же он еще решение мог принять при этих не совсем благоприят-
но складывающихся для него обстоятельствах?
Теперь он смотрел уже не мимо меня, а на меня. Безобидная
артиллерийская пепельница снова превратилась в мину, заря-
женную ужасом.
- Артемий Федорович? - спросил я.
- Да, - ответил он. - Если хотите поговорить, выйдем.
Здесь не совсем подходящее место Для нашей с вами беседы.
Его голос звучал спокойно и чрезвычайно деликатно, как и
там, где он играл со мной в викторину, очень нравившуюся ему
и совсем не нравившуюся мне.
- Зачем же выходить? - ответил я. - Здесь нам тоже никто
не помешает.
- Нет, нет, - ответил он. - К тому же я спешу. И мне не
хочется проезжать мимо того места, где меня ждут.
Последние слова этой короткой фразы он зарядил чем-то
многозначительно-двусмысленным, словно те, кто ждали его,
могли ждать и меня.
Сказав это, он не спеша поднялся с места и двинулся к вы-
ходу. Движение это было полно спокойствия, уверенности и
подчеркнутого уважения к собственной особе. Он оглянулся на
ходу, играя глазами, словно приглашая идти за собой и в то
же время намекая, что было бы лучше для меня остаться в ва-
гоне в обществе старика и его супруги.
Еще минута - и он исчезнет. Я пошел вслед за ним на пло-
щадку. И тут произошло то, чего следовало ожидать. Он спрыг-
нул на ходу, спрыгнул ловко, как гимнаст или циркач, испол-
нявший в сотый или тысячный раз один и тот же номер. И в то
же мгновение трамвай ускорил ход, словно вагоновожатый тоже
принимал участие в игре. Я посмотрел в темноту. Но темнота
скрыла его фигуру.
21
Ступени просторной лестницы вели меня наверх, в третий
этаж, где в огромной квартире василеостровского Тициана жила
теперь моя старая знакомая Офелия, га самая Офелия, которая
объединяла в себе необъединимое: девушку и книгу, - как в
Овидиевых "Метаморфозах", слившихся в одно химерическое су-
щество.
Впрочем, кто в это сейчас поверит, глядя на нее? Как
осеннее яблоко она налилась соком, плотью. И ее муж, василе-
островский Тициан, величественный и благородный старец,
изображал и преображал эту женскую, налитую соком плоть. Что
касается плоти, он понимал в этом толк. Он не писал, а бук-
вально лепил кистью женское тело, лепил его словно из теста,
создавая нечто сдобное, пышное и при этом магически превра-
щая (биологи сказали бы "редуцируя") скромные глаза зрителя
в отнюдь не скромную руку, на ощупь проверяющую упругую лег-
кость и эластичную плотность того, что было эквивалентом аб-
солютной женственности, соответствующей купеческо-восточным
вкусам, - женственности, выпиравшей из холста, как из кваш-
ни.
Дверь мне открыла горничная, одетая, как одевались в эпо-
ху бывшего классика графа Салиаса, чей незаконный сын сидел
у входа бани с таким видом, словно это была не баня, а храм
гигиены и здоровья.
Тут тоже проявляли заботу о гигиене и здоровье. Белый
накрахмаленный передник резко контрастировал с наглыми гла-
зами распутницы, которые, оценивая, минуту или две разгляды-
вали меня, а потом я увидел ее спину, медленно плывущую
сквозь коридор, чтобы доложить обо мне хозяйке.
Хозяйка вышла встретить меня, фальшиво и рассеянно улыба-
ясь, как и полагается хозяйке, вышедшей навстречу гостю, чье
достоинство уже было взвешено горничной и точно оценено ее
надменным голосом, интонации которого не скрыли того, что,
впрочем, трудно было скрыть.
Я не сразу узнал ее, до того она изменилась. Куда уж там
"с полотна Брюллова"! С картины Кустодиева, вот откуда она
сошла, подправленная кистью своего почти великого мужа.
Впрочем, ей было откуда и куда сходить. Квартира напоминала
музей, правда двух сортов или категорий: музей быта и собра-
ние живописи.
Здесь вещи спорили со своими подобиями, выглядывавшими из
роскошных багетовых рам, отстаивая свою независимость и
субстанциональность, которую заподозрили в эфемерности и ил-
люзорности еще древние индусы, а затем и знаменитый кенигс-
бергский мыслитель, выходивший на прогулку всегда в один и
тот же час.
Вещи говорили своим подобиям, объятым дремотой вечного
полусуществования:
- Существуем мы, а вы только нас отражаете!
Но подобия вещей едва ли были согласны с вещами. Ведь это
им расточались комплименты, их поглядеть и оценить приходили
критики и искусствоведы, поклонники и пропагандисты таланта,
который жил среди вещей и их подобий, ценя подобия еще выше
вещей, потому что вещи создали столяры-краснодеревщики, а их
подобия - он сам.
Но ни вещи, ни их подобия, ни сам хозяин, уехавший на
несколько дней в Москву по неотложным делам, не подозревали,
что среди них жило существо, снявшее извечное противоречие
между субстанциональными предметами и их иллюзорными подоби-
ями, созданиями кисти или резца.
Это существо было и подобием и тем, чему оно уподобля-
лось, - созданием инопланетного разума, сотрудничавшего с
учеными и техниками Земли.
Кто был более грешен - инопланетный искуситель или земные
его ученики и последователи, посягнувшие на то устойчивое
равновесие, которое веками соединяло и разделяло вещный мир
и мир его подобий, называемый искусством?
Знал ли об этом василеостровский Тициан, ведя в загс свою
бывшую натурщицу? Подозревал ли он, что одновременно изменя-
ет и вещам и их не слишком реальным и приблизительным изоб-
ражениям?
Мне некого было об этом спросить. Художник, как я уже
упоминал, отлучился на несколько дней в Москву, а с Офелией,
с нынешней изменившейся Офелией, вряд ли следовало заводить
разговор на эту скользкую тему. Но всякая тема могла пока-
заться скользкой Офелии, химеричному существу, обживающему
отнюдь не химеричную обстановку.
- Входя в вашу квартиру, - сказал я Офелии, - забываешь о
том, что была Великая Октябрьская революция.
Офелия пропустила мои слова мимо своих мраморных ушей.
Она провела меня в столовую, а затем в спальню из карель-
ской березы и на кухню, где голландско-живописными оттенками
поблескивала красной медью посуда, и показала ванную, спеша
вызвать во мне не то зависть, не то презрение. Я догадался,
что она продолжала странную и загадочную игру, которую она
начала со мной в тот день, когда искренне призналась мне,
что она не только девушка, но и книга.
В загадочное произведение неизвестного автора вплелись
как бы случайно страницы совсем другого романа, романа сов-
ременного, написанного входящим в моду бойким и находчивым
беллетристом, приспосабливающим свое острое, но банальное
перо к вкусам обывателя времен нэпа.
Может, она хотела дать мне почувствовать все своеобразие
этих лет, чтобы увести затем меня вперед или назад, не то в
эпоху преследуемых альбигойцев, не то в мир Великой Отечест-
венной войны, посадив в гитлеровский концентрационный лагерь
или дав испытать голод и холод ленинградской блокады, приоб-
щив меня к мужественной жизни ленинградцев, которых я уже
успел полюбить.
Возможно, это была передышка. Вряд ли она собиралась за-
держиваться в этой роскошной квартире, прислушиваясь к спору
вещей с их подобиями в багетовых рамах, - вещей, защищавших
свое, честное и независимое бытие от нескромных притязаний
своих самоуверенных отражений, смотревших со всех стен и уг-
лов.
Это еще не было музеем только потому, что творец картин
пережил всех своих сверстников и друзей, в том числе и само-
го себя.
Я с изумлением смотрел на растолстевшую Офелию и на ее
прическу, над которой потрудился парикмахер, какой-нибудь
Пьер или Жан, современный иностранец Федоров из Лондона или
Парижа.
Пожалуй, излишняя полнота уже сказалась на ее чувствах, и
вряд ли эта новая Офелия, зарегистрированная в василеост-
ровском загсе и одновременно тайно повенчанная в Андреевском
соборе интеллигентным живо-церковным священником, штудиро-
вавшим религиозно-философские труды отца Павла Флоренского,
но аккуратно выписывающим журнал "Безбожник", вряд ли новая
Офелия была готова к передвижениям во времени и даже в
пространстве. Не предпочла ли она оседлую жизнь в этой рос-
кошной квартире, в которую толстые портьеры не пропускали ни
крики продавцов "Вечерней Красной газеты", ни дребезжание
трамвая и свистки милиционера.
- Ну, как живем? - спросила меня Офелия наигранным голо-
сом, когда наглоглазая горничная принесла поднос с птифура-
ми, купленными в кондитерской Лора, и кофейник, из которого
пил какой-нибудь князь или граф, поспешно сменивший Английс-
кую набережную Петрограда на одну из многочисленных "рю"
космополитичного Парижа.
- Ну как живем, о чем мечтаем? - спросила она, чуточку
пародируя бывшего своего соседа, незаконного сына русского
классика.
- На жизнь не жалуемся, но мечтаем о небольшом передвиже-
нии в будущее или в прошлое, не желая привыкать к слишком
оседлой жизни.
- Ты хочешь, чтобы я бросила своего старца? - спросила
она меня, любовно оглядывая обстановку, с которой я предла-
гал ей расстаться.
- Отчего же бросать, - возразил я, - когда можно захва-
тить с собой и его, только, разумеется, без этой мебели и
без этих пейзажей и "ню", где каждая береза похожа на разде-
тую деву, а каждая дева на березу.
- Нет! Нет! - замахала на меня Офелия своей располневшей
кустодиевской рукой. - Он домосед, да и возраст не тот. К
тому же он сейчас занят подготовкой ретроспективной выстав-
ки.
22
Куски речной синевы вместо окон. А в витринах сырые отра-
женные облака. Каждый дом и каждый клен просился на холст,
требовал, чтобы его сейчас же превратили в картину, одели в
раму, завернули в дымку воспоминания, в обрывок утреннего
сна.
В обложенных камнем каналах по утрам еще спала ночная тя-
желая, как плиты, вода, но город уже просыпался вместе с
гудками заводов и превращался в упруго шагавших пешеходов, в
пассажиров весело звенящих трамваев.
Зато в выходные дни на улицы и площади нисходил покой,
чтобы дать людям понять душу Петербурга-Петрограда-Ленингра-
да и почувствовать, что пробегающее мгновение соединяет не
только дома и дворцы, квартиры и фабрики, но и разновремен-
ные события, словно из-за угла в узких брюках сейчас выйдет
Тургенев и, подойдя к газетному киоску, купит "Вечернюю
Красную газету".
Однажды в сквере на углу Большого проспекта и Третьей ли-
нии я увидел на скамейке женщину. В руках она держала томик
Пушкина и мысленно беседовала с великим поэтом, преодолевая
даль времени и, может, удивляясь силе человеческой мысли,
способной соединить и сблизить людей, находящихся в разных
эпохах.
Надеясь остаться незамеченным, я стал зарисовывать ее
скромный облик в блокнот, но слишком увлекся и обратил на
себя ее внимание.
- Извините. Я, кажется, помешал вам?
- Нисколько, - сказала она рассеянно, отрываясь от пуш-
кинского времени, чтобы возвратиться в свое.
Судя по выражению ее лица, в эту минуту она как бы пребы-
вала и там и здесь, подчинившись силе поэтического слова.
Недели через две я написал ее, изобразив заодно и Пушкина,
сидящего рядом с фабричной работницей на той же самой ска-
мейке. Я хотел передать дух города и сердце эпохи. Да, это
был удивительный феномен: миллионы людей входили в еще не-
давно недоступный им мир, в сияющий мир Тютчева и Леонардо,
Бетховена и Чайковского.
Я любил заходить в районную библиотеку как раз в тот час,
когда там стояла очередь рабочих, спешивших почувствовать
всю свежесть и новизну знания, которое так долго отворачива-
лось от них и только теперь повернулось к ним лицом, выпол-
няя приказ Пролетарской Революции.
У эпохи были задатки великого скульптора. Она сумела до-
казать, что мир был куда более пластичным, чем думали буржу-
азные экономисты и политики.
Пластичным оказалось все: реки, одевшиеся в новые мосты и
плотины гидростанций, горы, расступившиеся, чтобы дать прос-
тор новым дорогам, дворянские особняки с колоннами, превра-
тившиеся в клубы и университеты.
Когда я подходил к витрине, где висели пахнущие клейсте-
ром афиши и объявления, у меня буквально разбегались глаза,
и я не знал, что выбрать и куда пойти. Казалось, мир превра-
тился в одну огромную аудиторию, где бесчисленные лекторы с
красными от бессонницы глазами читают днем и ночью лекции о
расширяющейся вселенной и научной организации труда, о кон-
нице Буденного и живописи Рембрандта, о корпускулярной тео-
рии наследственности и увеличивающемся производстве чугуна,
о музыке Игоря Стравинского и о новых сортах пшеницы, выра-
щенных советскими селекционерами.
Жизнь, как стихотворение, соединяла несоединимое: зарю и
сталь, крик иволги и цемент, спектакль Мейерхольда и желез-
нодорожные шпалы, теорию относительности и плоты, несущиеся
через ревущие и стонущие пороги горных рек.
Никогда еще не были такими короткими ночи. Людям некогда
было спать. Эпоха готовилась к экзамену.
Плыли облака, изгибались желтые дороги, гремели грозы,
хлестали дожди, по-утреннему синели окна, свистели соловьи,
стучали колеса, но все стало неизмеримо реальнее, чем было в
другие века и тысячелетия.
Вещи обрели тяжесть, слова - смысл, а человеческие дела и
поступки впервые освободились от гнета тысячелетних привы-
чек.
По улицам шли влюбленные парочки, и поэты по утрам бормо-
тали свои стихи, прежде чем вместе с чернилами вылить их на
охмелевшую бумагу. Но слишком реальные, набитые до отказа
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг