каюта с научными приборами.
На санях-прицепах едут бочки с горючим: тепло, движение, свет.
В тягаче, который водители называют "малышом", - госпиталь и камбуз
одновременно. Поэтому и поваром у нас молодой врач.
Наших в поезде пятнадцать человек. Шестнадцатым едет американец. Не
ученый, а журналист.
2
И вот, грохоча гусеницами по свежему насту, поезд, оранжевый,
новенький, блистающий мытым стеклом и краской, ушел в бесконечность.
Он миновал границу поселка, деревянную, с молотом и серпом арку.
Водители включили прощальные сирены, развернулись на выезд и пошли.
Два единственных на холме домика, не заваленных снегом, антенны,
похожие на связку велосипедных колес, вертолеты на выпуклой шапке
аэродрома, люди, машущие нам вслед, красные бульдозеры медленно поплыли от
нас в покидаемую даль. Все, кроме водителей, смотрели долго на этот
заветный берег, надежный причал.
Скоро домики стали казаться игрушечными. Но так ясен воздух
Антарктиды, что видно было ручки в оконных рамах, нитки антенн, буквы на
вертолетах, ошейник собаки: все детали в полный цвет красок и тонов.
Поселок пропал за четким, ясным горизонтом, не смазанным дальневой
дымкой. Туда вел один только гусеничный прямой след - единственный штрих на
голом поле однообразия.
Ниточка-дорога.
Натужно гудели моторы, покачивало. В каюте было тепло. Мы сняли
оранжевые малахаи. Американец щелкал набором своих фотокамер, записывал в
блестящий блокнот наши фамилии. Пришлось опять послужить переводчиком. А
вопросам не было конца.
Я переводил:
- Радист. Полярник. Много лет работал в Арктике. Был знаком с
американскими военными летчиками. Летал на ваших самолетах. Война.
Мурманск... Одинок...
Хозяин погоды. Синоптик. Молодой, но бывалый полярник. Не пьет. Женат.
Курит. Спасибо. Сигареты отличные...
Гравиметрист... Очень трудно. Холост. Антарктида - континент
исключительно мужского населения. Без них спокойней... Самая близкая
женщина?.. Самая близкая - не ближе двух тысяч километров!.. Измеряем лед,
вернее толщину льда... профиль основания Антарктиды...
Штурман-дублер. Женат. Скучаю. Дети. В первый класс. Москвич. Да, на
таком поезде необходим штурман. Пока идем проторенной дорогой, затем
повернем к югу. По целине... По звездам... Опасно. Трещины... Заблудиться
легче легкого...
Магнитолог. Москвич. Холост. Магнитное поле Земли. Не курю, спасибо...
Машины упрямо везли упрямых людей в самое пекло холода. Мимо, как
постовые на дороге, мелькали бочки из-под горючего. Их выбрасывали
проходившие здесь поезда. На бочки смотрелось, как на березки в окно
электрички.
Потом опять надоевшая белая гладина.
Ужинали мы на сорок втором километре от поселка, рядом с двумя
порожними вехами-бочками. Повар-доктор выдал нам горячие судки с едой. В
нашем кубрике запахло печеным картофелем, жареным луком. Тут Американец
подмигнул в окошко двум бочкам и достал из пузатой сумы размалеванную
бутылку рома. Его темпераментное "о'кэй" поняли все без моей помощи. Он
разлил ром по кружкам, поднял свою, захватив ее в обе пригоршни, покачал на
руках, призывая нас последовать его примеру.
И мы не стали осложнять международного положения. Хватили рому,
вдохнули горячий картофель с тушенкой, пели "Подмосковные вечера".
Веселый, добротный Американец подмигнул мне и сказал:
- Антарктида - школа коммунизма.
Я не стал переводить. Меня тянуло в сон. Машины плыли по снегу,
заглушая лязгом гусениц песню ребят, гул мотора, визг саней.
Мы спешили в глубь Антарктиды.
Мой дневник открывается теперь не так часто, как раньше, На ходу
писать нелегко, прыгают буквы. Нас кидает о стены. Машины едут по ледяным
застругам, как по надолбам, падают на лед, грохочут, бьются. Мы терпим. Я
надумал писать во время стоянок: бумага покрывалась хрусталиками льда, и
паста цвела на них, а потом и сама замерзала в ручке.
Холодно, очень холодно. Лето на дворе, ничего не скажешь.
На развилке, вернее, там, где отмеченный бочками след пересекал
невидимую нашу тропинку, поезд остановился. Мы разминались, прыгали. Над
машинами струился видимый теплый воздух. Как струится он в открытой
горловине бензобака в жаркий летний день у подмосковной бензоколонки. Но
выхлопные трубы, дымящие синим жаром, были покрыты слоем инея.
Красные тягачи, новенькие, нарядные в самом начале похода, заросли,
оледенели в коросте, как сугробы.
Доктор-повар позвал к себе новичков и сказал:
- Не смотрите, что перед вами равнина. Мы все время лезем в гору.
Высота около двух тысяч метров. Дальше - выше. Могут быть осложнения.
Работайте не спеша. Прыгать и бегать запрещаю. Кто почувствует себя плохо -
немедленно ко мне...
Мотористы полезли в моторы, ходили с кувалдами, смотрели гусеницы.
Штурманы колдовали в рубке над картами. Доктор-повар допрашивал всех, кто
неосторожно попадался ему на глаза: "Как вы себя чувствуете?"
Потом доктору надоело бегать за нами, он поймал Американца и велел ему
натаскать снегу для воды.
Потом кто-то крикнул: "По машинам!" И поезд оставил позади последний
привет обетованной земли - присыпанную снегом тропу с одинокими вехами.
Теперь не только меня клонит ко сну. Мы работали как прежде, но все
делалось немножко медленней.
Поезд шел вперед, набирая незаметную глазам высоту. В мелодию мотора
влилась гудящая нота компрессора. Машине подавали воздушную добавку. Иначе
моторы встанут.
Нам никто не мог добавить.
Навстречу дул обжигающий лицо и руки ветер. Казалось, дыхни глубже,
полной грудью, сильнее, чаще, тогда воздуха будет вволю. Но все прятались
от него, плотно закрывали нос и рот мохнатыми шарфами. Вдохнешь неосторожно
этот воздух и отморозишь легкие.
Машины, как люди, были укрыты шарфами-фартуками.
Лютый мороз хозяйничал в мире, делал снег крепким, стеклянным песком,
загоняя людей в каюты.
Но в положенный срок все выходили в мороз и ветер, бурили в снеговом
песке скважины, чертыхались над буровой установкой: движку не хватало
воздуха, выносили в стужу незаменимые приборы, грели технику паяльными
лампами.
Наш Гравиметрист голыми руками на морозе вставлял хрупкие детонаторы в
заряд взрывчатки, а потом ее спускали в скважину. И гремели по льду гулкие
взрывы. И поднимались в колючее небо шары-зонды. Мы брали на вкус, на цвет
и на ощупь таинственное безмолвие.
Мои приборы, маленькие мои приборы, с теплыми глазами лампочек, ловили
с каждым днем уверенней, чаще просветы в одеяле магнитных силовых линий.
Ветер наконец утих. Воздух был неподвижен.
- Теплеет, - сказал Американец.
Я полез на крышу вездехода повернуть антенны.
Теплеет, а дыхание застывает облачком и сыплется меленьким стеклянным
шорохом. И все вокруг наполнено им. И небо, и воздух в искрах, и солнечный
диск растаял в них. И нет больше неба, и нет под нами снега, лишь один
стеклянный туман, причудливый, звонкий, слабый, как дыхание.
На скользкой крыше вездехода мороз окатил меня ведром колюче-ледяной
воды.
Руки перестали слушаться. Металл приваривался к ним. Но иначе я не
мог, в рукавицах ничего не сделаешь. Я подул на пальцы, легче не стало.
Американец был внизу, рядом. Я сказал:
- Вот где баня.
У меня вышло:
- Оо ээ ая...
Рот свело, непрошеные слезы кололи, мешали смотреть. А когда пришло
время спускаться, рук у меня больше не было. Я мешком упал в снег.
Американец поднял меня и понес к тягачу Доктора. Доктор-повар долго
растирал мое лицо и руки спиртом, какой-то мазью, рукавицей, вывернутой
мехом наружу.
- Спирт полезно принимать внутрь, - говорил Американец и подмигивал
мне.
- Все в порядке, - сказал отдаленный, как во сне, голос Доктора. -
О'кэй!
Дорога испортилась окончательно. Бетонные заструги швыряли машину, как
волны. Рыхлый песочный снег принимал ее в зыбкую трясину. Машина
проваливалась, ревя, грохоча выдиралась на поверхность, оставляя за собой
глубокую колею. Снег летел навстречу плотный-плотный, побеждая ревущие
моторы, заваливая гусеницы вездеходов. Он останавливал нас. Мы выходили в
пургу с лопатами разметать, отбросить его с дороги. А он летел и летел, и
не было воздуха, мы дышали снегом.
По очереди шагали мы, связанные веревкой, перед нашим стальным поездом
и вели его, потому что невидимые трещины, обвалы могли похоронить
вездеходы.
Прожекторы светили в пургу на идущих впереди людей. Машины покорно
плыли за ними. А люди были похожи на серебряных космонавтов, накрытые
стеклом от мороза и снега. Только наждачный бешеный снег оставлял царапины,
зарубки на их прозрачных масках.
А когда на заструге лопнула гусеница, механики вышли с кувалдами,
чтобы дать настоящий бой свирепому от мороза металлу.
Кувалдой они вгоняли в гусеницу новые пальцы сцепления. Кувалда не
слушалась рук, матовая сталь скрежетала зубами, как сам великий Мороз.
Неохватный жидкий воздух заставлял механиков отдыхать после нескольких
ударов, часто греть руки над бензиновым факелом.
- Почему вы поехали новой дорогой? Полюс холода освоен вами. Туда, я
знаю, ведет проторенный путь. Вы любите приключения? - спросил Американец
Начальника похода.
Начальник ответил глухо через лубяной от инея шарф:
- Мы суеверны. По старым дорогам не ходим... На старой дороге все
найдено.
3
На плитке шипит кофейник. Пахнет кофе. Булькает иногда радиатор
отопления. Все неподвижно, потолок и стены, пол не дрожит, не грохочет, не
брякает. Уютно, светло. Да, у меня теперь целый домик из двух комнат: одна
жилая, другая похожа на кабину штурмана - мое рабочее место.
Я живу поодаль от всех. Не потому, что мне понравилось одиночество.
Мой дом называется магнитным павильоном. Такие павильоны должны стоять
вдали от поселка, от радиопередатчиков, забивающих электронные приборы, от
всяких машин и моторов.
По инструкции всем, кто не ведет магнитных наблюдений, вход сюда
запрещен, чтобы не мешали магнитометрам и магнитографам часы, монеты в
бумажнике, ножи, портсигары. В моем доме нет ничего металлического, ни
одной железной детали, ни гвоздя, ни кнопки. Даже карты я не прикалываю, а
клею на стены.
Мы на Полюсе холода.
Полюс холода и Магнитный полюс - так называется место, куда мы дошли,
где мы живем и работаем. Он выглядит как любая другая часть Антарктиды. Но
Полюс холода - это значит, зимняя температура почти девяносто градусов ниже
нуля. Хозяин погоды уверяет: условия приближаются к лунным. Космический
мороз!
А Магнитный полюс - не знаю какое чудо света. Магнитный полюс виден,
ощутим для меня. Магнитные силовые линии сходятся в нем в одну точку. В
ней, как в узкой горловине воронки, стоит мой дом с обнаженными трепетными
нервишками антенн.
И шуршат в ледяном воздухе не колкие снежинки, не капельный алмазный
лед, а голоса дальних-дальних миров, туманных от нечеловеческого
расстояния. Льются ко мне таинственные лучи мироздания, как называл их мой
дед.
Мы отвоевали наши домишки у снега. Поселок был необитаем целый год. Мы
копали, пилили, рубили снег, плавили паяльными лампами. Окрашенные в яркие
тона дома, как подснежники весной, один за другим вставали из-под снега.
Мы прокопали между ними глубокие дорожки. Но стены внутри домов
заледенели, с потолка свисали белые сталактиты сосулек, и надо было снимать
и надпиливать их, и сцарапывать и плавить осторожно, чтобы не спалить наши
теплые дома. Страшно представить себя в этом поле без крыши над головой.
Так устроен человек. Сколько дней мы жили, работали, спали в машинах - и
ничего. Но вот приехали к жилью... Дело серьезное.
Потом надо было дать в наши выцарапанные домики тепло и свет. И мы
сами стали механиками, водопроводчиками, электриками, сантехниками. Я
скручивал муфты газовым ключом, хрустя пальцами от натуги, прожигал трубы
факелом и свитым, как пружина, гибким тросом выбивал ржавые пробки в
оставленных раньше трубах. Перемазанный, как все, в спаленной телогрейке, я
вопил от восторга в минуту, когда по ломким настуженным трубам с домашним
урчаньем пошла от радиаторов охлаждения электростанции горячая вода. И
трубы защелкали своими суставами, точно расправили, распарили их в теплой
истоме.
Все кричали. Правда, мы всегда говорили довольно громко.
Такая привычка. Всю дорогу приходилось напрягать глотку, чтобы
пересилить грохот металла.
Поселок стал нарядным. Яркий флажок развевается над каждой крышей, там
же висят лампочки. В метель они будут хорошо видны. От поселка в поля
тянутся веревочные путеводы. Веревки, лампочки, сильный прожектор на мачте
- все для тех, кто может легко заблудиться в двух метрах от поселка, в
жутком свисте холода и снега.
Нет уютней дома, чем этот, и нет более тихой земной тишины, чем та,
которая висит над ним, пока не гуляет ветер. За квадратным окном
переливчатый снег и снег. Только растяжки антенного поля скрадывают
ощущение великой бесконечности этой пустоты.
Очень тихо. Но в доме что-то все время поет, гудит еле слышно,
тоненько, жалобно, будто притихший полярный холод забился в какую-то
случайную щелку и поет, просит пустить его к теплым трубам. Сначала меня
раздражало, потом привык. И я перестал искать причину и конопатить ватой
несуществующие дырки в доме.
...Три дня мы готовили посадочную полосу для самолетов.
Нас удивил Американец. Он упросил дать ему трактор, и так лихо вел по
снегу машину с прицепленной к ней волокушей, так заправски гремел рычагами,
что я не выдержал и полез в другую машину, с катком.
Трясет, как будто верхом едешь. Мой тягач вилял и проскакивал мимо
всех колдобин, стараясь против моей воли пойти по ровным, уже укатанным
полоскам.
Прогнали меня если не с позором, то с крепкими словами.
- Учись, деревня, - сказал наш Механик, демонстративно показывая
пальцем туда, где работал Американец. - И не садись в чужую телегу,
поломаешь оглобли.
Начальник станции улыбался.
- Глядите, Америка работает на коммунизм!
Все засмеялись. Американец понял, тоже засмеялся, подмигнул мне.
- Я потомственный фермер, - сказал он по-английски.
*
...По телефону позвонил Американец и просил разрешения зайти на
огонек. Ему, видно, кроме радио, поговорить не с кем.
Он вошел. Я налил в чашки кофе, пригласил его сесть, подвинув стул к
батарее.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг