Правда, меня еще смутили кирпичи городских башен. Такой цвет,
желтовато-зеленый, был у средневековых кирпичей... Но глина везде
одинакова...
Мой Археолог торжественно поднял руки, прямо вознеся их.
- Они показывали нам свою историю!
Мы, закинув головы, смотрели на нее, далекую в стылом, жутко пустом
пространстве, нашу единственную луну. Северные холодные звезды, как
нерастаявшие колкие снежинки, бесконечно падали на мир, забрызганный лунным
светом.
Где? Какая звездочка? Может быть, она та, заиндевелая, над самой
крышей? Нет, пожалуй, не она. Тогда, возможно, две в сторонке. Подмигивают
они ярко... Ну, где же ты? Отзовись!
- Подумай только, сомневались в поэтичной легенде, перечеркивая
намертво лишь потому, что не было неопровержимых доказательств!.. Надо
иметь в голове сушеный кизяк, чтобы так начисто не верить, отрицать... Ну
покажите нам, подайте нам сюда скептиков! Мы дадим послушать им утренние
хоры!
Он шагал с непокрытой головой, совсем седой от луны, в сверкании своих
больших очков. .
- А завтра весь мир может узнать: мы с тобой видели! Мы видели своими
глазами! Первые на свете! Великолепно!..
Н тут с меня слетел восторженный мой порыв. Я взял его руку, взял, как
берут в лапу ладонь друга.
- Подожди, - сказал я. - Постоим... Дай слово, никому ни о чем не
говорить, пока я... Обещай мне. Так надо. Прошу тебя...
Глаза в холодных очках были виноватыми.
Какая нескромная мыслишка посетила мою голову: не стоит ли проверить
хорошенько излучения (которые можно проверить не иначе, как с помощью ракет
и спутников) равные - гамма, рентгеновские, космические...
Может быть, они "цепляют" в космосе невероятно случайные обрывки
земных передач, а затем наши лучи перехватывают их у собратьев, не
способных пробиться к нам через толщу атмосферы.
Но разрешат ли нам такие поиски ради "помех"?
10
Я вошел к маме в палату с мокрым осенним букетом. Она, моя мама,
смотрела на меня прежним, таким знакомым взглядом. Немного печальным: я
всегда был у нее горемыкой. Немного виноватым: она всегда винила во всем
только себя.
- Родная, - сказал я тихо, - ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?
- Да, - шепотом сказала мама.
- Ну, молчи. Пожалуйста, ничего не говори. Тебе нельзя. Не спрашивай,
сам все расскажу... Не болею. Здоров. Дела вот как идут отлично! Мне
везет...
Она снова могла держать мою руку. Я думал, как хорошо будет надеть на
маму старенькое, знакомое пальто, провести по этим белым коридорам и
стерильным лестницам к осеннему живительному подъезду, бережно усадить в
машину, покатать ее по всему городу, по таким стремительным, веселым
улицам, по синим от реки набережным, по мостовым, устеленным лиственным
шорохом, по тихим, добрым переулкам приехать наконец в мамин деревянный
дом.
Я не помню, когда мне хотелось подолгу бывать в ее доме. Я помню, как
прибегал туда, говорил какие-то родственные слова, спрашивал о чем-то,
спешил нетерпеливо к другим, суетливым, шумным, чужим для нее, моей
старушки, домам. А этот бревенчатый, старый мамин дом...
Она садилась у темноватых окошек так, чтобы дневной свет и мягкое
тепло печки соединились около нее, брала в руки спицы, положив на колени
пушистый клубок, тихо-тихо вязала мохнатые носки, те, что лежат у меня до
сих пор, ни разу мной не надетые... Мамин кот по-хозяйски тер спину о
брюки. Пахло печкой, свежими занавесками, крепко-накрепко вымытым полом.
Она молча радовалась тому, что сын пришел, и можно сидеть рядом с ним,
и задавать полные тайного коварства наивные мамины вопросы: "Не надо ли
кому-нибудь связать маленькие, совсем крошечные шерстяные носочки? Так, на
всякий случай. Костюмчик, шапочку, маленькие-маленькие?.. Не надо ли?"
Как же я не видел прежде незаменимой прелести маминого дома...
Я приеду к тебе, в наш, мама, старый дом. Я сяду к теплой, сухой
печке. Мне будет совсем не скучно с тобой. Мне будет, родная, так хорошо и
светло, только ты выздоравливай, только не уходи от меня...
- Седенький мой, - сказала еле слышно мама, - некому за тобой
присмотреть... И когда ты сноху мне найдешь?.. Так и помру, не увижу
внука...
- Не надо, не говори. Я все нашел. Ни о чем не думай. Выздоравливай...
Хочешь, я поеду к нам домой, кота проверю?
Она улыбнулась.
- Ох и орет, наверное, бедолага... бродит голодный... Ступай сынок,
дела у тебя, я знаю... Мне и так хорошо...
Из больницы я ушел к вечеру.
Я знал, каким будет у меня этот холодноватый, горький от палых листьев
ясный вечер.
Я возьму Ладу и поеду с ней в мамин дом выручать кота.
Может быть, потом - я, Лада и кот - вернемся к маме. Сюда в
больницу...
Но мы не вернулись.
Так получилось.
Я рассказал девушке по телефону грустную повесть о коте-сироте. Я
церемонно попросил ее принять участие в спасательной экспедиции.
Лада смеялась. Моя повесть о коте-сироте вдруг показалась мне самому
смешной. Мы стали вспоминать самые нелепые случаи с котами всех мастей, от
рыжих до черных и полосатых.
- Ну где же вы пропадали? - спросила девушка. - Давайте лучше поедем в
Сокольники...
- Отлично, едем в Сокольники, - мгновенно согласился я, довольный тем,
что такая девушка сама зовет меня в Сокольники.
Когда я плавно-вежливым жестом распахнул перед ней дверцу, Лада вдруг
сказала:
- Я вас очень прошу, поедем так, - и мягко толкнула дверь от себя.
- Не понимаю как?
- Без машины.
Кажется, губы у меня свело набок от удивления.
- Почему?
- Пожалуйста, мне так хочется. Пожалуйста, - повторила она жалобно.
- Может быть, на трамвае поедем? - пытался вроде пошутить я.
- На трамвае, - просто сказала девушка.
- Но я, наверное, разучился ходить пешком! - в легком недоумении
протестовал я.
- Ну, пожалуйста... Мы очень редко... Мне так хочется.
Ей так хочется! Ну, если тебе так хочется...
Мы уходили от брошенной в переулке черной моей машины, и вид у нее
был, как мне казалось, потускневший, обескураженный: "Как же так? А я?.."
Ничего, постоишь, голубушка, привыкай... Не мне одному.
Девушка невозмутимо шла рядом, искоса поглядывая на меня, словно
проверяя, что же я, как я буду без моей, пахнущей бензином, теплом и
кожей...
Подошел трамвай, зашипел, открывая стеклянные двери. Мы поднялись по
двум широким ступенькам, я полез в карман и вдруг похолодел. Потом, кисло
ухмыляясь, я шарил по всем карманам, давно понимая, что у меня нет ничего.
Не только на трамвай, но и на входные билеты, и на все остальное.
- У вас нет монетки? - несколько рассеянно спросил я.
- Нет, - она почему-то сияла. - Честное слово, ничего нет! - сказала
она чистым своим голосом.
- Надо выйти, - очень дельно предложил я.
Девушка засмеялась.
- Нет, поедем зайцами, - шепотом сказала она.
Я пожал плечами.
- Не по возрасту.
- По возрасту, по возрасту, - зашептала она близко горячими губами.
Это несколько смягчило меня, и, сделав независимый для всех
непосвященных вид, я стал трагическим шепотом, со всеми подробностями
рассказывать ей, как поведут нас, горемычных, опозоренных безбилетников, в
милицию, как будут составлять протокол и, качая головами, говорить о
гражданской совести, а потом пришлют на работу "телегу".
Лада смеялась, обхватив мою руку.
- Итак, гражданочка, где вы работаете? - шипел я, сдвигая брови.
- В детской библиотеке.
- К тому же еще и комсомолка?
- Угу... Дяденька, я больше не буду,- она заливалась от смеха,
припадая к моему плечу.
- Да что же вы, ребята, - вдруг сказала бабушка, сидевшая сбоку, -
мало с кем не бывает, возьмите вот шесть копеек. Не обеднею.
Лада смутилась. Тут у нее в глазах было: "Это я виновата..."
- А на танцульку деньги найдут, - сказал чей-то решительный бас. -
Повадились...
- А если мелочи нету? - осадил его тонкий голос.
- Да не слушайте вы, - сказала добрая женщина. - Берите, ребята...
Меня тоже кто выручит...
- Спасибо, хозяюшка, - я взял деньги.
- Молодые, всяко бывает, - отметил тонкий голос.
Это я молодой...
Как входят в столичный респектабельно-ухоженный парк, если нет билета?
Оказывается, налево по забору, за двумя киосками, в гуще зеленых кустов
есть отогнутый слегка металлический прут. И через этот лаз еще год назад
весь одиннадцатый "В" ходил на все зарубежные выставки.
Я тоже "вошел", оторвал пуговицу, но вошел. Постовой милиционер на
аллее подозрительно оглядел нас, но ему, наверное, самому не хотелось
верить... Разве такой респектабельный человек, то есть я, позволит себе при
такой миловидной обаятельной спутнице...
- Вам кто-нибудь говорил, что вы красивая? - вдруг спросил я.
- Говорили, - не задумываясь, ответила девушка.
- Море обаяния - говорили?
- Да.
- И все неправда, между прочим... Вы смешная.
Она улыбалась.
- А я в одной книжке читала... чтобы привязаться к человеку
по-настоящему, надо, чтобы он был чуточку смешным.
- А я смешной?
- Нет.
Не хватало мне, чтобы я хотел быть смешным ради этой девчонки.
Она шла то рядом, то переходила на другую сторону аллеи, трогая
ладонью стволы берез, поглаживая ровную, стриженую стенку рдеющих осенних
кустов.
- А вы помните, какой тарарам вы устроили в нашем переулке? - спросила
девушка.
- Я и теперь могу, - ответил я.
- Но ведь я тогда случайно была дома.
- Я рисковал.
Она улыбнулась нежной своей улыбкой...
Да простят меня модные строгие стилисты, готовые любую "телячью
нежность" объявить сентиментальностью. Но другого слова, более
выразительного, к ее нежной улыбке, по-моему, нет.
*
Она улыбнулась нежной своей улыбкой.
- Значит, вы смешной.
- Спасибо. Но вам тогда было не до смеха. Нас хотели схватить.
- А-а, милиционер...
- Не только милиционер, и юноша какой-то.
- Мой одноклассник, - просто сказала девушка. - Его берут в солдаты,
он провалил институт... А вы знаете, какие хорошие стихи он пишет? -
добавила она, как будто речь идет о нашем общем и давнем знакомом. - Да вы
послушайте, я вам прочту...
Я вежливо склонил голову.
...Мы плутали мягкими застланными дорожками. Далеко была неслышная
почти музыка. Редкие гуляки попадались нам и смущались при виде нас, таких
же заблудившихся гуляк. Я не знал, в какой стороне Сокольников мы
находимся, куда ведут эти запутанные грустные дорожки.
Лада рассказывала стихи негромким, глубоким и нежным голосом. Что мне
оставалось делать? Слушать.
Наступила туманная осень,
Плачет по лету природа.
Ночью ветер, уныл и несносен,
Лез ко мне по трубе дымохода.
Стучала ветвями о стекла
Рябина под нашим окном,
Продрогла, наверно, измокла
В холодном разливе ночном.
Словно кто-то никак не отважится,
В дом не входит, боясь темноты.
Может быть, мне поэтому кажется,
Что в окно постучала ты.
Голос девушки дрогнул.
Рядом где-то могла заблудиться
И пришла...
Но ко мне сюда
Каждый день кто-нибудь стучится,
Только ты не стучишь никогда.
Невероятная девушка. Читать мне чужие стихи, ей же, наверное,
посвященные. Зачем она это делает?
Я шагал и смотрел. И она мне такая нравилась. Наивная мелодия стиха
очень как-то шла ей.
Окна тихо царапают липки,
В них стучат монотонно дожди.
Ты случайно, пускай по ошибке,
Постучись как-нибудь, приходи.
Буду рад я, когда увижу
Даже поздней порой ночной...
Знаешь ты, я тебя не обижу,
При тебе я совсем ручной.
Я тебя, как никто, берегу,
А беречь не могу.
Не смогу...
Мокнут, вянут озябшие липки.
Шелестят монотонно дожди.
Ты случайно, пускай по ошибке,
Постучись как-нибудь, приходи.
Я запомнил их. Память у меня великолепная.
- Это как же понимать: "А беречь не могу, не смогу"? - спросил я,
пряча, как говорит Шеф, улыбку в ушах.
Она смутилась.
- Вам не нравится?
- Как-то уж очень без выкрутасов, несовременно, штучек не хватает...
Он их на даче писал?
- У него нет никакой дачи, - сказала она обиженно.
- А на каком он живет, если не секрет, этаже?
- На восьмом.
- И пишет про дымоход? Про липы, которые в окошко стучат?
Она сказала совсем тихо:
- Он поэт...
- Знаете что, - спохватился я, - расскажите мне про вашу жизнь.
- Она такая маленькая.
- Ну, про школу...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг