- Для чего же я вам в глаза смотрел? Глаза - это, знаете... Это очень
много. Это все... Я вам кое-что расскажу... Но только потом. А сейчас
скажите лучше, почему вас так дразнят?
- Ну... у отца прозвище было - Хмара [туча, облако (укр.)].
- Так что он у вас, хмурый очень?
- Нет, песню про хмару он петь любил.
- А сейчас где? Живой?
- Нету. В позапрошлом году, когда еще наши тут были, пришла похоронка.
На второй месяц войны...
- А мама?
- На заработках. Ходит по селам. Она у меня швея...
Парень помрачнел. Помолчали.
- Ой и заболталась я с вами. - Маринка вскочила. - Мне еще и дрова
рубить, и печку топить... - И, уже надевая кожух, спросила: - А как вас
зовут?
- Как зовут? - улыбнулся юноша. - Зовите как захочется. Какое имя вам
больше нравится? Михайло подойдет?
Девушка пожала плечами: подумаешь, задается, что не имеет права себя
назвать. Так и подмывало сказать, чтобы не задирал нос. Но сдержалась и
совсем серьезно кивнула:
- Подойдет.
Новые хлопоты заполнили без того встревоженную душу Маринки, заслонили
все ее ночные страхи. Еще и дня не прошло, как он в хате, а уже все
по-новому.
- Послушайте, Маринка-Хмаринка, - обратился Михайло к девушке, когда
та, принеся дрова, возилась возле печки. - А не пора ли нам отбросить все
эти испанские церемонии? "Вы" да "вы"... Давайте перейдем на "ты".
Маринка улыбнулась: как у него все просто! А впрочем, ей и самой
кажется, будто они давным-давно уже знакомы.
- Ну так как? Согласна?
- Согласна, согласна...
Михайло развернул книгу, долго рассматривал какой-то рисунок и вдруг,
не отрывая глаз от страницы, произнес тихим, совсем уже не веселым
голосом:
- Маринка...
- А? - Девушка повернула лицо, освещенное отблесками огня. - Вы...
Ты... меня звал?
- Да, звал. Скажи, Маринка, только не торопись с ответом. Скажи, ты
догадываешься, что ждет тебя, если "освободители"... ну, одним словом,
дознаются, что я совсем не с "Наутилуса"?
Маринка даже плюнула в сердцах:
- Дурень ты, вот что я скажу! И давай больше про это не говорить. Не
знала, что и среди партизан бывают олухи!..
- О-о!.. Так в романах не разговаривают! И потом, что это ты на старших
голос повышаешь? Тебе сколько? Восемнадцать? Ну а мне целых двадцать три.
Ишь какая! - Парень повеселел. - И если уж так, давай договоримся:
во-первых, обо мне никому ни слова. Во-вторых, без моего согласия никуда
не ходить. В-третьих, ты мне расскажешь, кто может к тебе прийти и с кем
ты дружишь в селе. И запомни - никакой я не партизан, а твой родственник,
ну, скажем, двоюродный брат Михайло Иванович Иваненко. Шел к теще в Теплый
Кут да по дороге простудился и вот слег у тебя. Паспорт у меня в порядке,
есть даже свидетельство, что служу в полиции, в областном городе, и
потому, как это ни печально, а в Германию поехать не могу. Полицейство
мое, конечно, целиком научно-фантастическое, но ничего, пока что помогает.
Вот такие дела, Маринка-Хмаринка. Ясно? Вопросов нет?
- Ясно...
- Ну а теперь, Хмаринка, выкладывай ты. Расскажи мне про своих
знакомых.
В печурке весело трещали, стреляли искрами смолистые ветки. Солнечный
голубой мороз заглядывал в окно.
Сидит Маринка, вспоминает, рассказывает. Сама удивляется: отчего это на
нее такая откровенность нашла? И про школу, и про то, как с Надийкой
дружили, и про Андрона - прежде студента-филолога, а ныне начальника
Опанасьевской полиции. Это он в позапрошлом году, когда уходил на фронт
(еще наши были), вызвал ее из хаты на улицу - "На рандеву, - сказал, - на
два слова" - и начал признаваться в любви, и не только словами. Пьяный...
Ну и... короче говоря, схлопотал оплеуху.
На фронт ушел добровольцем, а в первом же бою к фрицам сбежал. Для
того, должно быть, и добровольцем шел, чтобы скорее к "освободителям"
попасть - скорее выслужиться, заработать...
- Он к тебе приходит?
- Куда там ему! После того "рандеву" и на глаза не показывался.
- Ну и хорошо. Чтоб ему пусто было. Расскажи лучше про отца.
О, об отце Марина может говорить часами - было бы кому слушать. Как он
пел! Боже, как пел... До войны по всей Опанасьевке без Данилы Супруна
свадьба за свадьбу не считалась. Как затянет: "Ой наступала та чорна
хмара..." - все замолкают. А в том месте, где:
А кто над нами, братцы,
Будет смеяться -
Того будем бить! -
батя всегда мрачнел, грохал о стол кулаком. И все вокруг тоже
хмурились... Какой он красивый становился, когда эту песню пел! И вообще
был очень красивый...
А лес как любил! Каждую былинку, каждую букашку по имени и отчеству
величал: знал и народные названия, и латинские. На все руки был мастером -
и бондарем, и слесарем, и садовником. Очень много добра людям делал.
Умолкла, задумалась. На плите чайник завел свою песню.
3. МИХАЙЛО РАССКАЗЫВАЕТ
Прошло три дня. Маринкин гость уже встает. "Сегодня, - говорит, - и на
улицу выйду!" Накинулась на хлопца: да разве ж так можно! Позавчера кровью
исходил, а сегодня - на улицу?!
Смеется:
- А из тебя, Хмаринка, хороший командир выйдет. Мужа взнуздаешь - юбки
стирать будет!
- А я и вовсе замуж не пойду!
- Трень-брень - с кочки на пень!
- Что?
- Наговорила, что дров наварила, да посолить их и съесть позабыла.
Маринка не удержалась, фыркнула:
- Подумаешь! Я и получше еще знаю.
- А ну-ка, ну-ка!
- Сестры вечер до брички, не доходя, обминаючи, две недели в сторону.
О! Ты такого не знаешь!
- Знаю!
- Что ты там знаешь...
Вот так как начали с утра - он слово, она два. И все им весело, все
смешна. До вечера и проболтали. За шутками не заметили, как кулеш
подгорел. Каких только анекдотов не рассказывал Михайло! И про то, как
повадился поп к Марусе, а цыган подстерег, и как Гитлера в черти
принимали, и как пьяница собачонку съел. Маринка смеялась до слез.
Как она соскучилась, истосковалась по смеху, по остроумным юношеским
каламбурам!
- Еще! Еще! - просила как расшалившийся ребенок. И вдруг куда и делось
веселье: несколько автоматных очередей прострочили тишину.
Михайло порывисто вскочил и тут же плюхнулся обратно, сцепив зубы:
- Болит, проклятая...
Медленно, опираясь на кочергу, доковылял до окна:
- Где это? В лесу?
Маринка накинула кожух:
- Сейчас узнаю.
- Стой! Ты куда?
- Я только на крыльцо.
Стрельба удалилась, Маринка вернулась помрачневшей.
- Ну, что там такое?
- Да... Опять Андрон. Бегает по селу и строчит - на собак охотится.
- Откуда ты знаешь?
- В лесу от выстрелов эхо совсем иное. Да и с крыльца видно: он же в
черной шинели. Ему одному пока что форму выдали. А теперь, значит, и
автомат доверили...
Сняла кожух, села понурившись:
- Смерть и смерть, кругом смерть... И когда это кончится...
- Само - никогда. А возьмемся все - то скоро.
Маринка совсем голову опустила:
- Возьмемся... Куда мне с такой ногой...
- Ты и так уже взялась. - Михайло нахмурился. - Вот жизнью своей
рискуешь...
Но девушка только рукой махнула:
- Тоже мне сокровище... Ничего она сейчас не стоит, моя жизнь.
Михайло, опершись на подоконник, шагнул к Марине и вдруг - что это он?
- положил руки ей на плечи... Потом осторожно, нежно правой поднял ее
голову и - глаза в глаза - посмотрел. Странно так посмотрел, совсем не
так, как молодой парень, почти сверстник, а будто врач - точь-в-точь как
тогда, в первый день.
- Стоит! Жизнь оценивается только жизнью.
Сели на скамью, девушка притихла.
- Знаешь, Маринка, разные бывают люди. Одни живя умирают, а другие и
умирая живут. Некоторые только о смерти и думают. Да еще к тому же
философствуют: "Очень мы, - говорят, - жизнь любим, потому нам и умирать
страшно". А иные то и дело проклинают жизнь, вечно ее ломают,
переиначивают. Но зато и в последнюю секунду живут, верят: все можно
начать сначала...
- Сначала... Это только в фантастических романах так бывает. - Маринка
грустно улыбнулась. - Пока читаешь, забудешься - и за то спасибо: вроде
полегчает.
Задумалась, какой-то шнурок крутит на пальце, завязывает и развязывает.
Михайло встал, заковылял к лежанке, лег.
- Фантастических, говоришь? Читал. Выдуманные истории! Знаешь, -
хитровато прищурился, - мне иногда кажется - можно было бы и поинтереснее
придумать. Вот ты смеялась, что называю себя помощником капитана Немо, а я
действительно, так сказать, живой герой фантастической повести. Рассказал
бы я тебе, да боюсь - спать не будешь. Вон уже и солнце село...
- Расскажи! - встрепенулась Маринка. - Расскажи! Расскажи!
- Да нет, лучше завтра. - Михайло сделал вид, что решил окончательно, а
сам краешком глаза лукаво поглядывает на Марину.
- Ну все. Пока не расскажешь, я и спать не лягу. Так и знай.
- Вот беда! - упрямился Михайло. - А может, все же завтра?
Маринка рассердилась:
- Можешь совсем не рассказывать. Подумаешь...
- Ну ладно, ладно, пользуйся моей добротой. Слушай. С чего же тебе
начать?..
- Подожди, я сейчас! - Маринка, припадая на костыль, метнулась в сени:
засов, крючок - все как следует. Заперла и внутреннюю дверь. Приготовила
коптилку, зажигалку, завесила окна. - Сейчас, сейчас! Одну минутку! -
Зажгла коптилку и, поудобней устроившись на широкой маминой кровати, с
наслаждением вытянула уставшие ноги. - Ну, начинай...
По стеклу окна снова царапает ветка, сверчок стрекочет: "Пока все
тихо". Пока все тихо..." Но девушке не до сверчка.
ПЕРВЫЙ РАССКАЗ МИХАИЛА
До войны мы с отцом жили на окраине города в маленьком, совсем уже
ветхом домике. Его и строили когда-то невысоким, чтобы дров зимою поменьше
уходило, а за долгие годы он так врос в землю, что совсем скрылся в
буйном, одичавшем вишневом саду.
Мать умерла, когда мне еще и года не было, отец с утра до вечера на
заводе, и я рос, воспитывался, можно сказать, не дома, а в двух садах:
днем - в детском, а вечером - в отцовском, вишневом. Здесь и в салочки с
соседскими ребятами гонял, здесь потом и уроки к школе готовил, здесь же,
за столиком, и к вступительным экзаменам в институт готовился. Провел под
вишню электричество. Вкрутишь лампочку - и пожалуйста. Сиди читай, пока
усталость не одолеет.
Сад был чудесный - старый, густой, как лес, заросший травой, с улицы и
с двух сторон огорожен забором, каким-то чудом державшимся на истлевших,
совсем доисторических столбах. С третьей стороны ограда давно уже
повалилась, и сад свободно соединялся с другим, таким же вишневым и
одичалым.
В соседнем саду виднелся нарядный кирпичный особнячок с красной
черепичной крышей и мезонином. Сколько я себя помню, дом этот вместе с
большим садом принадлежал известному в наших краях нейрохирургу -
профессору Подопригоре. Как-то так все выходило, что профессор бывал у нас
чуть ли не каждый день, и отец мой частенько навещал его, а вот мне
побывать в том особняке никак не приходилось.
Подопригора слыл человеком чудаковатым. Жил одиноко. Хотя и получал,
должно быть, немалые деньги (была у него собственная "эмка"), никаких
домработниц никогда не нанимал, даже дрова сам колол и один возился в
саду. Окапывая или подпиливая деревья, профессор всегда напевал. Репертуар
у него был весьма разнообразен, но больше любил народные песни. Чаще всего
глуховатым старческим тенорком выводил ту, шевченковскую, которую любил и
мой отец:
Думы мойи, думы мойи...
Примерно за полгода до того, как это случилось, старый Подопригора
начал прибаливать и после длительного, очень бурного разговора с моим
отцом позволил ему помогать по хозяйству и в саду, и в самом особняке.
Ужинал профессор всегда в рабочей столовой, где питались и мы. Было в
нашей семье неукоснительное правило: когда говорят старшие, младшие
молчат. Но однажды я нарушил его: воспользовавшись паузой в разговоре (мы
всегда садились вместе, за один столик), возьми да спроси профессора: чем
ему так понравилась наша столовая? Для нас, понятно, здесь хорошо, мы с
одного завода... А он...
Отец, услышав это, страшно рассердился - ну и досталось мне тогда, на
всю жизнь запомнил. Отец ругал меня, а профессору, как оказалось, вопрос
мой понравился.
- Это же прекрасно! - обратился он к отцу, как только тот сделал
передышку, - прекрасно, что юноша не витает в эмпиреях! - И, повернувшись
ко мне, ответил: - Дело в том что в вашей столовой всегда собирается много
хороших людей... Здесь я никогда не чувствую себя одиноким...
Вот что сказал мне тогда Подопригора...
Михайло вздохнул, задумался.
- Все, что я расскажу тебе сейчас, - начал он тихо и сосредоточенно, -
произошло в то памятное лето, когда я заканчивал четвертый курс вечернего
отделения института.
Еще в мае профессор куда-то исчез, во всяком случае, почти месяц в
столовой не появлялся. В саду тоже не было слышно его песен. Тихо стало -
как в лесу.
Готовился я тогда к экзаменам. Трудно приходилось... Утром - на заводе,
вечером - в институте, ночью - над книгами в саду.
В тот день - это было в пятницу - вернулся я домой особенно поздно.
Отец спал. Поужинал наскоро и в сад. Ночь была теплая. В листве стрекотала
древесная лягушка, будто ездила на заржавленном велосипедике. В кустах
шелестело, потрескивало - бродил кто-то таинственный, незримый. На огонь
слетались удивительные ночные создания: зеленые, златоглазые мушки с
длинными прозрачными крылышками, серые бабочки с неясными очертаниями
человеческих черепов... И все это ночное население кружилось, металось
вокруг лампочки, падало и, удивленно шевеля усиками, выползало на страницы
учебника. Очень любил я тихие, задумчивые часы предутреннего одиночества.
Ночью, когда все это началось, помню, сидел я над математикой. Перед
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг