люди поймут, какие гигантские усилия были приложены мною, величие этого
труда не сможет не вызвать у них восхищения перед Человеком. (Пусть не
знают, не будут знать, что это я.) Но оно сделается моим вкладом доброго,
и оно поставит меня рядом с Валантеном...
Я снова прохаживаюсь от окна к постели, медленно рассматриваю каждую
картину. Все настоящие художники, не какой-нибудь жалкий
абстракционистский лепет. Художники, творцы, могучие сотрудники народа.
Вот они:
"Зимний пейзаж" Сафтлевена Младшего.
"Святое семейство" Яна ван Гемессена.
"Осень в Фонтенбло" Нарсиса Диаза.
"Вечерний пейзаж" Жюля Дюпре.
"Танкред и Эрминия" Никола Пуссена.
"Рожь" Ивана Шишкина.
"Женский портрет" Ореста Кипренского.
"Снятие с креста" Жакопо Понтормо.
"Мадонна со святым Захарием" Карло Пармиджианнно.
"Мадонна Кастельфранко" Джорджоне.
Но на самом-то деле у меня этих картин, конечно, нет, как нет и
Валантена.
Я ведь не подлец, чтобы украсть и скрыть у себя картины, принадлежащие
всем. Хорош бы я был, если б действительно брал их! "Взять картину"
означает для меня так сильно и пристально долгие часы вглядываться в нее,
что она вся - в мельчайших деталях - остается у меня в памяти. Остается
так, что я могу видеть ее, когда б ни захотел. И не только видеть, а
находить новое для себя, замечать то, что прежде не бросалось в глаза.
"Брать" ее изначально, то есть запоминать, для меня длительный процесс:
час, полтора. В Италии в меня дважды стреляли, когда я брал Понтормо. Одна
пуля ударила в стену рядом, отбила кусок штукатурки (я потом увидел),
вторая задела меня по шее. Стрелявший партизан, очевидно, принял меня за
сумасшедшего, за блаженного, поскольку я продолжал стоять неподвижный,
упертый, хотя кровь стекала за воротник мундира. Потом я выключился, начал
приходить в себя, побежал. И трое с винтовками не тронули меня.
Но по-настоящему я не взял ни одной картины. Ни в Польше, ни во
Франции, ни в России, ни в Италии. Те полотна, которые я "брал", остались
в своих странах. "Святое семейство" висит в музее в Вавельском замке,
"Вечерний пейзаж" в Безансоне, "Женский портрет" остался в доме учителя в
деревне под Черкассами. И "Мадонна Кастельфранко" сияет в высоком алтаре
собора. Люди смотрят на них, и в человеческие сердца нисходит, нисходит то
доброе, что заложили в свои произведения мастера.
А в моей комнате голые стены.
...Но вот я рассмотрел свои сокровища, отдохнул и могу снова приступать
к работе. Трудное уже пройдено, я ближе к концу.
Через два часа расчет будет готов, останется записать его на бумаге и
отнести к Крейцеру.
4
Иду по Риннлингенштрассе.
Я сыт.
Тяжело, надсадно сыт. С одышкой, с огрузневшим телом.
Кафе, где шоколадно-коричневые пирожные, ресторан, где шипящая
макленбургская котлета на подогретой тарелке в окружении петрушки, укропа,
нежных капустных листьев (словно бесстыдная, соблазнительная нимфа на
зеленой лужайке), уже не кажутся райской обителью. Там душновато. Скучно.
В голове пустота. Устал. Мне надо отдохнуть два дня, а потом возьмусь
за вторую часть с пятнами...
Интересно, что, когда я сегодня принес готовый расчет Крейцеру, он не
особенно и удивился. То есть он даже совсем не удивился. Любому другому
потребовалось бы на этот расчет месяца два упорной, усидчивой работы, в
Вычислительном центре возились бы не меньше трех недель. Я же сделал все
за двое суток, привел окончательную формулу в обозримый вид, а Крейцер
даже глазом не моргнул.
Как быстро люди привыкают к таланту и трудолюбию! Как быстро по
отношению к некоторым это начинает считаться за должное!
Если б сотрудник, который ушел в отпуск, взялся за работу и выполнил
ее, скажем, за полтора месяца вместо двух, все поражались бы. Если бы он
сделал за месяц, его повысили бы в должности.
А я рассчитал все за два дня. За два, и Крейцер только процедил сквозь
зубы: "Да, довольно удачно. Тебе подвернулась хорошая мысль с этим
Монте-Карло".
Потом он поднялся со стула, пошел с листками к своему шефу, побыл у
него минут десять и появился вновь на пороге комнаты с самодовольной
улыбкой, которую, впрочем, сразу убрал с лица. Он убрал эту улыбку и
принялся хмуро выписывать счет в кассу. Но я-то все понял. Шеф похвалил
Крейцера. Крейцер сумел выставить дело так, что всему причиной была его,
Крейцера, распорядительность: он-де нашел подходящего человека. И шеф
похвалил Крейцера, а на мою долю досталось лишь это кислое "довольно
удачно". Не похвала, а скорее некое уничижение, потому что слово "удача"
фигурирует там, где речь идет не о заслуге, а о слепом везении.
Да я и сам застеснялся скорости, с которой я сделал работу. Мне было
стыдно, что я справился за два дня, и, чтобы Крейцер не подумал, будто я
горжусь, я со стеснительной усмешкой подхватил мысль об "удаче" и стал
говорить, что, поскольку мысль "подвернулась", остальное было легко.
А Крейцер ничего не стеснялся. Напротив, самую пустую фразу он
произносит с видом, будто открыл долгожданную истину и всякая возможность
спора отныне исключена.
Крейцер всегда высокомерно холоден, непроницаем, важен.
И его уважают в институте.
А меня нет...
Я устал. Поэтому в голову лезут дурацкие мысли.
Разве мне не все равно? Зачем я думаю так мелко?..
Я иду по Риннлингенштрассе, поворачиваю на Бремерштрассе, прохожу мимо
дома, где когда-то была наша квартира и который теперь так чужд и холоден
для меня. Поворачиваю к Городскому Валу, поднимаюсь на него, и вот он,
Старый Город.
Сейчас нельзя возвращаться домой. Я не хочу встречаться с фрау
Зедельмайер.
Мне очень хорошо знаком наш город. Особенно этот район. В детстве,
когда мать уже болела, целые годы пробродил здесь один. На многих
переулках и тупиках я знаю в лицо каждый дом. С Кайзерштрассе я
поворачиваю в Рыночный переулок. Что такое?.. Галерея закрыта, как всегда
по пятницам, но у особняка Пфюлей стоят два роскошных американских
автомобиля, окруженные толпой зевак. Я тоже не удержался: проходя,
рассмотрел один из них. Это "кадиллак", огромный, желто-золотистый, с
массой каких-то никелированных полос, сверкающих выступов и ручек. Все
сиянье улицы отражается на его блестящих гнутых поверхностях... Как разно
живут люди! Я не только никогда не садился в такую машину, но даже и
никогда не был ближе, чем в двух метрах, от нее.
Я выхожу на маленькую площадь Ратуши и сажусь в сквере на скамью. Тут
забытая кем-то газета. Американская. "Нью-Йорк таймс". На странице
заголовок крупными буквами: "Широкоплечий Вернер фон Браун зовет на Луну".
О господи! В 1947 году, когда у нас в ФРГ еще печатались материалы
Нюрнбергского процесса, я прочел показания бывших узников подземного
завода "Бухенвальд - Дора", где по приказу Гитлера строилось "оружие
возмездия" - снаряды "фау". Научным руководителем был этот самый Вернер.
Он часто навещал "Дору", и по дороге ему нужно было проходить мимо
амбулатории, возле которой изо дня в день громоздилась постоянно
обновлявшаяся куча трупов. То были заключенные, замученные до смерти.
Профессор проходил так близко, что едва не касался мертвых тел. И при этом
продолжал руководить производством как ни в чем не бывало. А вот теперь
статья Брауна о полетах на Луну. Он пропитан кровью, и тем не менее с ним
обращаются, будто это человек, даже печатают статьи. Он приходит в
редакцию, ему, пожалуй, даже жмут руку.
"_Широкоплечий_"! Это, кстати, хитрая уловка. Выставлено так, будто
широкие плечи - его главная характеристика. А не то, что он делал для
Гитлера.
Я не понимаю этого мира. Не могу его понять.
Отдыхаю сегодня, отдохну еще завтра. Пойду к Валантену, побуду со своим
другом, посоветуюсь с ним и послезавтра начну вторую часть с пятнами.
И это будет последнее, на что я способен, мое завершающее усилие. После
этого моя жизнь кончится. "И сказал архангел: "Времени больше не будет".
Кажется, это из какого-то апокрифа. "Времени больше не будет". Как это
странно и заманчиво! Не будет для меня минут, часов и дней. Они
растворятся в вечности, и я стану рядом с Валантеном там, на Олимпе
настоящих людей, куда не достигают грязные лапы этого мира.
Там мы будем вдвоем с Валантеном, и кончится постоянная мука
непризнания и чужести.
Еще месяц напряженных трудов, а после отдых...
- Кленк! Георг!..
Я обернулся.
В плотном ворсистом пальто, новеньком, с иголочки, ко мне шел Крейцер.
- Я тебя везде ищу.
Это прозвучало даже упреком.
- Я заходил к тебе домой.
Крейцер огляделся, убедился, что поблизости никого нет, и сел на
скамью.
- Ты ничего не узнал?
- О чем?
- О том, что я просил. О Руперте или о каком-нибудь другом физике.
- Нет.
Он задумался, побарабанил пальцами одной руки о другую. Что-то угнетало
его, но ему не хотелось делиться этим со мной. Потом он решился.
- Послушай, но строго между нами. Очень строго.
Я кивнул.
- Есть сведения - неважно, от кого они исходят, - о каком-то новом
оружии. Будто бы в нашем городе кто-то его изобрел. Ты не слышал?
Я покачал головой.
- Ничего.
Крейцер кивнул, но больше своим мыслям, чем моему ответу. Его холеная
физиономия была озабочена.
- Тебе нигде не встречался маленького роста человек? С большими
глазами.
Чуть было я не ответил, что встречался, но вовремя прикусил язык.
Зачем? У Крейцера своя игра, а у меня свое дело. Конечно, речь шла о том
самом человеке, которого я видел у леса.
- Нет.
Он опять кивнул.
- Я хочу попросить тебя об одном. Ты ведь много бродишь по городу. Если
услышишь от кого-нибудь о новом оружии или если тебе попадется человек
небольшого роста, бледный, с особенным лицом, скажи мне. Просто сразу
разыщи меня. Позвони в институт или домой, не теряя ни секунды. Ладно? Это
очень важно. Возможно, что тут замешана иностранная разведка.
- Хорошо.
- А когда тебе опять нужны будут деньги, приходи в институт. Я тебе
что-нибудь устрою. Шефу понравилось, как ты сделал последний расчет.
Он ушел, а я остался на скамье. Было, о чем подумать. Они ищут
человека, создавшего новое оружие. Две группы ищут его. Крейцер и,
возможно, тот маленький с испуганным взглядом. Крейцер действует,
естественно, не от себя. С кем-то он связан. Но с кем?
Странно, но после семнадцати лет знакомства я почти ничего не знал о
Крейцере. Не знал даже, где он служил во время войны и вообще служил ли.
Не знал, кто его родители, откуда он приехал в наш город. Все
университетские годы мы занимались вместе, но он никогда не рассказывал о
себе. Это новая порода людей - такие, как он. Недавно выросшая и
сформировавшаяся порода, тихие, скромные и хорошо знающие, чего они хотят.
Моральные проблемы их не трогают. Такого тихоню сначала никто не замечает,
а потом вдруг оказывается, что он уже стал большим человеком. Конечно,
Крейцер в университете готов был подурачиться в студенческие годы, если
другие дурачились. Конечно, он поддерживал разговор о зверствах
гитлеровцев, если другие такой разговор начинали. Но до известных пределов
и никогда по своей инициативе.
Кто же он, мой Крейцер?
Я никогда впрямую не расспрашивал его о политических взглядах -
подразумевалось, что, поскольку мы дружим, он не из тех, кто маршировал
под свастикой в первых рядах. Но ведь это могло подразумеваться только
мною.
И кого они ищут?
Я прошелся по аллейке. Тьфу! - опять меня отвлекло куда-то в сторону. Я
же хотел отдыхать.
Я решил сделать далекую-далекую прогулку. Через весь город. К вокзалу,
потом к бойням и тогда уже домой.
5
Проклятье!..
То самое произошло, чего я так страшился.
Хозяйка устроила у меня обыск.
Несколько часов я не мог опомниться от стыда и гнева.
Когда вечером я подошел к дому, то у ворот увидел жену дворника. Она
странно и с торжеством посмотрела на меня. Я не придал этому значения,
поднялся на четвертый этаж и вдруг обнаружил, что дверь в мою комнату
приоткрыта. Не заперта, как я ее оставил, а приоткрыта. Я тогда повернул в
квартиру хозяйки, вошел в кухню. Там была фрау Зедельмайер.
Ее жидкие седые волосы растрепались и придавали ей вид ведьмы.
Мы смотрели друг на друга, я ничего не понимал.
Затем она шагнула ко мне.
И полилось.
Я совершенно не знаю порядка. Я доставляю ей одни хлопоты, я измучил ей
нервы. Я затерял ключ от холодильника, и она вынуждена была войти ко мне в
комнату, чтоб отыскать его. Если так будет продолжаться, ей придется
отказать мне в комнате.
Она не может так дальше. Я при ней пренебрежительно отозвался об армии,
даже о Германии. Как вдова офицера она не может этого терпеть. Ей не
безразлично, кого держать в своей квартире. Она хотела бы знать, чем я
занимаюсь целые годы в принадлежащей ей комнате, почему я не служу и
откуда беру средства к существованию...
И так далее, и так далее.
Я был совсем ошеломлен. Это вылилось сразу: ключ от холодильника,
родина, супруг, павший в бою.
Затем меня ударило - обыск! Она вошла ко мне в комнату и шарила там. Но
мой аппарат!..
Я вбежал в комнату, бросился в угол, отодвинул кровать и пошарил рукой
по стене. Нет!.. Все в порядке. Сюда она не добралась.
Руки у меня дрожали. Я вынужден был сесть на постель и отер пот,
выступивший на лбу. Ноги ослабели, и по ним пошло точечками, как бывает,
когда не куришь несколько дней, а потом первый раз затянешься. Сердце...
Я глубоко вздохнул несколько раз. В комнате потемнело, потом опять
стало светло.
И тогда случившееся начало уже правильным порядком по частям входить в
меня.
Ключ от холодильника! Она искала ключ от холодильника... Но какой же
может быть ключ, если у меня уже неделю нет продуктов и я не пользуюсь
холодильником? Да и, кроме того, я ни разу в жизни не запирал холодильник,
мне это и в голову не приходило. И никогда не брал ключ в руки.
Я дернулся было встать и сказать хозяйке об этом, но тотчас расслабился
и опустился на кровать.
Зачем?
Какой смысл?
Дело совершенно не в этом. Просто она хотела вызвать меня на скандал.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг