еще в чужой стране. Довольно бомбейской авантюры! Нельзя так!
- А если вмешательство доброе? - не сдавалась Леа.
- Нелегко среди чужих людей и обычаев определить, что хорошо и
что плохо.
- А мне кажется, что, если принять это чужое как свое близкое,
тогда все станет понятным, - вмешалась Сандра. - Можно и в далекой
стране чувствовать себя своим и быть чужим среди кровных
родственников. У нашего милого капитана точка зрения моряка, для
которого всякий берег - дальний.
Каллегари ничего не ответил и потащил из кармана трубку. Леа
бросилась целовать Сандру - так она всегда выражала свое восхищение.
Даярам Рамамурти вернулся домой уже к вечеру, после того как
долго бродил по южному предместью Мадраса, где они с Тиллоттамой сняли
новенькое бунгало у самого берега моря, на окраине.
Комната Даярама, служившая ему и спальней и студией, выходила
окном - низким и очень широким - прямо на океан. Художник обеими
руками раздвинул половинки окна. В комнату ворвался морской влажный
ветер, шум волн и прибрежных пальм, вечерние голоса птиц. Мольберт с
набросками углем и мелом и две скульптурные подставки с незаконченными
эскизами в глине стояли у окна. На низком столике лежали папки с
листами грубой бумаги, запечатлевшими бесконечные поиски линий лица и
тела Тиллоттамы. У стены, против второго окна, возвышалась
неоконченная статуя во весь рост, тщательно укутанная в мокрую ткань.
Даярам сел у окна и зажег сигарету. Слишком много событий за
последнее время и слишком много задач ставит ему жизнь, требуя важных
и быстрых решений. Может быть, он не годится для этой роли с его
созерцательной душой. Но разве не говорил ему гуру, что каждая душа
только сама может совершить подвиг совершенствования и восхождения?
А он, Даярам Рамамурти, сейчас живет за счет своего гуру, и
единственно, чем может он вернуть свой великий долг и учителю и всем,
кто в трудный час оказался плечом к плечу с ним, - это создав
настоящую ценность - прекрасное.
Но велика его задача!
Он работал, точно одержимый, охваченный порывом вдохновения,
благодарности и любви. Он получил от судьбы модель почти
сверхъестественно совершенную. О чем больше смел он мечтать?
И все его вдохновение разбивается о какую-то глухую, скользкую,
неподатливую стену. Он не может подняться на высшую ступень
вдохновения, слить воедино все изменчивые, мгновенные, дробящиеся на
тысячи примет черты Тиллоттамы, остановить их, сделать столь же живыми
в глине, а потом в камне или бронзе. Он стал думать о себе как о
плохом скульпторе, бьющемся над непосильной задачей.
Со стыдом припоминал Рамамурти то, что случилось в начале его
работы. Он сделал уже множество зарисовок головы Тиллоттамы, ловя
самые разнообразные повороты и выражения, и приступил к наброскам ее
фигуры в одежде, не смея просить ее о большем. То, что он мог сказать
легко и просто даже мнимой дочери магараджи там, в Кхаджурахо, сейчас,
после того как он узнал всю историю Тиллоттамы, казалось ему
немыслимым.
И он, угадывая линии ее тела под тонким сари, рисовал ее с
покровом одежды. Тиллоттама сосредоточенно наблюдала за ним,
заглядывала через плечо на рисунки. И однажды, когда он мучился,
стараясь воспроизвести неповторимые линии плеч, Тиллоттама попросила
его отвернуться. Легкий шорох выдал ему ее намерение. Она сбросила
свое легкое одеяние и выпрямилась перед ним во всем великолепии своей
наготы, побледневшая и сосредоточенная.
Он набрасывал эскиз за эскизом, лишь изредка прося переменить
позу.
Даярам рисовал до тех пор, пока не увидел, что она готова упасть
от утомления, спохватился и прекратил работу.
- Сядь и ты, милый, - она редко употребляла это слово,
становившееся на ее устах необыкновенно нежным. - Скажи мне правду,
только правду о себе и обо мне. Что у тебя здесь? - Она положила руку
на грудь Даярама против сердца. - Я вижу, что ты страдаешь, что
становишься неуверен, печален. Как будто тебя покидают силы. И я вижу,
что это не от меня. Мы очень приблизились друг к другу. Я поняла
теперь, что такое настоящая любовь, долгая, на всю жизнь, - это когда
ожидаешь амритмайи, упоения, от каждой минуты с тобой. И оно приходит,
созданное нами обоими. Ты творишь во мне, а я в тебе, и желание
делается неисчерпаемым, потому что оттенки чувств бесчисленны и
становятся все ярче от любви. Разве это плохо для тебя, милый?
- Как может быть плохим величайшее счастье, дарованное богами?
- Что же тогда мешает тебе и не дает творить?
- Ты должна понять меня, Тама! Счастье встречи с тобой, оно будто
лезвие ножа - страшно остро и очень узко. А рядом, с обеих сторон, две
темные глубины. Одна - отзвук общечеловеческой тоски и трагедии при
встрече с прекрасным. Мы отдаем себе отчет, как неуловимо оно и как
ускользает все виденное, познанное, созданное нами в быстром полете
времени, над которым нет никакой власти. Пролетают дивные мгновения,
проходит мимо красота, которой мало в жизни. И все люди, встречая
прекрасное, чувствуют печаль, но это хорошая печаль! Она дает силу,
вызывает желание борьбы, зовет на подвиг художника - остановить время,
задержать красоту в своих творениях.
- А другая глубина? - тревожно спросила девушка.
- О, не будем говорить о ней, я одолел ее еще там, в Тибете...
Моя вина, что я оказался слабее, чем думал, и не смог пока пройти по
лезвию ножа. Но ты есть, я вижу, слышу, чувствую тебя, и нет такой
силы, которая могла бы заслонить, увести тебя из моей жизни! Как
только я вновь и вновь понимаю это - растет моя сила и уверенность в
себе, как в художнике. Через искусство я приду к тебе совсем,
навсегда, если ты до той поры еще будешь считать меня достойным.
- Почему же через искусство? Разве не лучше прямой путь? Вот я
перед тобою, такая, как я есть!
- Создавая тебя заново в глине и камне, я побеждаю все темное,
что появляется во мне самом и, может быть, есть и в тебе. Если я смогу
возвыситься до такого подвига творчества, то переступлю и через все
другое и пойду нашим общим путем Тантры!
- Может быть, мне лучше отойти... оставить тебя? - Последние
слова Тиллоттама произнесла едва слышно.
- Нельзя! Нельзя вырвать тебя из моего сердца, потому что это
значит лишить меня души. Но если для тебя, тогда другое дело!
Вместо ответа она протянула ему обе руки. Даярам схватил их и в
порыве любви и восхищения притянул Тиллоттаму к себе. Вся кровь
отхлынула от ее лица, губы ее раскрылись, и дыхание замерло.
Он поднял ее. Легкий стон вырвался из губ Тиллоттамы, когда она с
силой обхватила его крепкие плечи.
И тут Рамамурти опомнился. Заветное слово "помни" опять
прозвучало в его внутреннем слухе. "Другое, другое, все будет
по-иному..." - твердил он, неся Тиллоттаму в студию. С бесконечной
нежностью он опустил ее на ящик - постамент для позирования. Широко
открыв изумленные глаза, Тиллоттама заметила в его лице
сосредоточенность с оттенком угрюмости, почти отчаяния.
- Пришло время, звезда моя, - сказал он, - тебе будет трудно! Ты
веришь в меня?
Огромные глаза ее засияли.
- Милый, я давно жду! Владей мной, как глиной, покорной твоим
пальцам!
Дом на берегу моря превратился в убежище двух отшельников.
Даярам и Тиллоттама проводили в мастерской целые дни, а нередко и
ночи. Молчаливый дом труда и творчества, где безраздельно властвовал
художник, требовательный, ушедший в себя, нетерпеливый.
Постепенно все яснее становилось, что надо выразить в статуе
Анупамсундарты, и вставала во весь рост нечеловеческая трудность
задачи. Образ женщины, пронизанный древней силой страсти, здоровья и
материнства, звериной гибкостью и подвижностью и увенчанный высшей
одухотворенностью человека. Как прав был гуру, говоря о великом
противоречии животного тела и человеческой души!
Предстояло отточить до предела животное совершенство, наполнив
его светлым и сильным огнем мысли, воли, любви, терпения, внимания,
доброты и заботы - все, чем живет душа человека - женская душа.
Это было не легче, чем идти над пропастью по лезвию ножа. Ничего,
ни единой капли, нельзя было утерять из драгоценного совершенства
создания миллионов веков животного развития, но и ни капли лишней!
Здесь нельзя было применить всегда выручающее художника усиление,
искусственное подчеркивание формы для выражения ее силы - только
строго в той же мере, в какой удастся выразить другую сторону человека
- духовную. Сочетать эти две противоречивые стороны, на языке форм и
линий обозначающиеся противоположными друг другу чертами...
Если у него победит животная сторона - неудача! Каждый будет
читать в его образе Парамрати призыв к яркому, красивому, но
ничтожному, тянущему человека вниз, в пропасть темных желаний.
Но если увидят в его статуе подавивший природу разум - неудача
столь же большая, ибо в том-то и заключается образ Анупамсундарты,
чтобы сохранить в ней, носительнице прекрасной души, всю высшую,
гармоническую и совершенную целесообразность природы. Боги, как это
выполнить?!
Даярам и не подозревал, что поставил себе ту же цель, что и
художники Древней Эллады, - каллокагатию, единство красоты души и
тела. Эта цель рождалась не раз в творческом прозрении в разных
странах, в истории человечества, везде, где только люди доходили до
понимания силы и красоты своей животной природы, озаренной жаждой
познания.
Поза статуи была давно уже задумана художником. Однажды он увидел
Тиллоттаму коленопреклоненной на берегу моря - она искала раковинки.
Колено ее касалось земли, другая нога упиралась на пальцы. Тиллоттама
придерживала развевающиеся на ветру волосы левой рукой, поднятой к
затылку, а правая, выпрямленная, с расставленными пальцами, была
погружена в песок. Он окликнул ее, она повернула к нему лицо с широко
раскрытыми глазами, сосредоточенная в своих мыслях. Через мгновение
лицо Тиллоттамы осветилось ее особенной, несказанно милой улыбкой. Она
поднялась на кончиках пальцев, упруго распрямив свое тело. В этот
момент художник и увидел Парамрати - Тиллоттаму, чуть выгнувшуюся,
откинувшую плечи назад, придерживающую волосы у затылка. Вытянутая
правая рука отклонилась в сторону в отстраняющем жесте, плотно
сомкнутые ноги напряглись, разгибаясь в коленях. Момент порывистого и
легкого изгиба тела совпал с пробуждением задумчивого, почти
печального лица, озаренного приветом и радостью. Единственную секунду
перехода в теле и душе сумел уловить и запомнить художник. Лучшей позы
для статуи нечего было искать!
Эта внешняя форма слилась с главной, внутренней идеей Даярама -
создать образ проснувшейся души, потянувшейся к звездам в слитном
усилии всех сил и чувств юного тела.
Рамамурти смог очень скоро выполнить черновой эскиз статуи.
Но огромная пропасть лежала между удачей общего плана скульптуры
и ее завершением. Тысячи маленьких, но важных деталей, недоумений и
загадок стали на его пути. Вместе с ним одолевала затруднения и его
модель, иногда с такой тонкой интуицией тела и чувства, какие были
недоступны Даяраму. Тиллоттама увлеклась созданием статуи, как и он
сам, засыпая тут же в мастерской после многочасовой работы. Не раз,
когда огорченный неудачей Даярам рано бросал работу, Тиллоттама будила
его, внезапно поняв сущность затруднения. Или же он врывался к ней,
свернувшейся на своей постели с ладонью под щекой в детски мирном сне,
и будил ее, торопя, пока не исчезла едва забрезжившая, уловленная за
краешек догадка.
Время шло, и, чем ближе к завершению становилась статуя, тем
больше тревожился Даярам. Уверенность в победе, наполнявшая его в
начале работы, таяла с каждым днем. Страх все сильнее овладевал
художником.
В окне показалась голова Тиллоттамы. Она собиралась купаться.
Увидев, что Даярам курит у окна, она сделала призывный жест
по-индийски пальцами рук, держа ладони от себя. Даярам выскочил в
окно, и оба спустились по травянистому откосу. Луна всходила,
посеребрив океан и легкую завесу туманных испарений, поднимавшихся от
влажной, нагретой земли. Берег был безлюден, и размеренный плеск волн
не нарушал первобытной тишины. Ничего больше не было во всем мире -
Тиллоттама, он и океан. Рамамурти взял ее на руки, вошел с нею в воду
и опустил, когда набежала волна. Тиллоттама поплыла. Он плыл рядом с
ней, чувствуя, как уходят все сомнения, будто растворяются в океане.
Слишком много рассуждений, зыбких и ускользающих.
Надо делать, собрав всего себя, всю волю. Таковы были древние
мастера, знавшие главный секрет победы - неутолимое и непреклонное
желание творить!
Но Тиллоттама? Он свершит свой путь служения людям, создав
Анупамсундарту, а потом Тиллоттама понесет и дальше свою красоту в
картинах или фильмах - не все ли равно. И его очередь помогать ей, как
сейчас она помогает ему. Но вместе, вдвоем, пока есть и будет любовь,
мимо теней прошлого, навстречу всем невзгодам и радостям или
опасностям будущего!
Они вышли на берег. Туман скрыл дали и превратил берег в
призрачный дворец с лабиринтом серебряных просвечивающих стен.
Бронзовая Тиллоттама стояла в этом расплывчатом, неощутимом мире как
единственная живая реальность, отчеканенная с ошеломляющей
достоверностью. Дыхание его прервалось, когда он увидел ее глаза: они
сияли, как звезды! Именно звезды, только сейчас Даярам понял смысл
ставшего избитым сравнения, потому что глубокая даль виделась в их
блеске, так же как и звезды неба сразу отличаются от всех других
огоньков тем, что светят из бездонных глубин пространства.
Тиллоттама смотрела на Даярама и увидела его таким, как в первый
раз в храме Кандарья-Махадева.
- Тама!.. - Он упал на колени.
Тиллоттама хотела что-то сказать и задохнулась. После долгой
тоски, после ревности Даярама, отчаяния неосуществленных стремлений
радость желания потрясла ее до последних глубин ее существа. Короткие
сдавленные рыдания вырвались у нее.
Только изредка в танцах, в моменты наибольшего вдохновения,
Тиллоттама чувствовала такую чистую радость тела, и свет души.
Привыкшая к отчужденным, оценивающим взглядам художника во время его
работы, к холодной замкнутости в мгновения, когда она тянулась к нему,
она теперь перенеслась в мир осуществленных грез. Никогда не думала
Тиллоттама, что страсть может быть так прекрасна, что совсем
по-особенному зазвучат душа и тело в объятиях влюбленного, пламенея и
возвышаясь от его поклонения.
Апсара Тиллоттама и его живая Тиллоттама стали для Даярама единым
реальным образом той радости и силы, что люди зовут красотой. Черные
волосы Тиллоттамы разместились по песку, щеки пылали, припухшие губы
шептали слова любви и благодарности. Преграда, долго разделявшая их,
казавшаяся крепче железной стены, развеялась пустым дымом, как только
разгорелось пламя настоящей любви.
"Это и есть наша Шораши-Пуджа", - думала Тиллоттама, закидывая
руки за голову.
"Неужели мы нарушили наш путь Тантры?" - думал Даярам, любуясь
ею.
Туман рассеялся, море в первых бликах зари сделалось
голубовато-серым, а песок - розовым. Тело Тиллоттамы на нем казалось
темным, чугунным, изваянным из первозданной материи, глаза - колодцами
тайны, полоска ровных зубов полуоткрытого рта - блестящей жемчужиной.
Черные черты бровей оттеняли синеву вокруг век, гибкие руки были
скрещены под затылком, груди высоко поднялись, а продольная впадинка
посреди тела углубилась. Еще чище и чеканнее стали все его линии,
отточенные порывом страсти. Эта новая красота была физически ощутима и
для нее, на миг подумавшей, что лепить с нее статую надо именно
сейчас. Даярам сел, обхватив руками колени. Так, значит, путь Тантры
для них был не в обрядах Шораши-Пуджа, открывших друг другу их тела,
но не сблизивших? Они сроднились на пути совместного творчества в
жизни, пронизанной любовью и сдержанной страстью.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг