нам всех этих людей - наших добровольных помощников - было обусловлено
принятой в обществе как аксиома, но по существу неверной посылкой,
отождествляющей всякое право с обязанностью. Исходя из этой посылки,
естественно было для них сделать и неверный вывод; наделяя нас
сверхъестественными качествами, они готовы были дать их нам взаймы. Ведь
как экстрасенсы мы были _обязаны_ знать и быть всемогущими, а они считали,
что это наше _право_.
Была ранняя, еще холодная весна, отпуск брать никому не хотелось, и
поэтому мы просто бездельничали, лениво, не спеша приводили в порядок
документы и просто так, чтобы еще немного потянуть и не включаться до лета
в новое дело, записывали с радиоприемника пресс-конференции профессора,
интервью с ним разных журналов, радиостанций и телекомпаний и передачи о
нем, которыми в это время был просто забит эфир. Профессор был героем дня.
Он триумфально шествовал по свету, и везде (видимо, это все же не только
мое провинциальное отношение к местной знаменитости) восхищались его
замечательной внешностью, его старомодной элегантностью и естественной
простотой его безупречных манер, его великолепным английским и таким же
великолепным французским, и немецким тоже - языками. Да, я говорил, что мы
всегда были в восторге от его английской, джентльменской внешности, только
теперь я подумал, что она, пожалуй, вовсе не английская, такая же не
английская, как его романы и статьи, как его социология и психология, -
все это наше, свое, только мы не желаем этого иметь и упорно боремся с
этим, чтобы всегда восхищаться чужим.
А профессор продолжал свое турне. Он побывал в Скандинавии и на Дальнем
Востоке, и даже в странах Восточной Европы (как оказалось, он владел и
некоторыми славянскими языками) и раздавал направо и налево свои
остроумные интервью, но о нас он ни разу даже не вспомнил. Даже чтобы
посмеяться над нами. И хотя мы по своей профессиональной скромности
никогда особенно не стремились к славе - наоборот, всегда избегали
рекламы, - такое его пренебрежение, по совести говоря, нас обидело.
Впрочем, мы понимали, что были всего лишь частностью в жизни профессора,
пусть неприятной, досаждающей, но частностью, а может быть, он просто
считал ниже своего достоинства сводить счеты. Теперь профессор все больше
и больше отдалялся от нас, и его голос слышался уже издалека, как эхо,
отраженный во многих мнениях и толкованиях, но иногда бывает так, что
именно эхо в своем отдаленном и очищенном звучании сделает для вас
понятным то, что вы не успели расслышать, когда вам говорили в лицо. В
своей Нобелевской речи профессор говорил о языке. "В начале было Слово", -
сказал профессор, но я не буду пересказывать эту речь - она достаточно
широко известна. Скажу только, что в этой речи я совершенно по-новому
увидел весь опыт его общения с нами. Ведь мы действительно его понимали, а
он говорил, что язык освобождает человека, что добросовестное отношение к
языку, по сути дела, единственное, что может решить самые серьезные
проблемы, стоящие как перед отдельными людьми, так и перед всем
человечеством. И я подумал: "Почему же мы, зная профессора, любя его,
доверяя ему, продолжали нашу игру? - И сам себе ответил: - Потому, что
наша игра - это все тот же жаргон. Это замкнутый самодовлеющий язык, язык,
не рассчитанный на коммуникацию".
И может быть, именно из-за нашего косноязычия нам не удалось вовлечь
профессора в диалог. Вот если бы мы бросили свой дурацкий жаргон и
обратились к профессору на нормальном языке, просто спросили бы, как ему
удалось достичь такого совершенства, потому что здесь могла быть разгадка
главной тайны профессора, потому что, может быть, она заключалась как раз
в совершенстве языка, а вовсе не в телепатии... Да, может быть, нам
удалось бы перехитрить профессора, и если бы он объяснил нам, как этого
достичь... Нет, он не стал бы нам этого объяснять и правильно бы поступил.
Потому что мы бы первым делом изобрели глушилку.
И вот теперь профессор с его загадками, вернее, с его одной общей
загадкой, все дальше и дальше уходил от нас, и в этой ретроспективе
проявились некоторые детали, на которые в свое время никто из нас не
обратил внимания. Когда мы, приступая к работе, изучали биографию
профессора, мы были ориентированы на практические действия, и это
обстоятельство настолько определило нашу точку зрения, что из нашего
внимания выпали многие важные подробности, которые при правильно
сформулированной задаче (феномен профессора, а не его деятельность) еще
тогда стали бы ключом к разгадке многих таинственных явлений. Но в то
время мы не предполагали заняться исследовательской работой и проглядели
целый ряд фактов, именно ряд, потому что это были факты одного порядка и
они в немалой степени объясняли исключительную одаренность профессора и
даже, может быть, природу всех подобных явлений. Но мы, увлеченные
предстоящей игрой, искали в биографии профессора другое: что-нибудь
компрометирующее, что дало бы нам возможность шантажировать его; или еще
какое-нибудь уязвимое место, в которое в случае надобности можно было бы
его поразить. В общем, мы искали слабости профессора вместо того, чтобы
искать объяснения его необыкновенным способностям.
Но после того, как дело профессора потеряло для нас практический
интерес (то есть мы думали, что оно закончено), я решил снова заняться
этой биографией, еще не представляя хорошенько, что я буду там искать.
Однако что-то в ней раздражало меня, что-то казалось мне нарочитым,
вернее, была в ней какая-то закономерность, какой-то повторяющийся мотив,
которого я все никак не мог уловить. Разгадка была где-то здесь, именно в
биографии, может быть, даже не разгадка, а всего лишь гипотеза, которая к
тому же еще только должна была появиться, но в таком деле и гипотеза - это
много. Конечно, гипотеза не доказательство, но доказательства, конкретные
улики нужны для суда, а для теории важней доказательств могут оказаться
связи, логическая цепь, в которой каждый отдельно взятый элемент ничего не
объясняет сам по себе, - короче, мне нужна была общая схема, и эта схема
вот-вот должна была проявиться. И тут (так кстати!) произошло одно
событие, которое подтолкнуло меня к решению.
Суть в том, что после того, как дело профессора формально было уже
завершено, заводила распорядился не снимать квартиру профессора с
прослушивания, и это его указание тогда показалось нам в высшей степени
нелепым: каким-то тупым бюрократическим упрямством. Но мы на этот раз
недооценили заводилу, мы забыли о его способности принимать в неординарных
случаях неординарные решения. Имея дело с профессором, можно было ожидать
самых невероятных происшествий - так оно и случилось. На третий или
четвертый день, когда мы, естественно, ничего не ожидая услышать,
прокручивали очередную кассету с магнитозаписью, в динамике отчетливо
раздалась богато аранжированная музыка, точнее, то, что считал музыкой наш
консультант-музыковед, на самом же деле гремел и бесчинствовал звуковой
авангард, но я не собираюсь пропагандировать здесь свои личные вкусы.
Важно то, что мы опять обнаружили это загадочное явление, происхождение
которого нам до сих пор не удалось установить. Но что особенно интересно:
с музыкой было то же, что и с профессорскими монологами - при повторении
нам удалось узнать некоторые пассажи, но в различных вариантах. Некто
отрабатывал эти пассажи так же, как профессор свои монологи. Меняя
отдельные музыкальные фразы, добавляя или убирая некоторые инструменты,
он, видимо, добивался какого-то неуловимого нами порядка.
Мы вошли в квартиру профессора. Все было так же, как и при тех наших
незаконных обысках (если этот обыск считать законным), все было на своих
местах (мы знали, что профессор, уезжая, ничего, кроме своего портфеля, с
собой не взял), только все было, как выпавшим снегом, покрыто пылью, и
казалось, что этот общий чехол приглушает наши шаги.
На этот раз все осмотрели еще более тщательно, благо могли
переворачивать и ломать, что было нужно. Но не стали много ломать, только
оторвали пару подоконников, да в двух-трех местах поковыряли ломиком
стены. Все это время заводила стоял в стороне и иногда улыбался в свои
"профессорские" усы. Мне показалось, что он тоже о чем-то догадывается.
- Может быть, это какой-нибудь новый вид радиосвязи? - неуверенно
предположил один из нас, когда мы закончили осмотр, но заводила покачал
головой.
- Не ближе к истине, но уже дальше от ошибки, - загадочно сказал он.
Вот в этом, собственно, и заключалась моя гипотеза. Музыка, звучавшая в
доме профессора, определила направление моих поисков, и если я еще до
этого чувствовал в биографии профессора какую-то закономерность, то теперь
я уже знал, что это за закономерность, и не мог считать обнаруженные мною
факты простым совпадением. Но прежде чем говорить об этом с заводилой, я,
чтобы не быть голословным, снова взял биографию профессора и выписал из
нее те факты, которых все это время не видел в упор.
Оказалось, что интернат, в который поместили будущего профессора, после
того как он осиротел, был в прежние времена общежитием духовной академии,
в которой когда-то учился наш великий национальный философ - его юбилей
несколько лет назад торжественно отмечался ЮНЕСКО. Позже профессор учился
в школе, которую задолго до него окончил знаменитый писатель, а спустя два
десятилетия - ученый, в корне изменивший представление о математике.
Ремесленное училище гордилось своим выпускником, впоследствии сделавшим
крупные открытия в области радиотехники. Что касается университета, то
стоит ли об этом даже упоминать? - всему миру известно, сколько оттуда
вышло блестящих имен. Конечно, мои предположения оставались только
предположениями, но я решил обратиться с этим к заводиле. Правда, теперь
нам это ничего уже дать не могло, но хотя бы из чисто научного интереса...
Но тут заводила сам вызвал меня по телефону в лабораторию. Он ничего не
сказал, только посмотрел на нас со значением и поставил какую-то кассету.
Сначала мы подумали, что это одна из старых записей с профессорским
голосом. Мы сидели, слушали какой-то кусок из какой-то статьи и
недоумевали.
- Вы что, не поняли? - спросил заводила, когда воспроизведение
закончилось.
- Честно говоря, нет, - сказал я, - это слишком специально.
- Я не об этом, - сказал заводила. Он обвел нас всех долгим взглядом и
наконец сказал: - Это вчерашняя запись.
До нас не сразу дошло.
- Не может быть! - сказал кто-то из нас.
Заводила посмотрел на него и только усмехнулся.
- Который час? - спросил заводила.
Я посмотрел на часы:
- Ровно девять.
- Тогда начнем, - сказал заводила и включил прямое прослушивание.
Послышался скрип, негромкое покашливание, потом что-то звякнуло, и
забулькала наливаемая в стакан жидкость. Бормотание постепенно становилось
все более членораздельным. Снова предложение "обкатывалось" у нас на
глазах, то есть не на глазах, конечно, но в нашем присутствии. Раздался
ритмичный стрекот машинки, опять покашливание. Стрекот прекратился. Мы
услышали начало следующей фразы.
- Теперь все ясно? - спросил заводила, и хотя никому, включая и
заводилу, решительно ничего не было ясно, мы оделись и вышли.
Мы перешли проспект наискосок через две уже зарытые теперь траншеи,
оставив на свежей земле, как на контрольной пограничной полосе, свои
следы. Лифт в доме профессора снова работал, мы поднялись и, разорвав
бумажную полоску с печатью, открыли ключом дверь. Тихо, не скрипнув, не
прошелестев по стене плащом, мы просочились в прихожую и замерли. Из-за
приоткрытой в комнату двери доносился приглушенный голос профессора.
Оттуда на пол падала узкая полоска света. (Мы помнили, что, переходя
проспект, посмотрели на профессорские окна, и там было темно.) Резким
рывком заводила открыл дверь и, выхватив из кобуры пистолет, влетел в
комнату, и сразу же за ним гурьбой ввалились и мы. Мы толкали друг друга в
темноте, пока кто-то из нас не нашел выключатель. Большая комната была
пуста. Ничто не изменилось в ней со дня нашего последнего присутствия,
только пыли еще больше скопилось на предметах и на полу, и не было никаких
следов, кроме тех, которые мы оставили в прошлый раз.
Заводила сдвинул пистолетом на затылок свою "Борсалино" и отвалился к
стене.
- Что за летающие тарелки! - на грани истерики воскликнул он.
Я прошел по комнате и подошел к письменному столу. Из машинки торчал
лист бумаги, на котором мы прочли те самые слова, которые совсем недавно
слушали.
Теперь как раз настало время поделиться своими соображениями с
заводилой, что я и сделал, как только мы остались одни. Я сообщил ему все,
что нашел в биографии профессора, включая и этот дом. Заводила крепко
задумался.
- Ты знаешь, - наконец сказал он, - что-то подобное приходило мне в
голову. Может быть, здесь и в самом деле действует какое-то энергетическое
поле... Но чем все-таки объяснить эту музыку?
- А композитор? - живо откликнулся я. - Ты что, забыл, что он жил в
этом доме?
- Кругло у тебя получается, - сказал заводила, - да не все сходится.
Этот композитор жил в конце прошлого века. Не мог он писать такую музыку.
- Тогда - нет, - сказал я, - а сейчас? Пойми, этот композитор по тем
временам находился в самом крутом авангарде, его в глаза называли
шарлатаном. Неужели ты думаешь, что сейчас такой человек стал бы повторять
зады девятнадцатого века?
- Но ведь он не живет сейчас! - разозлился заводила.
- Ты думаешь?
Заводила молчал.
Конечно, моя гипотеза была самым фантастическим из всех возможных
объяснений загадки профессора, но разве все, что касалось профессора, не
было фантастично? Итак, сейчас мы приняли в качестве рабочей гипотезы
существование какой-то энергетической среды, и не только в квартире
профессора, но и во многих других местах, в которых по ходу своей
биографии профессор задерживался на более или менее долгий срок. Какое-то
биополе, только на одних оно действовало, а на других - нет. Но там, где
на это биополе ложилась биография профессора... Я вдруг вспомнил, что оба
эти слова имеют общий корень, и этот корень означает жизнь. И может быть,
эти поля существовали не сами по себе, но были созданы, накоплены разными
людьми, такими, как тот философ или композитор, а потом затаились и только
и ждали профессора, чтобы напитать его или, наоборот, ожить самим, потому
что профессор обладал счастливым даром оживлять все, к чему он прикасался,
так же как мы - убивать.
Но как много, оказывается, существует таких мест, если даже на одного
профессора выпало столько. И как много было людей, создававших эти места.
Так вот откуда этот профессорский аристократизм, происхождения которого я
не мог объяснить, но о котором я так много говорил. Но тогда я имел в виду
его внешность и прекрасные манеры, и хотя я уже тогда догадывался, что все
это не только наружный лоск, а результат его безупречной биографии -
биографии порядочного человека, - но и это оказалось не все. Был просто
аристократизм. Самый настоящий аристократизм: его происхождение от
могучего генеалогического дерева, выросшего на тех самых полях;
генетический код его благородных предков - ученых, художников, поэтов -
первооткрывателей, связанных с ним той общей родиной, которую они сами
создавали, которой без них не было бы и у меня.
Мы с заводилой сидели и курили одну сигарету за другой и чашку за
чашкой пили крепчайший кофе. Мы молчали, но нам и не нужно было
разговаривать: мы экстрасенсы и понимаем друг друга без слов. Мы думали о
профессоре, о его исключительной судьбе и его исключительном даре, о
таланте, от которого немного досталось и нам, но это были лишь крохи с его
стола, а ведь мы как противники рассчитывали на все. Когда наполненная
дымом комната уже, казалось, готова была воспарить, как аэростат, одна
соблазнительная идея вползла в наши одурманенные сигаретами и кофе головы,
и мы встали. Мы отдали дань уважения нашему противнику, и теперь пора было
возвратиться к исполнению служебного долга: пора было вспомнить, что идея
биополя для нас прежде всего рабочая гипотеза, которая может послужить
началом интересному эксперименту, если, конечно, начальство его
санкционирует. У нас не было никаких доказательств справедливости нашей
версии, но мы понимали, что у начальства вообще ничего нет, и потому не
исключено, что оно будет готово пуститься и в чистые авантюры. Для нас
риска особенного не было, но при успехе предприятие могло принести нам
значительные дивиденды. Заводила предложил идти к начальству вместе как
соавторам этой пашен идеи. Он всегда был хорошим другом и всегда был готов
прикрыть, если что, но взять в долю... Раньше он бы все-таки так не
поступил. Теперь... что-то изменилось в наших отношениях, да и в самих нас
за последние годы. Может быть, это тяжелое многолетнее дело сплотило нас,
а может быть... Трудно сказать, что.
- Только ты там не называй меня заводилой, - на всякий случай
предупредил он.
- Конечно! - сказал я. - Что ж я, по-твоему, по уши деревянный?
Человек в роговых очках, которого до тех пор я видел только на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг