Потом я видел, как мама плачет.
Я помню, раньше видел, давным-давно видел, но я не знал, что это
значит - мамины слезы. Боже мой, как это больно видеть, как мама плачет. И
я не могу подойти, не могу ничего изменить, ни утешить, ни заступиться.
Потом она рисовала мне смешного зайца. Потом она смотрела на меня с
экрана печальными глазами, говорила мне: "Седуля, не разбей коленки, не
бегай так, малыш. Надень шапку, холодно"... Потом она штопала мне маленькие
детские носки худенькими руками, тихая, невеселая, родная. Кот мурлычет и
ластится к ней...
Вот она собирает в карманах пальто, в комоде, в шкатулках рубль
семьдесят копеек денег, старых, довоенных денег. Она идет к
продовольственной палатке, покупает на них булку, пару котлет и готовый
мясной бульон, который продают в палатке мясокомбината. Потом покупает одну
конфету...
Потом она кормит ненаглядного и ничего сама не ест, потому что нечего.
Не осталось для нее самой...
Родная, не надо мне! Видишь, у меня все есть, посмотри...
Нам доставляют самолеты, вам везут в холодильниках через море, нам
шлют горы хлеба. Видишь, у меня все есть.
Я дам тебе сахар, белый-белый, как здешний снег, масло, свежее, как
слезы, телятину, розовую, мягкую, нежную, как сметана. Я дам тебе сметану,
густую, как масло. Дам тебе сгущенное молоко сколько хочешь банок. Дам
ананасовый компот, яблоки, апельсины, шоколад...
Я все тебе дам... я все тебе дам...
Видение погасло. Мелькали один за другим случайные, не связанные между
собой картинки.
По щетинистым лесам и голым пустыням, по душному зною, по глине, по
грязи, по снегу шагали, шагали, шагали в серых ватниках люди с лопатами.
Грязные тачки, скрипучие телеги, дощатые грузовики продирались вместе с
ними сквозь глину и снег, сквозь песок и болото. И падали тяжкие камни в
кузова машин, и скрипел раскаленный песок в неповоротливых тачках, и мягко
шлепалась глина, хлюпала глина в телегах.
Потные, пыльные, обветренные, промороженные лица, каменные жилистые
руки, ноги в сапогах и лаптях, ушанки, серые платки, брезентовые рукавицы,
палатки, палатки, бараки, теплушки, землянки, вагоны с кирпичом и лесом,
вагоны, шпалы, дым, дым, костры, костры.
Шагали в серых ватниках люди, падали камни с тачек в неудержимые реки,
звенели по камню лопаты, земля раздвигалась под ними. Красные флаги, флаги,
флаги...
Я видел, как вырастали мгновенно кирпичные стены, кирпичные трубы,
железные крыши, бесконечные трубы, стеклянные крыши, дома и бараки, мосты,
плотины, тоннели, дороги, станции...
Вот почему-то мелькнула школа, дети за партами в классе, учитель с
указкой, твердые слова: "иприт, люизит, фосген, дифосген..."
Шагали в серых ватниках люди, гремели вагоны с камнем и лесом, углем и
нефтью, зерном и солью, новыми станками, новыми тракторами...
Стояли в долгих очередях усталые женщины в серых ватниках, юные,
пожилые, веселые, грустные, бесконечно усталые женщины.
Как велика и сильна, как бедна была наша Россия!
Мама.
Вижу тебя, смотрю на тебя и хочу поклониться негаснущей, не объяснимой
никакими словами доброте твоей. Кто подарил тебе, кто научил в постоянной
привычной бедности, в горьком твоем житейском невезении бескорыстной, как
ты сама, доброте?
Все ладилось у тебя, когда, безотказная, хлопотливая, старалась ты для
других, ничего для себя не выгадывая, не утаивая, не сохраняя. Ничего для
себя. Для всех, кроме себя.
Ты помнишь, была у тебя подруга с таким смешным именем - тетя Марфуша.
Некрасивая, с круглым смешным лицом, она работала вместе с тобой. Ты
помнишь, как все надо мной смеялись, но я упрямо говорил, что вы очень
похожи. Как родные сестры. Я верил сам, что вы похожи, и не мог объяснить,
почему вы похожи. Теперь я знаю.
Вы были одинаково добрыми.
Как просто пишутся на бумаге эти четыре слова. Но знает ли кто-нибудь,
что значит великая ваша доброта? Великая потому, что, ничего для других не
жалея, не в порыве, не в подвиге, не в ярком свете появилась она. В
утомительной будничности, в заботах и лишениях, за темными окнами, за
каждым обыкновенным и таким сложным днем, за тысячью нелегких дней.
Разве тебе самой ничего не было нужно?
Ты любила сажать сады, маленькие, слабые на ветру яблоньки, тонкие
былинки-березки. Они тянулись к тебе, росли, будто слушались тебя,
выпрямляясь и радуясь, и никли к тебе так же, как множество крикливых твоих
племяшек, потому что чувствовали в тебе неизбывную огромную нежность
материнства.
Ты ничего не просила, ничего. Лишь бы рядом тихо и незаметно рос
ненаглядный, незаменимый, неповторимый, никому, кроме тебя, не нужный...
Она пришла домой нарядная, молодая, схватила мальчишку, смеясь подняла
к низкому потолку, закружила, запела:
- Мы с тобой ударники! Мы идем на Красную площадь. Вымоем завтра шею с
ушами как можно чище.
В доме шумели такие же молодые, очень крепкие горластые женщины в
ярких косынках. Они раздвигали стол, звенели посудой, гранеными стаканами.
Они смеялись, пели.
- Ой, бригадир, - сказала подружка. - Ну кому такая выслуга, на самый
Мавзолей!..
...По широченной океан-площади ревут моторами невиданные
машины. Рокочет музыка. Упоительный бензиновый туман окружает их. Бьют
барабаны, алеют знамена, идут, идут красные армейцы, несут винтовки с
настоящими патронами. Раз-два, раз-два, раз-два! Синее небо вдруг
колыхнулось от гула серебряных самолетов. Раз-два! Как хорошо!
Тоненькая женщина с добрым лицом на трибуне Мавзолея. Тоненькая
женщина - делегат слета ударников. Она самая красивая, потому что
некрасивых сюда не пускают. Она самая добрая, потому что взяла на трибуну
мальчишку.
Рядом с ней стоит усатый, легендарный, очень красивый, очень знакомый
красный командир, с настоящими орденами на груди. Он улыбается, говорит:
- На коне скакать умею, саблей рубать умею, а вот речи говорить не
выучился...
Командир берет у нее Чижика, поднимает на сильных руках.
Завидуйте, все на свете мальчишки! Завидуйте!
На командира смотрит невысокий человек, одетый почти по-командирскому.
А люди вокруг, вся площадь-океан глядят на него, единственного, и машут
ему, невысокому простому человеку в простой солдатской гимнастерке.
Мальчишка думает, что люди кричат ему - Чижику, потому что все знают,
какая рядом стоит мама.
Вот молоденький командир подошел к ним и поставил рядом тонкие
стаканы, корзиночки с пирожными. Чижик ныряет за парапет и с наслаждением
пьет ароматный черный вкусный напиток с мороженым...
У здания детского сада веселая толпа. Нарядные папы с мамами. Звучит
музыка. Весенние цветы падают из аплодирующих рук. По улице шагает умытый,
отглаженный отряд октябрят. Сорок макушек, сорок звездочек на груди. Самый
первый, самый важный барабанщик - он, Чиж. Он знаменит. Его поднимал сам
легендарный командир! Кому же доверить барабан!
Отряд поет:
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.
Средь нас был юный барабанщик.
В атаках он шел впереди,
С веселым другом барабаном,
С огнем большевистским в груди.
Однажды ночью на привале
Он песню веселую пел,
Но, пулей вражеской сраженный,
Пропеть до конца не успел...
И ребята пели так, словно хотели за этого храброго, необыкновенного
барабанщика донести его необыкновенную песню...
Я подумал: если у меня будет сын и когда-нибудь прочтет мои дневники,
он скажет, наверное:
- Ты написал похожее на что-то, я где-то читал похожее...
Но я ничего, в самом деле ничего не придумал. Так было со мной. Так
было со многими.
На миг я потерял изображение. Картинка погасла. На экране замелькали
вдруг деревянные горящие дома, люди с вывороченными от ужаса, почти
оскаленными глазами.
Удар, и падает кирпичная труба завода, пламя, крик, солдат
раздавленный, самолеты, кони, повозки, люди на дороге, падающие сосны,
окопы, дым. Все падает: стены, деревья, женщины, ребятишки. А над ними
гудки паровозов, мучительный вой сирен. Тревога! Тревога! Навзрыд голосила,
не умея никого спрятать и уберечь, сама неубереженная, проклятая всеми
земля. Как женщины, выли сирены по каждому дому, по каждому ребенку, по
каждому солдату. Тревога! Тревога! И бесконечные вагоны, длинные-длинные
составы. На юг, на север, на восток, на запад бегут, перестукивая колесами,
темные поезда...
Я погасил ручку плакатора, жуткую смесь видений, потом опять,
осторожно поворачивая, нашел себя в нашем старом домишке...
Один раз в месяц мама приносит и прячет в буфете кулек с колотым
сахаром. От кого прячет? От себя.
В доме не стало конфет. Хлеба мальчишке хватает. Он ест, сам не зная,
за двоих. Мамины знакомые, знакомые знакомых и знакомые тех знакомых
провожают кого-нибудь на войну.
Дядя Митя, дядя Федя, дядя Егор, дядя Ваня, дядя Сережа, дядя Миша,
дядя Савелий рано утром идут на войну. Дяди уходят. Знакомые дяди уходят.
Но мы никого не провожаем. Наш отец умер от пьяной горячки где-то вдали от
нас.
Дяди уходят. И Чижик провожает их. Он встает рано-рано, чтобы успеть
раньше других мальчишек.
Дяди уходят, чужие папы уходят, папы идут на войну, идут в герои...
Картинка срывается, гаснет, я нажимаю ручку и не сразу понимаю, что на
экране.
Там покинутая людьми большая русская деревня, дымом горят соломенные
крыши, ветер несет пламя, по улице катят на черных мотоциклах военные в
касках, пылят машины с белыми черепами на боках, танки сбивают пламя, танки
мнут одичавших кошек, едут на меня с экрана черные мотоциклы, едут машины,
полные тех запыленных, здоровенных, деловитых, неудержимых.
Потом я увидел каменную почту на краю деревни, потом я увидел в окне
силуэт женщины. Потом я машинально повел ручку плакатора, и на моем экране
появилась комната внутри той самой почты.
Незнакомая девчонка лет шестнадцати в синем берете почтальона шепотом
кричала в телефонную трубку:
- Еще девять мотоциклов. Еще... раз... два... три... четыре...
двадцать один танк... пушки четыре... Снова мотоциклы! Раз... два... три...
А телефон был не армейский, не полевой, не штабной. Самый
обыкновенный; по которому шлют приветы и желают здоровья. Кажется, наши
части недавно были выбиты из деревни, кажется, где-то стоят они еще за
рекой. А здесь, на почте, сидит незнакомая девчонка, смотрит в окно, как
идет армада, и шепотом кричит:
- Раз... два... три... семь танков. Одиннадцать грузовиков. Четыре
больших орудия. Семнадцать маленьких...
Они стоят за рекой, они были выбиты из деревни, они стоят, готовые к
смерти, но их связывает еще с деревней тонкая ниточка телефонного провода.
Здесь осталась она одна. Смерти ждать не надо. Смерть рядом. Самые
дорогие, самые близкие выбиты из деревни. Заступиться будет некому. Но ее
связывает с ними тоненькая ниточка жизни.
- Раз... два... три... четыре...
Я видел, как начали бить прикладами в дверь неудержимые, деловитые,
пропыленные. Видел, но я не могу написать, что было потом. Не умею
написать.
Я все вижу. Я все вижу! От меня теперь ничего не скроется. Но я не
могу изменить, ничего не могу изменить. Ни одного жеста, ни одной пули, ни
одного сказанного слова.
Я не могу понять, почему не мелькнули сразу эта деревня, эта почта,
эта незнакомая девушка. Почему не погасли мгновенно, как другие, не
связанные с моей персоной картинки? Почему?
Какая связь между нами? Какое отношение имеет ко мне та замученная
шестнадцатилетняя девочка, я не знаю...
Мама провожает меня в далекую дорогу. Нас много. Мы едем на восток,
подальше от спаленных деревень, подальше от них, деловитых, неудержимых,
запыленных, на черных мотоциклах.
Мама не плачет. Она бледная, худенькая. Другие мамы смотрят на всех
нас. Мы сидим в открытом грузовике у школы. Мы едем на вокзал.
Нас везут поездом к большой пристани. Мы смотрим в окна. Поля, рощи,
телеги, дома - все интересно. Как будто мы едем в лагерь, на лето, к белым
палаткам, к солнцу, к реке и веселому горну. Мы приедем осенью, мама! Нет
никакой войны. Мы вернемся! Мы едем в лагерь, мама...
Я вижу на экране пароход, потом телеги, устланные сеном, скрипучий
паром через Волгу, снова телеги. Мы все едем и едем. И рядом сидят
нахохленные, в платках наши, не похожие на учительниц, - учительницы.
...Река Ветлуга впадает в холодную спокойную зимнюю Волгу напротив
села Троицкий Посад. Волга похожа на ровное снежное поле. По Волге чернеют
узкие санные дороги, по Волге ходят пешком и едут на лошадях. Мы катим на
Волгу с высокого снежного берега, летим кубарем, кидаемся, кричим до тех
пор, пока воспитательница не зовет нас домой, в бревенчатую сельскую школу
- наш интернат.
Мы жадно глотаем капустный жиденький суп, едим водянистую манную кашу,
заедаем чай тонким ломтиком хлеба с морковным джемом, и воспитательница
говорит:
- Мы вечером будем выступать в колхозном клубе. Одевайтесь понаряднее.
- Ура! - мы кричим.
Нас везут на тройках через индевелый березовый лес. Белое, березовое,
белое-белое кругом и всюду. Как в забытом кино или сказке, волнуя, звенит
колокольчик. Сбитый кнутом, падает с веток серебряный березовый снег, поют
сани, хрупают кони. Ребята вертят головами, шальные от радости.
В бревенчатом холодном клубе люди сидят в расстегнутых шубах, добрые,
скуластые. Хлопают нам отчаянно. Мы поем, читаем стихи, танцуем. Чижик
выходит на сцену и поет отважную песню отважных ребят:
Однажды ночью на привале
Он песню веселую пел.
Но, пулей вражеской сраженный,
Пропеть до конца не успел.
Потом ребят ведут в зал, где убраны скамейки, где стоит длинный стол с
кувшинами сладкого белого густого молока, где лежат бабашки ломкого
пушистого горячего серого хлеба. Мы жуем самозабвенно и молча.
Женщина, почти спрятанная в платок, находит среди жующих ушастого
маленького Чижа и ставит перед ним пирог. Настоящий пирог, в три слоя.
Первый слой - тесто, второй слой - картофель с луком, третий слой - тоже
тесто.
Женщина говорит нашей худой воспитательнице, у которой экзема на руках
от недоедания: "Муж у меня погиб... А он очень похож на мужа".
Похож на погибшего солдата маленький, почти невидимый ушастый
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг