связь действий и рассуждении не присваивались как функции определенному
лицу. Несмотря на это, роман содержал слишком большую фактическую
информацию, и это ставило под угрозу всю нашу работу. Роман еще не вышел в
свет, но и не должен был выйти - мы не должны были этого допустить.
Но теперь, когда в подкладку профессорского пальто был зашит "аспирин",
стало совершенно очевидно, что профессору никто не помогает, и даже
предположить было нечего о том, как поступает к профессору информация о
нашей работе и как потом в обработанном виде (статьи, повести, эссе и
прочее) вся эта информация попадает в печать.
Это был совершенно новый радиомикрофон размером с таблетку аспирина, за
что он и получил свое название, и прослушивать или записывать с него можно
было в радиусе ста - ста пятидесяти метров, следуя, например, за объектом
в машине. Дорогая штука - его трудно было получить, но профессор стоил
классного шпиона, а то и двух, и нам не отказали, хотя к тому времени
радиомикрофон был нам уже не нужен: мы и так были уверены в том, что
профессор ни с кем никаких связей не имеет. Теперь этот микрофон
сопровождал профессора в его прогулках, а кто-нибудь из наших (иногда это
был я) следовал за ним в машине по другой стороне улицы, если эта сторона
была правой, и занимался бессмысленным делом: записывал профессорское
молчание, изредка прерываемое теми репликами, которыми он обменивался с
продавцами в магазинах.
В это время появилось новое обстоятельство: явление, которого мы не
могли объяснить, но оно было, может быть, и случайной помехой при
прослушивании, в остальном в нем не было никакой видимой связи с
описываемыми событиями, - так, дополнительная странность, возможно, просто
совпадение, но все-таки загадка, а нам их и без того хватало.
Я уже говорил, что во время нашего негласного осмотра профессорской
квартиры мы видели там проигрыватель и довольно большое, но, пожалуй,
несколько тенденциозное собрание пластинок, и теперь в наших
магнитозаписях регулярно попадались длинные музыкальные вставки, которые
нам, хотя и выборочно, ежедневно приходилось прослушивать, и, естественно,
это была самая нерезультативная часть нашей работы. К тому же и вкусы
профессора далеко не во всем совпадали с нашими. Это не значит, что мы
ничего не признавали, кроме танцевальной музыки. Все мы люди образованные,
специалисты в своей области, но и помимо этого не чужды культуре. Кому не
бывает приятно задуматься под квинтет Моцарта или "Хоральную прелюдию"
Баха? - и мы задумывались, тем более, что было о чем. Или погрустить под
вальсы Шопена... Меньше мы любили Стравинского и Прокофьева, но и этих мы
приучились слушать через какое-то время. Спустя два-три года после начала
прослушивания нас перестали раздражать Шенберг и Веберн, но профессор в
порядке "отдыха" иногда слушал таких композиторов, среди которых даже
Штокгаузен показался бы слишком академичным и старомодным. Мы уже потом
узнали, что и как называется, от одного музыковеда, но пристрастие
профессора к авангарду часто нас утомляло. Эти длинные музыкальные "паузы"
наступали где-то в середине дня, а потом занимали еще час перед сном,
после работы. И все-таки все бы это было терпимо, но тут музыка иногда
стала накладываться и на монологи профессора - что такое?! неужели он
пишет под музыку? Мы предположили, что профессор в целях конспирации
глушит свои монологи пластинками, а сам... ну, может быть, затыкает уши
ватой? Но против последнего говорил тот факт, что музыка начинала иногда
звучать и среди ночи, когда профессор уже давно спал, - мы специально
сделали несколько ночных записей, чтобы это узнать. Более того, она стала
иногда включаться во время его отсутствия, что могло быть объяснимо только
специальным стремлением дурачить нас: поставить какое-нибудь реле, это не
трудно сделать. Мы решили проверить такую возможность и для этой цели
опять навестили квартиру профессора, выбрав момент, когда он был в
отлучке, а музыка звучала. Мы не нашли никакого устройства, и
проигрыватель не работал, и в квартире вообще не было никакой музыки, но
все это время и то время, что мы там находились, она (это уже ни в какие
ворота не лезет!) записывалась на магнитофон. Наши разговоры в квартире
вместе с музыкой попали на пленку, но мы так и не обнаружили ее источника.
На всякий случай мы в ходе нашего визита испортили профессору
проигрыватель, но это, конечно, ничего нам не дало - в дальнейшем музыка
все так же появлялась, когда хотела. Теперь уже не один оператор, а целая
группа занималась тем, что отфильтровывала профессорские монологи от этой
музыки, существовавшей, видимо, только для нас, потому что больше никто,
включая и жильцов этого дома, ее не слышал. Было такое впечатление, что
она существует в этом доме, как в эфире, но кто и откуда ее передает,
оставалось невыясненным. Заводила, обладавший одним замечательным талантом
задавать самые неординарные вопросы не только другим, но и себе, подошел к
этой загадке с другой стороны. Он связался с одним музыковедом, крупным
специалистом в области современного авангарда, и все мы вместе в течение
нескольких дней прослушивали эту какофонию. Музыковед был озадачен не
менее, а может быть, и более нас. В конце концов он заключил, что это,
несомненно, авангард, но не только никогда им доселе не слышанный, а что
еще интересней, он, музыковед, не может найти ему аналога ни в
отечественной, ни в зарубежной современной музыке. "Не могло же это
возникнуть на пустом месте!" - удивлялся музыковед. Еще он сказал (но мне
кажется, что здесь он противоречит самому себе), что в этой музыке, в
самой ее логике, угадывается национальная традиция. Он оговорился, правда,
что когда дело идет об авангарде, трудно вообще говорить о традиции, и в
данном случае он не может указать хоть сколько-нибудь определенного
влияния современных композиторов, однако можно найти некоторые предпосылки
в отечественной музыке конца прошлого века. "Здесь какая-то другая линия
развития, - сказал он, - другой вариант истории. Истории музыки", -
уточнил он. Мы пожали плечами - мы же в этом не специалисты. А в чем,
собственно, мы специалисты? Впоследствии мне всерьез пришлось задуматься
над этим, но пока нам приходилось думать о другом, о том, чтобы не дать
новому роману профессора (все это время мы о нем не забывали) появиться в
печати, а музыкальное оформление этой истории мы временно отложили в
сторону.
Профессор жил своей обычной жизнью: произносил монологи, спал, смаковал
по вечерам коньяк или портвейн, прогуливался со своим персональным
микрофоном, который он, кстати, уже описал, - а мы жили жизнью профессора,
его романами и привычками, и никак не могли установить ни малейшего намека
на контакт. Похоже, что его не было. Тем не менее, профессор каким-то
путем получал информацию и как-то ее передавал.
- Старик сам экстрасенс, - сказал однажды заводила, - только не такой,
как мы. Настоящий экстрасенс, - вздохнул он, - и, пожалуй, гений.
Мы засмеялись: то, что профессор гений, знал весь мир, и наконец это
дошло до нас.
- Старик гениальный экстрасенс, - сказал заводила, - не нам чета.
- Ну и что? - спросил кто-то из нас. - Что из этого?
- А то, что он получает информацию экстрасенсорным способом, - сказал
заводила, - другого объяснения я не нахожу.
- А передает тоже экстрасенсорным?
- Возможно. Нужен специалист.
Какой там специалист! Какой специалист мог переплюнуть профессора? Мы
вдруг почувствовали, что давно уже восхищаемся нашим стариком, что мы
гордимся им и за него болеем. Мы почувствовали ревность.
Пришел какой-то тип, от которого за версту несло невежеством, несмотря
на всю его спесь и дорогой костюм. Его ассистенты притащили громоздкий
ящик и еще один чемодан и удалились, так как у них не было допуска, а
чародей достал из чемодана медное кольцо с двумя торчащими из него
антеннами для транзистора и длинным проводом. Провод он подсоединил к
ящику, а ящик, в свою очередь, включил в сеть. Потом надел на голову свой
обруч и сел посреди комнаты на стул. Так и сидел, похожий на улитку и
такой же глупый. Некоторое время он молчал, потом жестом подозвал заводилу
и довольно похоже описал местонахождение профессора в комнате и его
положение в кресле. Потом воспроизвел некоторые жесты профессора:
наливание чего-то из бутылки в стакан, закуривание и прочее. Как
впоследствии мы проверили по магнитозаписи, все это было верно, но это
было все, что было... Слов профессора, а тем более его мыслей колдун
угадать не смог. Мы сидели и смотрели, как он камлал, и постепенно
мрачнели. Колдун не был полным профаном, но он не умел ни читать мысли, ни
предсказывать судьбу. На наш вопрос о направлении он ответил, что мысли
профессора распространяются во все стороны, как радиоволны, и что так
бывает с мыслями каждого человека, только у каждого своя мощность и
диапазон, а расшифровать передаваемую информацию он не может, если это не
образы и не желания. Зато возможно установить телепатическую связь, если
известны индуктор и перцепиент, и он скажет, существует ли такая связь,
если ему укажут точное местонахождение нашего начальства. (Он
предварительно был введен в курс дела). Более того, он обещал в этом
случае дать нам перцепиента - индуктором в данном случае был профессор.
- Ну уж дудки! - ответил заводила. - Я и спрашивать не рискну, - потом
подумал, махнул рукой и пошел звонить.
Разумеется, вместо такого разрешения он получил только лишний втык, тем
дело и кончилось.
На самом деле такая скрытность была делом чисто уставным, потому что
местопребывание нашего начальства давно уже было секретом полишинеля,
благодаря все тому же профессору, который в свое время в одной повести о
зеркалах (тоже с нашим участием) описал и улицу, и дом, не приводя,
конечно, номера и подлинного названия, а дом, так даже с планировками,
хотя сам он там никогда не бывал. Но все это он изобразил, как всегда, в
таких обтекаемых выражениях, что нельзя было с уверенностью сказать, наше
ли это начальство изображено или какое-нибудь другое, сидящее на его
месте. Да и сам этот дом был и тот, и вроде бы не тот, и к тому же имел
одно дежурное отличие от того, одну черту, столь характерную, я бы даже
сказал, издевательски характерную, что она как бы заявляла: это не тот
дом.
И каждый раз он ускользал так же ловко, и всегда его не за что было
ухватить. И дело не только в том, что он писал не о ком-то, а о чем-то, и
говорил не о человеке, целостном типе, чтобы это можно было хотя бы
принять за намек, а о тех слагающих, которые этого человека делают (он
ведь был психологом и прекрасно владел этим искусством); и он синтезировал
нечто новое, невероятно комическое и уродливое, чего, в общем-то, нет, то
есть пока нет, как это было в истории с зеркалами, но появится, может
появиться. А если он зашифровывал нечто реально существующее, то лишь
коллизию, фабулу, типы же, действовавшие там, были всегда абсурдны, но со
временем и реальные ситуации из нашей жизни стали казаться мне абсурдными.
Абсурдной стала мне казаться и игра, которую мы вели, а ведь она,
очевидно, не была абсурдной.
Когда он использовал наш профессиональный жаргон, но это была та самая
книга, где мы (или это были не мы?) были действующими лицами, и когда мы
это поняли, было естественно предположить, что он будет пародировать нас и
издеваться над нами, над нашими убеждениями и мыслями, что он изобразит
нас тупыми и фанатичными держимордами, - однако ничего этого не было. Он
не стал издеваться над нами, а что касается наших убеждений, то он
повернул дело так, что никаких убеждений у нас просто не было, а то, что
мы считали нашими убеждениями, на самом деле оказалось все теми же
нелепыми правилами нелепой игры, и в эти правила входили такие условия,
как Долг и Честь, только это не были настоящие Долг и Честь, потому что
здесь это жаргонные слова, в контексте данной игры они потеряли подлинный
смысл и превратились в свою противоположность. И по мере продвижения этой
повести к концу я все лучше и лучше понимал, почему я был прав, когда
предположил, что профессор и при физическом превосходстве не стал бы
драться с нами, - он видел в нас не злых и жестоких негодяев, а скорее
жертвы все той же нелепой игры, жертвы в гораздо большей степени, чем он,
потому что мы не понимаем этого. Обидно, конечно, когда тебя считают
дураком, да только на кого обижаться? И в общем-то, мы уже давно не
обижались на профессора. Напротив, пока мы играли с ним в нашу игру -
строили против него всяческие козни, подслушивали да подглядывали за ним,
- мы и сами не заметили, как он стал для нас наивысшим авторитетом, причем
почти во всех вопросах: не только в вопросах искусства или своей науки, но
- смешно признаться! - даже в быту мы начинали равняться на него. Сначала
стала выправляться наша дикция и интонации, потом мы заметили, что строже,
чем прежде, относимся к языку (более четко формулируем вопросы, что в
профессии экстрасенса иногда и не в его пользу, так как некоторые вопросы
должны быть неясны и двусмысленны, чтобы ответы на них были по возможности
более пространны); постепенно смягчился и стал не таким специфическим наш
юмор, впрочем, здесь было много буквально профессорского, так как у нас с
языка не сходили всякие его шуточки и остроты, за которые начальство бы
нас не погладило; потом мы помимо воли стали подражать его манерам и если
так и не выучились на джентльменов, то это наша вина, и, наконец, однажды
заводила появился в черном пальто и "Борсалино", но при этом сам выглядел,
как Борсалино [знаменитый гангстер, давший название весьма элегантной
шляпе]. "Нет, - с грустью подумал я тогда, - такая внешность, как у
профессора, даром не дается - она вырабатывается годами совершенно другой
жизни". И еще я подумал, что когда профессор полулежал-полусидел там, на
грязном асфальте, он не выглядел ни жалким, ни униженным, - он выглядел
достойно, как раненый, а жалкими и униженными выглядели мы.
Теперь, когда профессор описал нас со всеми нашими комплексами, я
понимал, что он наперед знает все наши ходы, а мы просто беспомощны против
него, и что нам давно пора сложить оружие, но мы продолжали наши действия
против него, прекрасно понимая, что единственным нашим выигрышем будет
безнаказанность, но нужно же нам было хоть чем-то оправдать свое
существование. Что же касается безнаказанности, то здесь мы знали, на что
рассчитывали. Конечно, профессор видел нас насквозь и мог прогнозировать
наши действия, но за это время и мы в какой-то мере узнали характер
профессора и тоже могли предположить, чего от него можно ожидать, точнее,
чего от него нельзя ожидать. Например, мы наверняка знали, что от него не
приходится ждать какой-нибудь подлости, хотя подлость, конечно, понятие
условное: скажем, все, что вызывается общественной необходимостью, не
может оцениваться в обычных нравственных категориях - ведь если дело идет
о пользе целого общества... Ну ладно, я ухожу не в ту степь. Я говорил о
том, что от профессора не следовало ожидать какого-нибудь подвоха, - так,
какая-нибудь шутка, - и если иногда он загонял нас в угол, то спортивно,
по-джентльменски, между нами, не навлекая на нас гнев нашего начальства,
ведь он и начальство ставил в тупик. И тогда, после нападения, он повел
себя как мужчина, то есть не стал делать никаких заявлений, поднимать шум
в прессе, привлекать к этому делу мировую общественность и так далее -
видимо, он посчитал это своим личным делом. А ведь если бы он сделал
заявление, то наше начальство потом отыгралось бы на нас за нашу грубую
работу. Но он по своей манере свел счеты более тонко, опосредованно. Он
заставил смеяться над нами весь мир. То есть персонажи были как бы
вымышленные, но мы-то знали, над кем смеются. Конечно, когда я говорю
"весь мир", я имею в виду читающую публику. Еще уже: публику, читающую
профессора. Но это тоже немало. Так или иначе, я хочу сказать, что
откровенного, склочного, кляузного подвоха от профессора ждать не
приходилось. Во всяком случае, пока он жив. Вот если бы с ним что-нибудь
случилось, тогда поднялся бы невообразимый шум, потому что к этому времени
профессора выдвинули на Нобелевскую премию, и теперь он был, как на сцене.
Но - Боже упаси! - мы и не хотели делать ничего подобного, и я уверен,
наше начальство - тоже. Конечно, необходимо было обезопасить профессора,
но не менее необходимо было разгадать его загадку, потому что если один
раз появилось нечто непонятное, то какие гарантии, что не будет
повторения?
И здесь наш расчет строился как раз на том, что профессор будет жив и
здоров, а логическая ошибка была в том, что если профессор не ищет защиты
у мировой общественности, то как раз потому, что он не трус, а если не
трус, то, значит, и не испугается. Понимаете, о чем я говорю? Но именно
этой простой вещи мы не учли. То есть мы даже, пожалуй, и учли, просто нам
ничего другого не оставалось, так как наши научные изыскания до сих пор но
увенчались успехом, а ситуация с каждым днем становилась все острее и
острее, а кроме того, у каждого из нас в глубине души все-таки теплилась
надежда, что профессор каким-либо образом отреагирует на нашу провокацию и
тем самым даст нам какую-то хотя бы слабую зацепку. С другой стороны, нам
хотелось какого-нибудь диалога, потому что профессор все никак не
вовлекался в игру. Ну и, наконец, наше начальство требовало от нас
конкретных действий, а не пассивного наблюдения, не забывая, впрочем,
напоминать об осторожности.
Режиссер, извлеченный для этого из какой-то киношной экспедиции, на
этот раз крайне неохотно согласился помогать нам, но все-таки
профессионализм взял верх, и все в конце концов сладилось. Мы выбрали
перекресток, похожий на тот, где намечался эксперимент, и отрабатывали там
наш трюк целый день, замаскировав его под съемки политического детектива.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг