друга, которого здесь нет и быть не может!
По лицу Алевтины прошла страдальческая дрожь. Этого она больше всего
боялась в Олеге - огромном, сильном звере. Внезапной волчьей тоски...
- Он что, умер?
- Жив, - вертя перед собой бокал и блаженно щурясь на переливы
хрусталя, пропел Хорунжий. - Живехонек...
- А... почему не может? Что он, больной? Или...
- Или, - перебил Олег. И добавил - тихо, отчетливо и горестно: -
Дура.
Алевтина прикусила губы, мигом отвернулась. За столом сделали вид,
что жадно слушают очередную одесситову байку.
- Не пьет он, друг наш ситный! - опять пришел в мрачное веселье
Краев. - Не пьет, не курит и, к большому своему счастью, не любит женщин.
- Нет, отчего же! - все так же изучая бокал и ни на что более не
отвлекаясь, рассеянно возразил Гриня. - Любит, просто не так, как мы.
Иначе он любит... иначе...
- А как? Как иначе? - сгорая от любопытства, подскочила на месте
Надюха.
- Молча, - процедил сонный Халзан.
- Отойдем, - внезапно решил Олег. И, отшвырнув кресло, всей своей
глыбастой фигурой вознесся над столом. Краев был здесь своим и трижды
своим человеком, и поэтому преспокойно увел Хорунжего в официантскую
подсобку. Более того - повинуясь его жесту, из комнаты мигом убрался
отдыхающий фрачник, пошел курить на ковровую лестницу. Олег взял старого
товарища за лацканы, притянул к себе, опалил дыханием:
- Ну, давай, выкладывай...
Григорий в упор взглянул на Олега, и тот впервые за вечер понял,
каким страшным лукавством полны эти выцветшие глазенки.
- Удивительные происходят вещи. Как нарочно, три дня назад он
вспомнил собачью свадьбу. Я записал. Прочесть? - Он полез во внутренний
карман, приговаривая: - Представляешь, совсем академический сделался слог,
не тот, что был. Идет, идет там какая-то эволюция - знать бы, какая!
...Друзья Хорунжего были кибернетики, супружеская пара за тридцать,
Орест и Кира. Бездетные, жили открытым домом, принимали гостей в любое
время суток. В огромной комнате - стеллажи до потолка, книги, точно
каменная кладка; тусклое золото на дубленых корешках. Старая бронза -
черный Меркурий с отброшенной назад крылатой ногой, нагие наяды, держащие
абажур. Квартира принадлежала академику, покойному отцу Киры. На доме была
мемориальная доска в память о нем.
Орест был немногословен, курил трубку. Коллекция трубок стояла у него
в выдолбленном пне, туда же насыпался табак. Короткую, покрывавшую все
лицо бороду он подстригал вровень с жесткими волосами ежиком. Тогда
считалось престижным для интеллектуала походить на геолога-таежника,
таскать грубый верблюжий свитер... Кира, очень полная, с белыми финскими
ресницами, ходила распустехой и умела этим кокетничать. Ее называли не
иначе как "баба Кира" и "мамочка".
Орест привычно постелил на полу лист фанеры, набросал подушек. Сели
по-восточному; иные разлеглись. Посуда для чая была некомплектная -
кружки, стаканы, неожиданно нарядные чашки. Гости немилосердно били
сервизы.
Краев снова читал стихи. Орест повторил, будто пробуя на вкус,
несколько слов, пожал плечами и сказал: "По-моему, это гениально". - "А у
тебя было что-нибудь гениальное в восемнадцать лет?" - спросил усатый
Олегов поклонник (он со всеми немедленно переходил на "ты"). "Нет". - "А
сейчас есть?" - "Да. Жена".
Грин успел сообщить по дороге, что хозяин занимается моделированием
психических процессов. Его лаборатория ведет несколько тем, в том числе и
закрытых. У него есть машины собственной конструкции, конечно же, не
серийные. Высшее начальство почти не требует от Ореста прикладных
результатов. Он - признанный разведчик неведомого. Один из немногих, кому
дано право неспешно размышлять, ставить опыты, никому в них не
отчитываясь. Кира готовила математическое обеспечение для машин по
заданиям мужа.
Олег робел перед такими людьми, сам себе казался пустым местом. Рос
он без отца. Мать билась, выстраивая шаткое благополучие. Краев работал
фотолаборантом, тяготился бедностью, материнскими попреками, ролью
мальчика на побегушках. После триумфа в "Парусе", подобных сегодняшнему,
было особенно больно и стыдно окунаться в суету будня, глотать нагоняи от
старших, терпеть пренебрежительное обращение. Хозяин спросил Олега - что
тот собирается делать дальше. Олег сказал правду: в торгово-экономический,
куда толкают родители, ему соваться вторично неохота, он и первый-то раз
пошел из-под палки. О Литинституте Горького даже думать боязно. Ну как
вернут его вирши с такой рецензией, что потом вообще головы не поднимешь,
всю жизнь будешь ходить как оплеванный?..
"Талант должен быть смелым, - сказала одна из девушек, пришедших с
ними, - иначе не пробьешься. Подумаешь, рецензии! Пушкина и то ругали. На
всякий вкус не угодишь". - "Настоящий поэт - штука хрупкая, от удара может
и сломаться", - возразил Орест, в круге света из-под абажура пытливо
рассматривавший Краева. "Со сложностью растет хрупкость. Это машина не
знает ни страха, ни колебаний. А человек, особенно художник..." -
"Пробьешься, не пробьешься... Мещанство чистой воды! - возмутился усатый.
- Да на кой ляд ему куда-то пробиваться? Мандельштам, что ли, пробивался?
Или Хлебников, со стихами в наволочке? Если стихи чего-нибудь стоят, они
до людей дойдут. Хоть через пятьдесят лет, хоть через сто..."
Уже, гневно сверкая взором, подобралась для достойной отповеди
девушка, говорившая о смелости. Уже закипала крутая, в лучшем духе
"Паруса" перебранка. Но тут вмешалась мудрая баба Кира. И сказала с
серьезностью, которая совсем не шла к ее линялому халату и толстым
коленям: "Пустословите, дети мои. Все суета. Не слушай их, мой милый поэт.
И меня не слушай. И вообще никого, кроме себя. Если для того, чтобы
рождалось у тебя зрелое слово, нужны тебе уединение и безвестность - уйди
в темноту. Если вдохновляют тебя полные залы и камеры телевидения - и в
том нет позора, добивайся. Только и себя не слушай, когда вдруг захочется
все бросить и отсидеться в теплой дыре. Тебе надо писать. Умирай, но пиши
стихи. Невыполненное предназначение взрывает человека изнутри. Погибший
дар отравит тебя трупным ядом; ты станешь выплескивать душевную муть на
ближних, и будет тошно даже в золотых хоромах. И никто не поможет..."
Наступило молчание. Орест сосал трубку, сидя в позе "лотоса", и все
так же колкими зрачками ощупывал Краева. К мужу присоединилась Кира,
обходившая гостей с чайником. Глядела пристально, цепко, словно что-то
очень важное решалось в эту минуту. Чувствуя себя, как мышь перед парой
полозов, Олег облизнул пересохшие губы, скомканно засмеялся. Лишь бы
что-нибудь сказать, похвалил заварку. Минута прошла, не уронив чудесного
плода. Супруги переглянулись с видом некоторого разочарования, и Кира
спросила: "Хочешь спать? Я постелю..."
То была правда. Он безумно хотел спать. Ему сворачивало челюсти
зевотой. Но ложиться в чужой квартире не хотелось. И так предстоял
душеспасительный разговор с матерью... Олег поблагодарил и отказался.
Хозяин, сквозь слои табачного дыма подойдя к окну, отдернул толстую штору
с помпонами - вероятно, тоже наследство тестя-академика - и остро
прищурился навстречу оловянному рассвету.
...Когда сонная братия вразброд, похохатывая друг над другом и
рассеянно толкаясь, уже выкатывалась на просторную лестницу, Орест
придержал Хорунжего и шепнул ему несколько слов. "Чего это он?" - погодя
спросил Краев, смекнув, что речь шла о нем. "Да так... Приглашает нас с
тобой в свою лабораторию. Пойдем?" - Олег кивнул; его внимание было уже
привлечено другим.
Вдоль горбатой, мощенной булыжником улицы, мимо разузоренных фасадов
бывших домов в стиле "модерн-рюс" трусцой бежала собачья свадьба. По
пустынной, еще мокрой, дымящейся мостовой. Минуя глубокие черные подъезды,
где дворники гремели ящиками, готовясь к приходу мусоровоза. Некрасиво
бежала, именно по-собачьи: уронив головы, работая тощими лопатками,
сиротливо поджав хвосты. Восемь, десять, двенадцать собак, рослых и
мелких, темных и пестрой масти, носивших на себе печать определенной
породы - или чудовищных помесей. Несмотря на все различия, в глазах и
побежке читалось одно. Они следовали предназначению. Весна гнала их, как
перелетных птиц, как рыбьи косяки на нерест. Зов, записанный на бобине
кровообращения во времена Лесной Стаи, заставляя их приникать к асфальту,
и вынюхивать путь в каменной чащобе, и, увернувшись от грузовика, как
предки - от разъяренного тура, снова собираться вереницей. Пробегая мимо
загулявших юнцов, собаки не оборачивались, только скашивали глаза. Дико
блестели их белки.
Внезапно Краев ощутил некое дивное родство с этими неприкаянными
существами. Быть может, то душевное созвучие, которое заставляло
первобытного человека избирать себе тотем, зверя-покровителя.
Бессознательно желая освободиться, Олег замахал, заулюлюкал вслед. Его
поддержали. Псы уже совсем по-волчьи пустились размашистой рысью, озираясь
и прижимая уши...
Через несколько дней Григорий привел Олега в лабораторию Ореста.
Краев никогда не был в подобных местах, разве что читал или видел по
телевизору. Ему показалось скучным и зловещим нагромождение приборов,
похожих на радиоприемники с вывернутым нутром. Он сторонился грубо
сваренных стеллажей и каркасов, месива разноцветных проводов. Мерещились
внезапные разряды, ожоги. Пахло паленой резиной и канифолью. Здесь должны
были обитать страшные металлические крысы с красными глазами-лампами:
грызть по ночам изоляцию, глодать медь...
Относительно жилым выглядел только один угол за шкафами магнитной
памяти. Там стояло дедовское кожаное кресло. В таких особенно ладно
думалось о судьбах русской интеллигенции. Впрочем, и сей обломок старого,
докибернетического мира оформили в общем духе. Над сиденьем свешивался с
никелированной штанги обруч на шнуре. Из-за спинки выползали, прихотливо
змеясь, десятки проводов с присосками на концах.
Разговор на квартире у Ореста слегка подготовил Олега к тому, что
должно было произойти. Не выходили из памяти якобы случайные Орестовы
слова о машине, не знающей страха и колебаний. Исполненными особого смысла
казались речи Киры. И тот многозначительный взгляд был, конечно, немым
экзаменом: что скажешь, самолюбивый мальчишка? Достанет ли у тебя воли и
упорства - не ослабеть, не пошатнуться на крутой тропе под грузом
собственного призвания?..
Кое-что прояснилось благодаря Хорунжему. Он и пачку стихотворений
выпросил у Олега, не скрыв, что это для Ореста; и по дороге в институт
ронял намеки, интриговал, подзадоривал... Железо пугало обилием и
жесткостью; встреча была похожа на прием у врача, чего Краев терпеть не
мог. Вместе с тем сладко щемило на сердце. Он приглашен участвовать в
опыте, быть может, равном по смелости космическому полету.
Олегу велели раздеться до трусов. Орест с Хорунжим усадили его в
кресло, короновали обручем. В грязных прожженных халатах, полные рабочей
злости, приятели казались чужими. Под обруч вокруг головы Краева насовали
электродов. Это было знакомо: год назад в больнице по направлению
военкомата с Олега снимали энцефалограмму. Кровяное давление ему тоже
мерили, он знал тугой до боли браслет на мышцах. Но вот присосок по всему
телу никогда не налепляли...
Орест что-то включал, перебегая по комнате. Щелкал тумблерами. Давал
непонятные команды Грину. У того однажды с треском заискрило под руками;
Олег почувствовал животный ужас, чуть было не вскочил, пообрывав все путы.
Несколько раз ему почудились блуждающие боли, зуд в ладонях и подошвах.
Орест попросил Краева посчитать в уме, произвести арифметические действия,
затем вспомнить "о самом приятном". "А теперь - о чем-нибудь очень
неприятном..." Наконец, предложил сочинить стихотворение. Хотя бы четыре
строки. Олег напрягся - и скоро выдал четверостишие, довольно складное, с
точными рифмами, но, пожалуй, сомнительной метафорой. Да, метафора была
дрянь. Но оба экспериментатора смотрели на какие-то датчики, и, кажется,
остались довольны...
Через час все окончилось. С Олега сняли сбрую, помогли подняться. Он
помассировал перед маленьким зеркалом лоб с красными вмятинами от
электродов. Запомнилась манекенная гладкость актерских лиц рядом с
зеркалом, журнальные фото: Баталов в "Девяти днях одного года". Одри
Хепберн, вовсе юная Савельева в бальном платье Наташи... Тем временем за
его спиной опять щелкали, переключали, прокручивали магнитные ленты. И
вдруг словно само собой ожило, панически застучало печатающее устройство.
Краев ошеломленно смотрел, как ползает вправо-влево каретка, оставляя на
бумажной ленте строки неравной длины. Е г о, Краева, ломаные строки. Но
не те, которые он уже написал, а другие. Те, что он создаст завтра - или
через год. Если "накатит". Если забьется, запульсирует особый ток в
кончиках пальцев: "Не могу не писать!" Если, если... Да вот же они,
готовые, до последней буквочки - его! По ритму, строю фразы, плоти, цвету,
запаху. Его обороты, и высокая невнятица посвященного, и детское
заигрывание с читателем. "В зеленях под шквалом корчусь я, скаля рот луной
ущербною..." И даже пижонская эта неравномерность длины, в лад московскому
метру... Олегу нравилось чисто зрительно, когда вслед за коротенькими
строчками вдруг разворачивалась длиннющая, поперек всей страницы.
...Он испытал тогда ни с чем не сравнимые ощущения. С одной стороны,
рассудок говорил, что машина пишет стихи точно так, как он бы это сделал
сам. С другой - строки, которые не наносила на бумагу его рука,
воспринимались как чужие. Глядя на ленту, выползавшую из щели с весьма
приличной скоростью (он бы в жизни так быстро не сумел!), Олег пытался
предсказать: какая будет следующая строка. Пару раз ему это удалось. Чаще
не угадывал. Но, прочитав только что отстуканное, признавал вариант
наилучшим. Единственно возможным. Он достаточно слышал об электронных
"мозгах", чтобы сообразить: все неудачные попытки, все черновики
(возможно, тысячи или даже миллионы проб) бесследно сгорают в недрах
процессора, возникают и распадаются легчайшей зыбью импульсов. Машине
легче. У нее преимущества: скорость и неумение уставать. И никаких страхов
и колебаний.
Остальное объяснили Орест с Хорунжим.
Нельзя, конечно, сказать, чтобы в машинной памяти был записан и жил
полноценной жизнью двойник Краева. Нет. "Мышление без сознания" - так
выразился Орест. Нечто вроде очень усеченной, схваченной в определенном
состоянии "сочиняющей" личности Олега. Да, собственно, какой там личности!
Ведь у этого слепка с Олеговой психики, мерцающего в переплетениях плат,
нет ничего подобного человеческому "я". Это вдвойне хорошо - для качества
стихов. Во-первых, творящий островок, снабженный всем богатством
ассоциаций Краева, но оторванный от текущего опыта, от игры настроений и
состояний, - прочен. Ближе всего он подобен душе в глубоком бреду, в
режиме постоянного вдохновения, когда окружающий мир перестает
существовать. То, что для живого Краева - высший взлет, редкая степень
самоотдачи, для машины всего лишь норма, "уровень внутреннего интеллекта".
Значит, стихи всегда будут сравнимы с лучшими краевскими. Во-вторых,
уединенность слепка, обрыв всех связей с настоящей жизнью - залог того,
что у машины-стихотворца никогда не появятся мучительные сомнения и
невольные вопросы "кто я и откуда". И не будет несомненной конечной
трагедии; потому что, поселись т а м полный двойник Краева, страдал бы
он невероятно от отсутствия тела, света, звуков и не о стихах бы думал, а
о самоубийстве. А так - работа хоть круглые сутки. И никаких страхов и
колебаний.
Явится ли подобный усеченный "поэт", вернее - сгусток сочинительства
долгоживущим? Не исчерпает ли он себя, с молниеносной скоростью проиграв
все наличные сочетания фактов и образов? Чтобы этого не произошло,
кибернетики собирались "кормить" машину разнородными сведениями. От
древней истории до сюжетов пьес; от газетных передовиц до описаний погоды
за окном. И тот, предельно углубленный в работу, живущий только стихом
псевдо-Краев, вечно восемнадцатилетний, никогда не устающий, конечно же,
переработает все, что найдет увлекательным, волнующим...
Однажды Олегу пришло в голову: а может быть, в защищенности слепка -
не сила, а слабость? Не рождается ли поэзия и м е н н о сомнениями, и
вопросами типа "кто я и откуда?", и личными трагедиями, и кружевом
мимолетных настроений, вызванных изменчивостью мира? Что, если задохнется
электронный поэт, перестанет лепить образы - несмотря на поток сообщений
извне? Не живет ли он за счет совсем другого - чувственного богатства,
накопленного Краевым к моменту перезаписи? Человеческое будет
израсходовано, как наследство; новые чувства не озарят мертвый слепок.
Придет конец; замрет печатающее устройство или начнет городить рифмованную
чушь.
Краева успокоили. Безусловно, живой поэт (наряду с неудачами и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг