свое дневное жаркое дыхание песок провалу немереной бедуинской ночи,
перед которой меркнут абрисы развалин, стираются следы покинутых
стоянок и растворяются в непроглядном ничто превратившиеся в пепел
костры.
Краткую паузу после подобного финала прервал Леснин.
-- Какое, однако, безобразие, что мы не услышали газелей, бейтов
либо касыд. С чего бы Гансу или Сандро их запамятовать? Кто-нибудь
может процитировать восточного шаира? Любого.
-- Пожалуйста! -- с готовностью отозвался Шиншилла. -- Кушайте на
здоровье:
@5 =
@ST 25 = Лишь только ночь подобрала край черного плаща, И утра
розовый подол заискрился, блеща, Я вызвал ловчего, он вел гепарда на
ремне, Ему покорен был гепард, а ловчий сладок мне.
@SNOSKA =
-- Кто про что, -- отозвался Камедиаров.
Но Николай Николаевич прервал его:
@5 =
@ST 25 = Вот готова птицам гибель -- ноги кречета сильны, Сам
ширококрыл и крапчат, цвета вызревшей луны, Гордо голову он держит с
клювом крепким и кривым, Как написанный левшою, завиток у буквы
"джим".
@5 =
-- Похоже на Киплинга, -- сказала я.
На сей раз провожал меня Шиншилла.
-- Ты любишь драгоценные камни? -- спросил он.
Я отвечала, что больше люблю их, когда они сами по себе, а не в
изделиях.
-- Смотри, что мне подарил мой покровитель.
У Шиншиллы на безымянном пальце красовалось бронзовое кольцо с
настоящим египетским скарабеем, поворачивающимся на оси и показывающим
брюшко с резной печаткою. Я собиралась молчать, но на меня внезапно
нашло.
-- И все ты врешь, -- сказала я, -- нет у тебя никакого
покровителя.
Шиншилла остановился.
-- Откуда почерпнута информация?
-- Ниоткуда. Знаю -- и все.
-- Этого никто знать не может.
-- Только я.
-- У тебя агенты охранки под началом?
-- У меня кийяфа, -- сказала я, -- и частично фаль.
-- Я надеюсь, -- сказал он медленно, -- это между нами и
останется. Иначе мне придется тебя задушить.
-- Неужели задушить? Вот она, любовь к искусству-то, какова.
Может, ты меня утопишь, на всякий случай, прямо сейчас? Фонтанка
рядом.
-- Будешь теперь меня шантажировать?
-- Нет. Но ты должен мне помочь.
Все, произносимое мной, было для меня самой полной неожиданностью.
Импровизация.
-- В чем?
-- Я хочу кое-что взять из библиотеки. Ты будешь стоять у входа,
чтобы никто мне не помешал.
-- У тебя проявляются уголовные замашки, малышка.
-- Помнишь, был такой разговор: все у нас приблатнены?
-- Присутствовала тематическая беседушка во пиру честном, --
сказал Шиншилла, -- но мне и в голову не могло прийти, что ты примешь
ее в качестве руководства к действию. Ладно, по рукам. Надеюсь, ничего
ценного ты из библиотеки не слямзишь.
-- Я возьму почитать несколько старых писем. Позапрошлого века. А
потом с твоей помощью верну их на прежнее место.
-- Ты сексотка или шпионка?
-- Ни в малой мере, -- отвечала я, -- я просто любопытная тварь.
Так получила я на следующий вечер пачку старинных бумаг,
перевязанных тесьмою, и в своем портфельчике институтском утащила их
домой.
Что касается Ганса, то он в пятую белую ночь из обещанных тысяча
одной ("Сколько лет мы теперь должны играть в карты, чтобы обозреть
весь маршрут нашего любителя Востока?" -- спросил Николай Николаевич),
увлекаемый толпой людей, оказался на окраине Пальмиры, где встретил
бродячих музыкантов.
Сперва музыка показалась ему монотонной, а как всякий немец (как и
всякий армянин), Ганс был меломан и в музыке, как ему казалось, знал
толк. Мелодия повторялась, варьировалась, возвращалась к исходной
точке, начиналась сызнова, всякий раз орнаментированная по-другому, ее
извивы напоминали Гансу орнамент сыгравшего с ним странную шутку
восточного ковра и его тайную пестроту, погашенную темно-алым
преобладающим фоном. Звенели ударные, усердствовали тамбурины, бубны,
кастаньеты, били барабаны. Пели флейты (пара флейт померещилась Гансу
отпиленными винтовочными стволами), заливались тростниковые дудочки и
свирели, возобновляя дыхание, требуя постоянно воздуха и усилий выдоха
и вдоха. Вибрировали струны лютни, ребаба и каманджи, похожей на
виолу, звучали цимбалы. Лютня была пятиструнной, и четыре струны
являли тело музыки: желтая холерическая зир, алая сангвиническая
масна, белая флегматическая миснас, черная меланхолическая бам; была и
пятая струна, струна души, радужная струна, не имеющая цвета.
Постепенно у Ганса захватило дыхание, пульс то ускорялся, то
становился нитевидным, приливы слез следовали за взрывами радости --
музыка погружала в наркотический транс. Один из слушателей кричал:
"Душа улетает, душа улетает!" -- бил себя по лицу, рвал на себе
одежду. Люди падали ничком, бились головой о землю. А музыка и не
думала прекращаться, ее бесконечный неисповедимый повтор нес в себе
нечто навязчивое и угрожающее. Тут в толпе зародилось движение, толпа
учуяла толчок извне, расступилась с криками, и группа людей ворвалась
в маленький оркестр, избивая музыкантов палками и плетями.
-- Что они делают? -- спросил Ганс стоящего рядом старика. -- Кто
они?
-- Они борются с шайтаном, сина, -- отвечал тот, -- они
правоверные из правоверных, и, по их мнению, верующий не должен
слушать звуков лютни.
Лютню борцы с шайтаном разломали вдребезги, та же участь постигла
и свирель, и дудочку, и тамбурин. Музыканты, прикрыв головы руками,
бежали; за ними следовали и слушатели. Правоверные, покончив с
последними виолами, в свою очередь удалились, оставив от всей сцены
обломки инструментов с жилами струн да клочья одежды. Побрел восвояси
и Ганс, в душе которого еще звучали несуществующие ныне духовые,
струнные и ударные, да капо аль фине, и опять, и опять, и опять.
Вдалеке ревел осел, увидевший шайтана; но и петухи, узревшие
ангелов, тоже покрикивали, а одуревшие от музыки окраинные лягушки
кваканьем воздавали хвалу Аллаху.
-- Ля илла! -- сказал Леснин.
Принеся домой письма, я их спрятала -- от самой себя? Удовольствие
растягивала, что ли? -- и увидела на столе две книги. Первую решила я
Камедиарову не отдавать, мне не хотелось, чтобы она оказалась у него,
это могло, почему-то решила я, повредить Хозяину. Я собиралась
засунуть книжку без начала и конца на верхнюю полку, где стояли
множественные истрепанные неотличимые томики приложений к "Ниве",
пусть Камедиаров ищет, если не лень; да не станет он искать, а я скажу
-- забыла про него, поставила на полку, не помню куда. Теперь, видимо,
предстояло мне врать на каждом шагу.
Я открыла книгу, принесенную Эммери. Картинка с лунатичкой либо
сомнамбуличкой в ночной рубашке, с закрытыми глазами и распущенными
волосами шляющейся по оконному карнизу, простирая длани к луне. В
тексте говорилось о сне. Шрифт несколько назойливый, ярко-белая
бумага, выходные данные отсутствуют; похоже на русские книги, вышедшие
в Париже, именуемые "эмигрантскими изданиями". Главы предваряли
эпиграфы; например, такие мне попались: "...подверженный воздействию
искусства человек... с помощью увиденного (во сне) ... учится жизни".
Фридрих Ницше. "...два разъединенных художественных мира: мир
сновидения и мир опьянения..." Он же.
До восточной маски я, вероятно, пребывала, среди прочих ночных
посетителей квартиры Хозяина, в состоянии опьянения; а теперь и
сновидения черед настал.
И снова Ницше: "Чудесные иллюзии мира сновидений, создавая
которые, каждый человек действует как настоящий художник".
Уже и наяву начинала я действовать, как в сновидении: в
импровизации с Шиншиллой было нечто художественное, если это можно так
назвать.
"Я собирался написать труд, в котором сравнил бы сны правоверного
и сны неверных". Мухаммед Абу-Нимр ибн аль-Джебран.
"О сновидениях греков, несмотря на их литературу из этой сферы и
многочисленные истории о снах, мы можем говорить лишь
предположительно; ... а у греков, к стыду всех последующих поколений,
и в снах ощущалась логическая связь линий и очертаний, красок и групп,
последовательность сцен... грезящие греки -- это Гомеры, и Гомер --
один из грезящих греков, мы рассуждаем об этом в более глубоком смысле
слова, чем если бы наш современник, говоря о своем сне, осмелился
сравнить себя с Шекспиром". Ф. Ницше.
Цитат в сей хрестоматии, или, точнее, путеводителе по миру
сновидений, было великое множество, но большинство цитируемых были мне
неизвестны, их имена, кроме, разве что, Зигмунда Фрейда, ничего мне не
говорили.
Особо вникать в проблемы грез мне не хотелось. Однако меня и
прежде притягивали научно-популярные издания о волках или о пчелах, об
океанских приливах и именах народов мира, и не роман лежал у меня в
пятнадцать лет под подушкой, а "Охотники за микробами" Поля де Крюи; и
я продолжала чтение, сильно в суть не вникая. Следовали рассуждения о
снах овальных и квадратных, причем вторые насылал на спящих синклит
преисподней; исследовались сонники, символика и семиотика сновидений;
сравнивались сны дикарей и цивилизованных граждан, стариков и детей и
тому подобное. В общем, скажи, каков твой сон, и я скажу, кто ты.
Одна из страниц остановила меня в вялом передвижении по абзацам и
главам. "...два мира, -- читала я, -- видимый мир и мир невидимый --
соприкасаются. Однако их взаимное различие так велико, что не может не
встать вопрос о границе их соприкосновения. Она их разделяет, но она
же их и соединяет..."
Я вспомнила разговор с Эммери, его слова о меже, и поняла, почему
именно эту книгу он случайно достал для меня с полки.
"...глубокий сон... не сопровождается сновидениями, и лишь
полусонное-полубодрственное состояние, именно граница между сном и
бодрствованием есть время, точнее сказать, время-среда возникновения
сновидческих образов".
Быстро прочла я, дивясь, несколько страниц, посвященных обратному
времени, характерному для сновидений, и мнимому пространству.
"То, что сказано о сне, должно быть повторено с небольшими
изменениями о всяком переходе из сферы в сферу. Так, в художественном
творчестве душа исторгается из дольнего мира и восходит в мир горний.
Там без образов она питается созерцанием сущности горнего мира,
осязает вечные ноумены вещей и, напитавшись, обремененная видением,
нисходит вновь в мир дольний. И тут, при этом пути вниз, на границе
вхождения в дольнее, ее духовное стяжание облекается в символические
образы -- те самые, которые, будучи закреплены, дают художественное
произведение. Ибо художество есть оплотневшее сновидение".
Где же я слышала прежде о взаимодействии реального мира и
мистического? Выготский! Он так о "Гамлете" написал в своей
"Психологии искусства" (наши студенты ее читали запоем)! По его
словам, трагедия написана именно о взаимодействии миров, и по
сравнению с тенью отца Гамлета, с посланцем иного мира, всё -- "слова,
слова, слова", и принц датский медлит, оцепенев, охваченный печалью и
холодом нездешним. Я закрыла книгу о снах, открыла снова, как бы
гадая, и взгляд вырвал из текста строчку: "Маска выдохлась, и в ее
труп вселились чуждые, уже не причастные религии силы".
Больше я читать не могла и не хотела. Как тень, пошла я в
институт, занятия чуяли наступление каникул, кое-как отзанималась я
живописью, поприсутствовала на истории искусств, чирикая профили на
полях тетради, молча и механически отработала в гипсомодельной
мастерской, потом бродила по Летнему саду, словно ища неизвестно кого,
надеясь встретить. Если Хозяин и вправду был человеком порога,
человеком межи, и оба мира были ему равно свои или одинаково чужие,
становилась понятна сквозившая даже в смехе его -- а он любил
посмеяться -- глубокая гамлетовская грусть. Впрочем, если он
всего-навсего явился из осьмнадцатого столетия, за три милых века
можно было всякой всячины навидаться, к веселью не располагающей, да
еще с количественным, на несколько жизней, перебором.
Грустью веяло от мерцающих белонощной белизной статуй Летнего
сада. Раньше их общество успокаивало и утешало меня. В их компании
обретала я душевное равновесие, веселье, уверенность в себе; они тоже
были ночные любимцы, брезжащие в июньской листве копии римских копий;
но они молчали, и во мне все молчало и померкло, и, потеряв надежду
автоматически прийти в хорошее настроение, возрадоваться по привычке
на второй скамейке боковой аллеи, я оставила и Януса, и Беллону, и
Лето медитировать под сенью кленов и лип и поплелась нехотя, как
старая лошадь в стойло, по Фонтанке.
Флер рождественского праздника, пронизывающий воздух ночных
посиделок, растаял. Несмываемая тень вишневой маски застилала мне
жизнь. Восприятие ли мое изменилось, я ли сама, но в каждой реплике
слышались фальшивые ноты; может, из-за собственного вранья слух у меня
на них обострился, или видела я изнанку, швы, где мерещились мне
прежде праздничные одежды. Должно быть, прежнее желание постоянно
присутствовать на рождественском празднике тоже грешило противу
правды, было нескромным и нелепым, и теперь за тягу к круглогодичному
карнавалу приходилось расплачиваться.
-- О чем вы так задумались, Ленхен? -- спросил Сандро.
-- Мне стало жаль дьявола, ему так мучительно скучно с людьми.
Эммери перестал качаться в качалке, отвлекся от зрелища оконного
проема и воззрился на меня.
-- Сколько раз я просил не поминать его к ночи, -- сказал Хозяин.
-- К утру, -- отвечала я чуть не плача.
-- Ну, всё, всё, -- сказал Сандро, -- не наливайте ей больше
ликера. Лена, со следующего понедельника мы с вами вступаем в общество
трезвенников. Иначе нам грозит круглосуточное похмелье на всю
пятилетку. Не возражайте. Сядьте на диван, Шиншилла, уступите даме
уголок поуютней. Вот уже золотую лютню солнца убрали в футляр запада и
достали из чехла востока серебряный ребаб месяца, и взошла звезда
Зуххаль, ввергая в небесную сферу принадлежащее ей седьмое небо. Ганс
продолжал идти куда глаза глядят по улицам и улочкам Пальмиры, пока не
догнал одного из изгнанных музыкантов, вытирающего лицо рукавом
изодранной одежды, лишившегося лютни, барбитона либо каманджи. Ганс
похвалил игру бывшего оркестра и подивился борьбе верующих с музыкой.
-- О! -- воскликнул лютнист без лютни. -- Я и сам принял ислам и
уважаю правоверных: но мне непонятны ничего не ощущающие при звуках
музыки, считающие два различных напева одним и не отличающие воя волка
от воя шакала. Прав мудрец, говоривший: общества подобных людей
следует избегать, ибо лишены они признаков человеческого и к роду
людскому не принадлежат; к тому же у всякого, на кого музыка не
действует, расстроено здоровье: он нуждается в лечении.
-- Может, расправившимся с вами не нравится состояние ваших
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг