Но родина? Зачем она заговорила о родине и о муже, убитом в России?..
Ах да! Что-то я говорил...
И хозяйка оскорбилась за своего супруга, который почти всю войну сидел
комендантом в маленьком украинском городке и слал ей посылки с салом. "Он
отдал свою жизнь за Германию". Ложь! Он отдал жизнь за ворованное сало.
Был такой миг во время этих горьких мыслей, когда я вскочил с
решимостью пойти и сказать хозяйке, что выезжаю из комнаты.
Но я сразу сел.
Глупости.
Не мог я позволить себе этого. Я знал, что бессилен. Мне нельзя
съезжать, потому что только здесь я и могу кончить свои работы, завершить
дело моей жизни. Только теперь и здесь. Я нервен, я слаб. Я привык к этой
комнате за пятнадцать лет. У меня выработались механические стереотипы
поведения. Установилась привычка приниматься за работу именно в этой
комнате. Обстановка сосредоточивает. Я поглядываю на окна Хагенштрема
напротив, бросаю взгляд на трещинки в потолке, рассматриваю узор на обоях,
и готово. Мозг включился, начинает работать. Это как музыка. Мне бы
потребовались годы, чтобы привыкнуть к другому месту, освоиться и
производительно мыслить.
Но у меня нет впереди этих лет. Я измучен борьбой за существование,
истощил нервную систему. Я не проживу лета.
...Довольно долго я сидел, тупо уставившись в пол. Стыд и гнев прошли,
их заменила апатия.
Ладно, сказал я себе. Я впал в бешенство. Но разумно ли это? Можно ли
так злобствовать на хозяйку? Ведь она мелка и ничтожна. Она не может
составлять предмет для ненависти, только для презрения. Вот она унизила
меня сегодня. Нищий и усталый, я сижу в этой комнате, из которой меня
хотят изгнать. Но разве я поменялся бы положением с фрау Зедельмайер?..
Я запер дверь на ключ, отодвинул постель от стены, достал аппарат.
И потом - сам не знаю, как это получилось - я вдруг установил контур на
самое последнее деление, сузил диафрагму почти до конца, присел на
корточки и включил освобождающее устройство.
Коротким звоночком прозвенела маленькая зубчатка, кристалл замутился на
миг. И в полуметре от пола, в углу, в воздухе повисло пятнышко. Как муха.
Но неподвижная.
Меня даже поразило, с какой легкостью и как непринужденно я сделал это.
Я и опомниться не успел, как пятно уже стало существовать.
И никакая сила на свете не могла его уничтожить.
Я убрал аппарат и старательно закрыл тайник. Затем я стал играть с
пятном, пересекая его рукой, пряча где-то в костях, в мясе ладони и
открывая вновь. А пятнышко висело неподвижно. Маленькая область, где
полностью поглощался свет, доказывала верность моей теории.
Теперь уже два их было в мире: пятно под хворостом в Петервальде и
неподвижная черная мушка здесь.
Насладившись пятном, я подвинул кровать на место и улегся.
Странно, но я никогда не думал о возможностях практического
использования пятна. Я довольствовался тем, что оно есть.
Но возможности-то были, конечно. Пятно можно применять, например, для
прямого преобразования световой энергии в тепловую. Собственно, даже из
этого маленького пятнышка в комнате я мог бы сделать вечный двигатель,
заключив его в какой-нибудь объем воды. Естественно, двигатель был бы лишь
относительно вечным и работал бы только до той поры, пока светит наше
Солнце.
Да мало ли вообще!.. Я теоретик, а любой экспериментатор за час
набросал бы сотню предложений.
С другой стороны, черное можно использовать и во зло. Черное может
представить собою оруж...
- Черт возьми! - воскликнул я и вскочил.
Послушайте, а ведь я и могу быть тем самым физиком-теоретиком, которого
разыскивают в городе! Могу или нет?.. Ведь никто не знает о моих трудах.
Только пятно в Петервальде являлось до сих пор материализованным
свидетельством моих размышлений. Единственным. Само собой разумеется, я
испугался, дважды увидев взгляд Бледного. Но, хладнокровно взвешивая все,
я не должен считать две эти встречи чем-то большим, чем совпадение. Мало
ли кто и зачем мог идти к хуторам через Петервальд, мало ли кто мог
оказаться случайно возле галереи Пфюля?
Кому я, собственно, нужен был бы? Только организации, конечно. Если о
пятне знает организация - какой-нибудь штаб, разведывательное бюро,
безопасность и прочие, у этих денег, людей, техники больше, чем надо, и по
первому требованию им прибавят еще больше чем надо. И они не стали бы
ждать, пока я сбегу, умру или сойду с ума. Меня бы уже просветили
насквозь, в специальном журнале отмечалось бы, страдал ли отрыжкой - если
да, то сколько раз сегодня и чем. Уже исследовали бы каждую молекулу тела,
каждую минуту моей биографии. Но, главное, не стали бы ждать. Я уже
находился бы там, у них, подвергнутый всяческим формам убеждения и не
только его. Но поскольку я не чувствую рядом такого масштаба, значит,
организации нет. Пока нет... А одиночкам я вообще не нужен. Одиночка не
станет за мной гоняться.
Все эти мысли были здравыми, и все равно я чувствовал, что пора
кончать. Разговоры, пусть глухие, неотчетливые, - предупреждение.
Но месяц мне был нужен.
Я подошел к окну и распахнул его. Совсем стемнело. Над крышей едва
слышно шумел ветерок, и шуршало таяньем снега.
Издалека что-то надвинулось, явилось в комнату через окно, вошло в меня
и, вибрируя, поднялось к ушам. Низкий звук. Это ударили часы на Таможенной
башне. Половина двенадцатого. Звук медленно и мерно распространился над
улицами, над городом и пришел ко мне.
Я несколько раз вдохнул свежий ночной воздух, и мне стало легче. Вдруг
первый раз за этот год я почувствовал уверенность, что, несмотря на все,
мне удастся закончить свою работу.
Только бы месяц покоя.
Только единый месяц.
6
Неделю я трудился удивительно. Как в молодости. Я пересчитал еще раз
свой вакуум-тензор, переписал в уме главу "Теории спектра" и вплотную
подошел к тому, чтобы научиться уничтожать черное.
Потом мне помешали.
Поздним утром вдруг раздался осторожный стук в дверь. Я отворил.
На лестничной площадке стояло унылое долговязое существо в полицейской
форме.
- Герр Кленк?
- Да.
Существо подало бумажку.
"...предлагается явиться в... для дачи показаний по делу... (после
слова "делу" был прочерк)... имея при себе документы о..."
- Ну хорошо, - сказал я после того, как понял, что это такое. - А
когда?
- Сейчас, - пояснил долговязый.
- А зачем?
- Но я еще не пил кофе. Я устал, небрит.
В конце концов я оделся, побрился, из-за спешки сильно порезал
подбородок, и мы спустились вместе. Городской комиссариат помещается у нас
на Бирштрассе. Выйдя из парадной, я повернул налево.
Существо повернуло со мной.
Я остановился.
- Послушайте, это что - арест?
Не больше смысла было бы спрашивать стену.
В комиссариате мы поднялись на четвертый этаж. По коридору шел полный
мужчина в штатском. Он остановился, внимательно посмотрел на меня.
- Он?
Тот, который меня привел, кивнул.
Полный сказал:
- Посиди с ним. Я скажу Кречмару.
И ушел. А долговязый показал мне на полированную скамью.
Мы просидели пять минут. Потом еще столько же.
Постепенно меня охватывало беспокойство. Что это такое? Ни на миг я не
допускал мысли, что тут связь с пятном. Если б так, меня пригласили бы не
в полицию. За мной пришел бы не этот унылый. Но что же еще-то?..
Я оглянулся на полицейского. Он, скучая, грыз ногти.
И тогда дурацкие мысли вихрем понеслись. Что, если меня арестуют и
посадят в тюрьму? Хозяйка, обрадовавшись, тотчас сдаст комнату другому.
Там сделают ремонт, и обнаружится мой тайник с аппаратом... Но могут ли
меня арестовать? И вообще как у нас с этим теперь - снова как при Гитлере
или иначе? Арестовывают ли просто так, без всяких причин? Я ничего не знал
об этом. Я не читаю газет и не слушаю радио. Я едва не вскочил со скамьи,
таким страхом меня вдруг объяло.
Наконец надо мной раздалось:
- Кленк?
Я встал. Я чувствовал, все обречено.
В кабинете тикали большие часы. Из коридора не доносилось ни звука:
дверь изнутри была обита кожей. Я вспомнил, что комиссариат и при фашизме
помещался тут же.
Офицер кончил читать бумаги. Он поднял голову. Ему было что-нибудь до
тридцати лет. Блондин, с розовым, холеным и даже смазливым лицом. Было
похоже, что ему в голову ни разу в жизни не забредала серьезная
самостоятельная мысль. Глядя на него, отчего-то хотелось думать о
сосисках, пиве, бифштексах.
Он посмотрел на меня.
- Скажите, герр Кленк, вы не были в советском плену?
- Я? Нет.
- Вам знакомо такое имя - Макс Рейман? [Макс Рейман - деятель
германского и международного рабочего движения]
- Нет...
Какой-то вздох послышался из-за занавески. (В комнате была ниша,
задернутая занавеской.) Вздох чуть слышный, его почти что и не было. Но
меня вдруг пронзило: Бледнолицый! Конечно, он! Это им устроен вызов в
полицию. Он должен быть здесь. Ощущается. Предопределен, как недостающий
элемент в таблице Менделеева.
У меня застучал пульс.
Офицер тем временем опять углубился в бумаги. Затем раздалось:
- У нас есть сведения, господин Кленк, что вы занимаетесь
антиправительственной пропагандой.
- Я? Что вы?.. Я живу совершенно замкнуто. Это недоразумение. И
вообще...
Он перебил меня:
- Скажите, вы никак не связаны с коммунистической партией?
- Никак. Я же вам объясняю, что...
Тут я сделал вид, что мне плохо. Встал, шагнул в сторону ниши, будто не
сознавая, куда иду, шатнулся, схватился за занавеску и отдернул ее.
В нише никого не было.
Офицер следил за моими эволюциями, обеспокоенно вставая.
- Вам что, нехорошо?
- Нет. Уже проходит. Как-то вдруг, знаете... Сегодня много работал.
Он посмотрел на пустую нишу, потом на меня.
- Ну ладно, господин Кленк, можете идти. Но не советую вам продолжать.
- Продолжать что?
Он подал мне какой-то белый бланк.
- Имейте в виду, что вы предупреждены.
- О чем?.. Какие, собственно, ко мне...
Но он уже подошел к двери и отворил ее. У меня возникло впечатление,
будто он всего лишь старался выполнить формальность. Выговорить текст,
который в каких-то случаях полагается.
- Вам следует знать, что мы этого не потерпим. - Он уже слегка
подталкивал меня к двери.
- Не потерпите чего?
Дверь закрылась. Я остался один в коридоре, автоматически спустился
вниз, автоматически подал дежурному белый бланк, который оказался
пропуском на выход.
Итак, сказал я себе, Бледный тут ни при чем. Но мне предъявлено
обвинение в том, что я занимаюсь антиправительственной пропагандой. Я!..
Солдат вермахта!
Минуту я думал, потом ударил себя по лбу. Хозяйка!
Ненависть охватила меня. На миг мне захотелось повернуться к зданию
комиссариата и кулаками сокрушать его. Выдирать решетки из окна,
выламывать дубовые двери, разбивать шкафы и столы, заполненные бумагами.
Но что сделаешь кулаками?
Почти сразу за мной из дверей комиссариата высыпала группа сотрудников.
Начинался обеденный перерыв. Они обменивались шуточками и закуривали. Были
все в чем-то одинаковы. Их характеризовала спокойная, уверенная манера
людей, которые судят, которые всегда правы.
Хорошо выкормленные, с гладкими и даже добродушными физиономиями, они
пересмеивались, глядя на проходящих мимо девушек. А я с красной царапиной
на подбородке, с лицом, искаженным злобой, выглядел странно и дико рядом с
ними.
Вышел Кречмар, присоединился к своим.
И вдруг я увидел его иначе.
Его мальчишкой призвали в вервольф в самом конце, поставили с
фаустпатроном где-нибудь в подворотне, и он поднял руки при виде
приближающегося американского танка. От помпезности обещанной Гитлером
"тысячелетней империи" он захватил только послевоенную голодуху, "черный
рынок", развалины домов. Положительных эмоций фашисты у него не вызывают.
Было заявление, он почел себя обязанным отреагировать. Вызвал, проверил,
предупредил. Не более того. Пиво в кабачке, партия в картишки, в скат -
вот это по его части.
Я попал к нему случайно и без связи с моими занятиями.
Успокоившись, я пошел к дому кружным путем.
У особняка Пфюлей снова стоял один из американских автомобилей. (Хотя
сама-то галерея была закрыта.)
В скверике у Таможни я сел на скамью рядом с человеком, закрывшимся
газетой. Вынул из кармана портсигар.
Человек опустил газету.
- Вам огня?
И зажег спичку. Большую, белую, шведскую, с зеленой головкой, которые
загораются жарко, горят почти без дыма. Такие последнее время редко бывают
в киосках нашего города.
Это был Бледный.
Секунду мы смотрели друг другу в глаза. Все-таки он был здесь. Как-то
вмешан и впутан. Внутреннее чувство не обмануло меня, и я был далеко не
рад этому.
Он сказал тихим голосом:
- Вас вызывали в полицию?
Я молчал.
- К старшему лейтенанту Кречмару?
Я сообразил, что у офицера, беседовавшего со мной, действительно были
такие погоны.
Бледного ничуть не затруднило мое молчание. Он придвинулся ближе,
глядя, впрочем, не на меня, а опять в газету. Со стороны не было видно,
что мы общаемся. Просто один сел, другой дал ему прикурить.
- Не тревожьтесь, - сказал он поощрительным тоном, - работайте
спокойно.
Поднялся с рассеянным видом, кивнул мне и ушел своей развинченной
походкой.
Я просидел в скверике минут двадцать, потом сел в трамвай и поехал к
Верфелю. Там я сошел на последней остановке и побрел к лесу.
На полях было совсем пустынно. Сильно растаяло с прошлого раза. Дорога,
ведущая мимо разбитой мызы, была вся залита водой. Но я знал, что в лесу,
расположенном выше, будет сухо.
Я добрался до пятна - груда хвороста была на том же месте - и стал
внимательно исследовать поляну метр за метром. Я шарил там около часа и
наконец нашел то, что искал: окурок сигареты "Лакки страйк" и сантиметрах
в тридцати от него обгоревшую белую толстую спичку.
Я поднял ее и подержал в пальцах. Сомнения исчезли.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг