пальцы к фуражке.
- Могу я пройти?
- Пожалуйста, герр Кленк.
Один зал, другой, третий... Я тихонько толкаю приоткрытую дверь.
Вот он, Валантен. Его "Автопортрет".
Он сидит у грубо сколоченного стола. В руках его черная гитара.
Итальянская лакированная гитара, которую он привез из Рима.
Долго-долго мы смотрим друг на друга.
Какое у него прекрасное лицо! Наверное, Паскаль был похож на него.
Паскаль - математик, философ, поэт. Хотя это и естественно, поскольку у
Валантена типично французская внешность: чуть заостренные скулы, большие
черные глаза, узкий подбородок, который сейчас украшает бородка.
Как много в его взгляде! И разум, и тревога, и вопрос...
Он знает все: в его глазах и резня Варфоломеевой ночи, и вспышка
дульного пламени под Верденом, и многое другое. Но в его взгляде есть
нечто такое светлое, что слезы выступают у меня на глазах, когда я думаю
об этом. Он верит.
Он!.. А я?..
Мне стыдно было б жаловаться на судьбу. Они посещали меня так часто -
гении Разума, Воображения, Любви, Настойчивости и даже Ненависти, которая
также побуждает к упорному труду. Но никогда в своей жизни я не знал еще
одного. Поэтому все, сделанное мною, сразу теряет цену и рассыпается в
прах.
Надежды - вот чего у меня нет.
А у Валантена есть. Я не понимаю, откуда он берет ее. Но я должен это
узнать.
Уже давно, с нашей первой встречи в сороковом году, когда я пришел в
столицу поверженной Франции вместе с армией завоевателей, один только
Валантен и убеждает меня в необходимости жить. Ему известно обо мне все: и
мои муки на парижских мостовых, где я бродил в ненавистной зеленой форме,
и робкие радости по возвращении в университет, и бессонные ночи работы над
моим открытием...
Он тихонько перебирает струны. Я остановился, прислонился к стене. Друг
мой. Брат! Долго-долго мы глядим друг другу в глаза, потом я тихонечко
отступаю и прикрываю за собой дверь.
Опять пришло то, что всегда бывает при моих встречах с Валантеном. Он
помог мне. Каким-то странным ходом интуиции я увидел, как нужно сделать
расчет Крейцера. Причем сделать его действительно методом Монте-Карло.
Я рассчитаю все за два дня, получу деньги и возьмусь за вторую часть с
пятнами. Мне ведь так мало осталось сделать!
Я вышел на улицу, прошагал вдоль ограды особняка, повернул на пустынную
Рыночную. И вдруг с размаху остановился, как бы натолкнувшись на столб.
Кто-то смотрел на меня сзади. Я ощутил.
Очень четко!
Я обернулся и успел увидеть взгляд. Только взгляд. Тот, что бросил на
меня маленький хилый мужчина в полупальто вчера возле леса. Испуганный,
виноватый и притом жадный, какой-то испытывающий.
Самого мужчины не было. Но ощущение взгляда еще оставалось.
Сердце у меня стучало порывами - неужели кто-то знает про пятно в лесу:
батрак не шел в счет - и знает, что пятно сделал я?
Весь похолодев, я пошел домой, говоря себе, что нужно успокоиться, что
все равно я обязан сейчас же сесть за расчет Крейцера.
3
Конец ночи.
Отдыхаю.
За окном начинает светать.
Лежу на постели и смотрю на картины.
У меня в комнате неплохая коллекция. Маленькая, естественно, но такого
выбора, что могли бы позавидовать собиратели из самых богатых.
Помогла война, конечно. Помогло то, что мы, немцы, владели чуть ли не
всей Европой. Что мы врывались с оружием в чужие города, могли входить
куда угодно и делать что угодно.
Моя коллекция отражает историю успехов и побед великой германской
армии. И историю ее поражений тоже. Когда я рассматриваю ряд картин слева
направо, я одновременно двигаюсь по этапам войны. Я брал свои картины там,
куда приходили немецкие вооруженные силы.
На левой стороне, если повернуться лицом к окну, висят две вещи из
Польши. Это не польские мастера. Просто я взял картины в польских музеях.
"Святое семейство" Яна ван Гемессена и "Зимний пейзаж" Сафтлевена
Младшего.
То был 1939 год... Армии фон Рундштедта и фон Бока с юга и севера
устремляются на Польшу, и через три недели государство перестает
существовать. Кавалерийские атаки против танков вызывают лишь бравое
гоготанье у наших мужественных гренадеров. Лицо немецкого солдата той
поры, загорелое, но это еще даже не военный загар, а просто лагерный: мы
ведь пошли на войну из летних лагерей. Сытое, спокойное. На нем
уверенность, достоинство и выражение благодарности начальству, которое так
ловко обтяпало всю эту историю.
Что касается самих поляков, то они, видимо, нам еще спасибо скажут,
если мы наведем у них порядок, верно, Михель? Сначала, правда, нужно
отомстить им за "бромбергское воскресенье" и вообще за то, что они
"собирались" напасть на Германию. Но после-то будет чудесно. Одним словом,
фюрер знает, что делает. Посмотри-ка на его портрет. Как он устремил
взгляд в пространство: видит там сияющие вершины социал-нацизма.
Все будет правильно. "Слово фюрера для нас закон. Мы принадлежим тебе,
вождь. Повелевай!"
В той первой войне я тоже участвовал. Меня взяли в армию ранней весной
39-го года, в марте. Прямо из университета, хотя за меня просили
профессора Гревенрат и Зеебом, и дошло даже до того, что через Отто Гана,
первого физика Германии, было представлено специальное письмо в имперскую
канцелярию. Ответ последовал в отрицательном смысле. Но, несмотря на это,
тогда, в 39-м году, мы все же надеялись, что еще будем вместе работать в
лаборатории. Никто не думал, что я уйду на целых шесть лет, что минут годы
и Гревенрат погибнет в концлагере, что Зеебома (в его пятьдесят пять лет)
возьмут на фронт и в 44-м бросят во время отступления с оторванными ногами
в канаве у деревни под Псковом. Никто не думал, что нажат курок, что пущен
в ход механизм. Что скоро немецкие самокатчики поведут велосипеды по
горным дорогам Норвегии. Что сухая африканская пустыня огласится натужным
ревом моторов. Что торпедированный английский авианосец будет
переворачиваться вверх дном ночью в Средиземном море, и люди-мураши
посыплются в воду с гигантской, ставшей торчком палубы. Что на Кавказе
егеря фельдмаршала Листа поднимутся на Эльбрус и на заснеженной вершине
воткнут немецкий военный флаг. Что под фугасными бомбами американцев
рухнет гордость западной культуры, монастырь Монте-Коссино. Что под
аккомпанемент собачьего лая эсэсовцы, размахивая дубинами, погонят толпы
нагих женщин в газовые камеры. Что в жуткий мороз десятки тысяч немецких
солдат, пожелтевшие от голода, обвязав полотенцами уши, оглушенные, с
безразличными, потухшими глазами, пойдут в Сталинграде сдаваться в плен.
Что фашистами будет стерта с лица земли Варшава. Что американскими бомбами
будет в одну ночь сметен Дрезден. Что семилетнего еврейского мальчика с
испуганными глазами, еще ничего не знающего о мире, взрослые плечистые
эсэсовцы под прицелами автоматов поведут к общей могиле. Что в лагерях
смерти под полосатой курткой миллионы сердец разных национальностей
остановятся, замрут и перестанут биться. Что советские танки, пахнущие
смазкой, победно промчатся по улицам Франкфурта. Что на высоте пять тысяч
метров ночью американские и английские самолеты будут пересекать немецкую
границу и "арийская раса" забьется в подвалы. Что письма будут приходить в
города, которых нет.
Хотя "никто о войне не думал" - это неправда. Мы в лаборатории не
думали тогда. А многие думали об этом и планировали это. Но не все,
конечно. Несколько тысяч людей - государственный аппарат и магнаты
Германии - люди с лицами заведомых подлецов и карьеристов, как у Отто
Амброса, Геринга или доктора Лея, и люди с физиономиями благопристойными,
даже приятными на вид, как у Глобке или Функа, именно планировали и
немецкие велосипеды в Норвегии, и тонущий авианосец, и эсэсовцев, которые,
спустив с поводка злобных овчарок, погонят раздетых женщин в костры. Лишь
свой собственный конец на виселице они не планировали. И верно, потому что
только единицы из тысяч были повешены, а остальные здравствуют, отлично
чувствуют себя, окружены уважением, пользуются всяческим комфортом и
умрут, видимо, лишь в глубокой старости, на чистой постели, в тепле,
ухоженные, окруженные толпой сиделок и врачей.
Но именно мы-то еще ничего не знали тогда, в марте 39-го, когда я
пришел прощаться. Я стоял на пороге, весеннее яркое солнце заливало
лабораторию. Профессор Гревенрат (которому предстояло погибнуть в лагере
Нейенгамме) возвышался посреди комнаты, о чем-то глубоко задумавшийся. Он
увидел меня в дверях, покивал в своей обычной мягкой манере и сказал, что
верит в мое скорое возвращение и в то, что все будет хорошо. Иоганн Зеебом
налаживал катушку, с помощью которой мы ухитрялись получать магнитные поля
в 300 тысяч гауссов и больше. Он тоже подошел и стал хлопать меня по
плечам и по спине своими большими руками. Он был весел, потому что
придумал, как улучшить эту самую катушку, и потому что вообще родился
веселым человеком. И он мог веселиться, поскольку еще пять лет отделяло
его от той зимней ночи, когда он должен был упасть с оторванными ногами в
канаве у сожженной деревни и умереть на пронизывающем ветру. Зеебом не
знал этого, но это уже предопределилось. Уже прошлое спроецировало свою
тень на будущее, были выстроены все причины, и оставалось лишь
развернуться следствиям...
Но, впрочем, сейчас, в это совершающееся раннее утро, я и не хочу
думать об этом. Я хочу отдыхать и смотреть на картины.
Итак, первая в ряду на стене - "Святое семейство" нидерландского
художника Яна Сандерса ван Гемессена.
Я взял ее в музее в Вавеле. За два месяца до начала войны я был
назначен почему-то в парашютно-десантную часть. Вместе с 10-й армией
генерала Листа мы прошли через Бескиды, а затем наш десант выбросили под
Прошвице, в чем уже не было необходимости, потому что Краков сдался почти
без боя, и поляки, стремясь сохранить войска, отходили на Дунаец и
Вислоку. То ли 11, то ли 12 сентября мы попали в самый Краков, и там я
сказал командиру, что хочу посмотреть немецкие картины в польском музее. В
расположении батальона почти все уже были пьяные, началась бравая пальба в
воздух. Я и еще один бывший студент, который умел водить машину, уселись в
маленький "рено" и поехали к Вавельскому замку. Бывший студент не любил
живописи и остался в парке. А я поднялся по ступенькам, помедлил минуту и
вошел в галерею.
И тут я сразу увидел "Святое семейство" Гемессена.
Сразу... Я увидел лицо мадонны, и что-то сжало мне сердце.
"Святое семейство" - небольшая картина на дереве, написанная около 1540
года. Ян Сандерс ван Гемессен был один из первых в европейской живописи,
кто ввел жанр в религиозные сюжеты. Его святые и не святы почти. Это
крестьяне и горожане с грубыми лицами, на которых труд и быт оставили
морщины. Такими здесь были святой Иосиф и его мать. Мать в чепце
голландской работящей женщины, худая, старая, с провалившимися от выпавших
зубов щеками. Иосиф в грубой рясе нищего монаха, с редкими волосами,
подбородком, заросшим седоватой щетиной. Люди. Фоном для всей группы был
не условный золотой занавес, как писали прежде, а пейзаж Нидерландов с
мягкой возвышенностью, церковью, другими холмами, далеко синеющими в
прозрачном воздухе.
Но главным в картине был не пейзаж и не фигуры Иосифа с матерью.
Когда я увидел лицо мадонны, что-то сжало мне сердце. До боли, до
гибели.
Девушка, девушка, думал я, почему нас разделили века?..
Молчание было в картине, и оно контрастировало с тем, что доносилось с
улицы, где пировала и праздновала солдатня. Потом, позже, меня всегда
поражала тишина в живописи старинных голландских и итальянских мастеров.
Я смотрел на полотно и сказал себе, что должен взять его. И стал брать.
В галерее появился пожилой человек - по всей вероятности, служитель. Но
я положил руку на автомат. Впрочем, потом он понял и не стал мне мешать.
Таким образом я взял картину, и она висит у меня в комнате на стене,
открывая коллекцию.
Следующим за ней идет тоже привезенное из Польши маленькое полотно
Генриха Сафтлевена Младшего "Зимний пейзаж". Его я взял в Познани.
"Зимний пейзаж" - это фантастический ландшафт с лесистыми горами,
покрытыми снегом, острыми скалами и заснеженной холодной равниной. Весь
задний план выполнен белыми лессировками по голубому грунту и поэтому
делает впечатление прозрачности и призрачности. Удивительно то, что добрый
Генрих Сафтлевен писал свою картину в Утрехте, никогда, верно, не видев
остроконечных скал. И тем не менее в картине ветрено и бездомно, именно
так, как бывает в высоких горах зимой. Я это испытал, когда мы в Италии в
44-м шли в ноябре через обледеневшие перевалы Апеннин, чтобы не дать
отрезать себя войскам американского десанта. Дул ветер, было отчаянно
холодно, стреляли партизаны. Полузасыпанные снегом деревни, через которые
мы проходили, были как мертвые: на стук не откликалась ни одна живая душа.
И жестокой, бесчеловечной стеной стояли молчавшие горы. А мы шли, чтобы
все-таки продолжать битву, уже проигранную, разрушать еще улицы и вокзалы,
делать тысячи мужчин калеками и тысячи детей - сиротами. Чтобы прибавить в
мир еще голода и боли.
Но, впрочем, я напрасно спешу. До Италии еще далеко, если двигаться по
моей картинной галерее.
Впереди Франция.
Тут тоже есть что вспомнить патриотическому германскому сердцу. Еще
синее безоблачное небо над немецкими городами. Солдатские и офицерские
жены требуют от мужей духи "Шанель". Мы идем по дорогам Франции, с ревом
нас обгоняют быстрые тени штурмовых самолетов. Наших самолетов. Позади уже
Дания, Норвегия, Голландия, а сейчас наша кавалерия, клацая подковами,
втягивается под Триумфальную арку.
Лицо германского доблестного воина расплывается от самоуверенности,
теперь он действительно загорел на фронте - война шла в мае и июне. Нос
облез, веснушки выделяются под молодой розово-фиолетовой кожицей.
Теперь меня сделали пехотинцем. Полк останавливался в деревушках и
небольших городках. Чтобы ничего не слышать, я, если позволяла обстановка,
уходил за дома, садился где-нибудь у канавы, смотрел на луга, поросшие
вереском, на плетни и яблони.
Мне нужна была какая-нибудь основа. Да, говорил я себе, нацисты во
Франции, Геринг с блудливым взглядом скоро примет парад на Елисейских
полях. Но все равно есть физика, есть математика. Все равно электрон,
переходя с одной орбиты на другую, испускает энергию в виде кванта
излучения...
И, кроме того, были картины.
Во Франции в сороковом году я взял "Осень в Фонтенбло". Это Диаз де ла
Пенья. И "Вечерний пейзаж" Дюпре, и повторение Пуссена "Танкред и
Эрминия".
Диаза де ла Пенью я увидел в музее Безансона, взял и привез домой. И он
висит у меня на стене.
Вот он висит. "Осень в Фонтенбло".
Осень в лесу Фонтенбло. Пожелтевшая, растрепанная, лежащая в разные
стороны трава. Побуревшие редкие деревья. Дальний лес подернулся туманом.
Неуютное, холодное время. В природе разлиты какое-то отрицание, пессимизм,
мокрый, слякотный. В такую пору, идя по расшлепанной дорожке, перепрыгивая
через лужи, хочется медлительно передумывать, грустно и трезво
переоценивать все, что случилось за лето... Не так-то все оно и хорошо
было, если вдуматься.
Я встретился с его картиной в тот день, когда пришло известие, что
Вейган, командовавший французскими войсками, объявил Париж открытым
городом. В наш полк в Безансоне приехали высокие чины фашистской партии.
Нас выстроили четырехугольником, раскормленная туша в коричневом мундире,
в золоте поднялась на трибуну, и понеслись слова: "Установление нового
порядка в Европе... Миссия оздоровления... Гитлер - друг своих друзей,
вождь своего народа..."
После митинга нас распустили, и я ушел в покинутый сад, чтобы быть
вдвоем с картиной Диаза.
Итак:
"Святое семейство" Яна ван Гемессена.
"Зимний пейзаж" Генриха Сафтлевена Младшего.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг