, ни-
когда не повторяемых индивидуальностей. Это резерв ,и беско-
нечный прогресс, без чего невозможна бы была биосфера.
Человек - генотип, фокус, в котором сходятся нити времен
и еще нереализованных индивидуальностей.
Отнять у человека гены - значит, вырвать его из времени и
оставить в пустоте.
Это и было осуществлено в эпоху войны машин.
Война кончилась. Уцелели миллионы людей. Но эти люди но-
сили в себе только самих себя. Они были навсегда отрезаны от
прошлого и будущего. Связь времен прервалась. Гены погибли.
Правда, сохранилась память соматических клеток, не пост-
радавших от радиации. Искусственным путем можно было продол-
жать человеческий род. Но соматические клетки, в отличие от
половых, не были подчинены игре случая. Случай был изгнан из
природы человека, а значит, была изгнана возможность реали-
зации бесконечных комбинаций, неповторимость индивидуума.
Бесконечность повторения одного итого же, вечность-вот с чем
встретилось лицом к лицу человечество после войны машин.
А что дальше?
46
Мое возвращение в свой мир было довольно трафаретным.
Я проснулся и увидел бульвар, полный нянь, мам, бабушек и
детей.
- Где я? - спросил я дородную няню, сидевшую со мной ря-
дом на скамейке.
- На Большом проспекте, гражданин, - ответила няня. -
Видно, после похмелья. Спите здесь уже который час.
Я посмотрел налево, направо. Да, детство еще существова-
ло. Значит, я на своей Земле.
Вернувшись в свою комнату, я услышал телефонный звонок в
коридоре.
Я снял трубку, крикнул:
- Слушаю!
И сразу же услышал знакомый голос.
- С приездом, - сказала Офелия. - Как себя чувствуешь?
- Разве я отлучался, а не видел все это во сне?
- Спроси у соседей, сколько дней тебя не было, - сказала
Офелия и повесила трубку.
Я, разумеется, не стал спрашивать соседей. Мой внутренний
опыт говорил мне, что это был не сон, а явь.
Я долго ходил по комнате из угла в угол и думал. О чем? О
детстве. И о той планете, где детство уже не существовало.
Эта мысль не давала мне покоя. И чтобы освободиться от гне-
тущего чувства, я решил писать роман. Роман-утопию. Тогда
еще не существовало понятия "антиутопия".
И я пошел покупать толстую тетрадь. Но первая же фраза,
которую я написал, привела меня в полное уныние.
"В саду пели птицы..."
- Почему они пели? - спросил голос, сидящий внутри меня.
- Зачем?
Я не сумел ответить на этот вопрос. Действительно, почему
они пели? Зачем? И почему с этой глупой фразы я должен начи-
нать свой роман?
Я зачеркнул эту фразу и написал другую.
"Птицы не пели", - написал я.
- Почему они не пели? - спросил голос, сидящий внутри ме-
ня.
Почему?
Вопрос остался без ответа.
Нет, у меня не ладилось. И я обратился за помощью к Офе-
лии. Вы думаете, она мне диктовала, произнося своим надмен-
но-мелодичным голосом полубогини-полудомашней хозяйки разные
красивые и благозвучные слова?
Нет, она просто превращала себя в книгу, сливаясь с ее
текстом, как синяя лесная река становится частью леса и
частью бытия в поэме подлинного поэта, где слова не просто
слова, а вещи и явления, облекшие себя в звук, в эхо жизни,
в эхо, отражающее тебя и меня, играя с миром и вещами в вол-
шебную игру.
Мне неизвестно, как рассказывали древние скальды свои са-
ги, как говорил Гомер и автор "Слова о полку Игореве". Не
само ли время говорило их голосом? Голос Офелии снова стал
рыдающим, как в те дни, когда она ходила по дворам и пела
древнескандинавскую Эдду, не думая о том, поймут ли обывате-
ли, подошедшие к раскрытым окнам, слова, сложенные скальдом.
Иногда она обрывала свою Эдду, свой рассказ, чтобы побол-
тать и покурить. И мы начинали с ней разговор о том, что та-
кое поэзия.
Да, что же это такое?
Сотни, тысячи людей, начиная с Аристотеля, пытались отве-
тить на этот вопрос, но поэзия ускользала из силка логики.
Тогда историки и исследователи погружали свою мысль в без-
донное море истории, в те тысячелетия, когда рука краманьон-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг