трубку изо рта и пускал бледными губами длинную сизую струю.
Человек без знака посвящения, одетый чуть ли не как раб и при этом не
обращающий внимания на появление черного адепта,- это было просто
невообразимо, мир вывернулся наизнанку! Но, ощутив гнев и досаду, Вирайя в
очередной раз решил наказать себя за испорченность, а потому спросил как
можно ласковее:
- Прости меня, друг,- не найдешь ли ты, чем перевязать букет?
Наверное, он просто погружен в свои мысли. Может быть, это испытуемый
Ордена, постигающий самоуглубление, первые навыки сознательного управления
чувствами, а затем - сокровенной жизнью тела? Об этом свидетельствует его
худоба и видимая слабость... Кто знает - не длится ли испытание уже многие
годы? Вирайя, принятый в Круг только благодаря безумной спешке с убежищем,
мало знал о подробностях настоящего посвящения... Вероятно, сейчас глаза
аскета станут осмысленными, он обернется на голос, увидит переливчатую
черноту и золотой диск - и зароется лицом в камни, умоляя не обращать его в
пепел за невнимание...
Обернулся. Удивительным был его взгляд. Казалось, что черные
непрозрачные глаза направлены по обе стороны от лица Вирайи, не сходясь в
одну точку.
- Можно разорвать платок на полосы, - не слишком внятно сказал
носатый.- Ничего более подходящего у меня нет.
Он говорил очень тихо, странно растягивая гласные и спотыкаясь в
середине слова. Усилие, нужное для речи, как будто доставляло ему боль.
Медлительным, сонным движением он достал из кармана мятый белый платок:
- На, рви!
С полной сумятицей в голове, архитектор принялся отдирать полоску. Кто
же перед ним - иерофант? Или просто обезумевший беглый раб? К любопытству
Вирайи все еще примешивалось глухое чувство оскорбления. Да, глубоко и
быстро вросла в душу сверхчеловеческая спесь черного адепта!
Связав цветы жгутом из неуклюже оторванного полотна, Священный сказал:
- Спасибо, брат,- выручил!
Тут Вирайя вдруг обнаружил, что почему-то робеет перед этим носатым,
жидковолосым типом, похожим на внезапно состарившегося подростка. Он
спросил почти сурово, чтобы одернуть самого себя:
- А теперь скажи мне, кто ты? Каково твое посвящение?
Сидящий откинул голову, выпустил дым через ноздри:
- Хотел бы я сам узнать - кто я! - Рот его растянулся в кривой
ухмылке. - Должно же у меня быть определение? Или само понятие
определенности - тоже призрак, как понятия начала и конца?
Это похоже на орденские философствования. Пожалуй, в горах
действительно укрылся испытуемый. Он не в силах вернуться в реальный мир,
разорвать пелену самовнушенного транса... Имеет ли кто-нибудь, даже
Священный, право мешать ему? Священный имеет право на все.
Вирайя выбрал глыбу поудобнее, присел и опять спросил:
- Значит, ты не знаешь, кто ты?
- Я ни в чем не уверен полностью...
- Хорошо, пусть так. Кто твои родители?
- А какое это имеет значение? Они были такие же, как вы все. Только
убеждали меня, что я произошел от них.
- А ты не верил?
- Когда-то верил. Очевидно, моя субстанция выходила из
предсознательного состояния...
Вирайя спрашивал, не в силах противиться сладкому, захватывающему
чувству опасной игры. Трубка собеседника захлюпала, догорев. Он выколотил
ее и достал шелковый клетчатый кисет. Пожалуй, из всего окружающего
незнакомец уделял сосредоточенное внимание только трубке, а со Священным
говорил небрежно, между прочим, как бы занятый другими мыслями.
- Странно, - его пальцы привычно набивали табак, - странно, что от
моего сознания могут отделяться этакие островки... независимые, что ли! Вот
я, например, не знаю заранее, что ты скажешь или спросишь. И не мог
предположить, что увижу тебя сейчас. Почему так?
- Ты полагаешь, что я - островок, призрак твоего сознания? - спросил
Вирайя, внезапно ощутив растерянность.
- А чем же ты еще можешь быть? - Он достал драгоценную, сплошь
усыпанную бриллиантами зажигалку и раскурил трубку. Разогнав рукой первые
клубы дыма, пожал плечами:
- Возможно, я раздваиваюсь для того, чтобы лучше постигнуть самого
себя. Через диалоги, вопросы-ответы...
- А тебе никогда не приходило в голову, что ты не один? Что мир
существует помимо твоего сознания и любой человек не менее реален, чем ты?
Что каждый из "призраков" тоже ощущает собственное "я"?
Он помолчал, терпеливо опустив длинные редкие ресницы.
- Приходило, конечно. Всякое бывало. Но ведь вы сами всегда уверяли
меня, что все зависит от моей воли.
- Кто это - мы? Нас же нет! Мы призраки!
Ответом был снисходительный кивок.
- Да, мой опыт подтверждает, что истинно лишь мое "я". Иначе было бы
столько же мнений и желаний, сколько людей я вижу вокруг себя.
- -А разве это не так?!
- Нет, не так. Мне всегда объясняли, что даже то, что делается как бы
помимо моей человеческой воли, есть воля, исходящая от меня - всемирного,
всеобъемлющего...
Что можно было ответить на это? Вирайя внушал себе, что перед ним -
больной, несчастный человек. Кем бы он ни был, как бы ни оказался на Горе
Едино" го - надо показать его орденским врачам.
Орденским? А если это все-таки раб? Или хуже того - подопытный
Плеолая, тоже какая-нибудь живая машина, сбежавшая с поврежденным мозгом?
Вызвать, что ли, Вестников? Нет, надо попробовать разобраться самому, еще
попробовать...
- Пра-аво же, - тихонько засмеявшись и прикрыв дрожащие сморщенные
веки, пропел незнакомец.- Иногда мне обидно, что я не могу заставить гору
взлететь. Или, скажем, почему в ответ на твою просьбу перевязать букет я не
смог создать красивую ленточку? Но, в конце концов, это значит, что мое
всеобъемлющее "я" состоит не только из рассудка. Рассудок предназначен лишь
наблюдать за жизнью Вселенной - то есть моей души со всеми ее островками.
Итак, я одновременно и зритель, и сцена, и труппа актеров! - Он совсем
зажмурился, блаженствуя. - Зрителю неинтересно смотреть спектакль, когда он
знает весь сюжет наперед и сам всем управляет. А мне вот - интере-есно! А
порой и жутко. Сейчас вы все пугаете меня. Этой звездой, мировой
катастрофой. Уговорили прилететь сюда... - Веки затрепетали и взметнулись,
в черноте звездной точкой стоял страх. Носатый явно искал поддержки у
Вирайи. - Ведь если кто-нибудь меня убеждает - значит, мое всемирное "я"
обращается к рассудку? Сцена - к зрителю? Значит, действительно есть
какая-то опасность? И существует внешняя сила, которая, может быть,
когда-то создала меня, а теперь... теперь...
По плоскости его носа, как дождинка по стене, сползла слеза. Губы
задрожали.
- Тебе бывает больно? - осведомился Вирайя. Он затягивал диковинный
разговор, не в силах ни уйти, ни решиться на что-нибудь другое.
- Да. Если ударить рукой по камню, будет больно.
- Так, значит, есть что-то вне тебя?
- Нет, - прошептал собеседник, совсем упав духом. - Жизнь - это
противоборство сил внутри меня: только равновесием борьбы держится и
развивается "я". Ничтожный перевес одной из сторон - это и есть боль.
- А если ты спустишься туда, вниз, и бросишься в пропасть - какая сила
победит тогда? - не в силах больше сдерживаться, закричал Вирайя.
Удивительно легкими были мгновенные переходы настроений носатого. На
крик Вирайи он ответил улыбкой, забил себя руками по коленям и долго
смеялся мелким, сотрясающим все тело смешком...
- О, если бы я до сих пор не знал, что я единосущ, - то догадался бы
сейчас! Ты - это я, я! Тысячу раз я говорил себе: "Прикажи летчику открыть
люк - и прыгай! Возьми у Вестника пистолет - и выстрели в себя! Попробуй,
познай границы бытия!.." Ха, тысячу ра-аз! Это ис-ку-ше-ние-е, мой дорогой
двойник, этого нельзя делать!
- Кто же может искушать тебя?
Опять посерело его лицо, тоскливо опустились концы губ.
- В глубинах моего "я" заложены и семена гибели...- Неловко цепляясь
руками за выступы скалы, он встал и выпрямился во весь рост на худых, как
палки, ногах, сутулый, с развевающимися жидкими прядями волос.- Раз я
всеобъемлющ и всемогущ - значит, могу уничтожить и себя. В конце концов,
разве Вселенная не гибнет и не заменяется другой, когда я засыпаю?
Шагнув вперед, он вдруг цепко схватил Вирайю за локти. Зубы сжимали
мундштук, и речь стала совсем невнятной.
- Никто из вас никогда не говорил со мной, как ты... кроме нее!
- Кроме... кого?
- Ну, это глупо. Зачем я буду рассказывать самому себе?
Его зрачки сливались по цвету с радужной оболочкой - словно одни
безумные расширенные зрачки чернели на фоне красноватых белков. Такие
страшные "глаза" бывают на срезе агата. Вдыхая табачный дым вместе с
запахом приторных духов, Вирайя вдруг представил себе, как он схватит
носатого за горло, повалит и будет до изнеможения топтать ногами. Тот,
наверное, что-то увидел во взгляде архитектора, поскольку сразу отпустил
его локти и попытался затянуться погасшей трубкой. Снова явилась на свет
зажигалка - золотая коробочка с узором светоносных камней.
Он тщательно раскурил трубку, отвернулся и, не оглядываясь, побежал
вверх по осыпи. Нелепый, тощий, голенастый, в расхристанном тулупе с
мотающимися полами. Взобравшись с неожиданной ловкостью на ее вершину,
сутулым силуэтом мелькнул на фоне холодной синевы, в свете двух дисков -
Солнца и серебристой звезды, которая была уже не меньше Солнца. Исчез.
Постояв еще немного, архитектор зарылся лицом в цветы, жадно втягивая
ноздрями горьковатый, почти воображаемый запах лепестков. Разгадка чудилась
совсем рядом, но в руки не шла. А может быть, он просто боялся принять
разгадку?
О, эта вечная борьба с собственным здравомыслием!
Хлестнул по натянутым нервам оглушительный треск. Из-за свинцового,
морщинистого утеса выплыла тройка пузатых черных "стрекоз". Одна из них
отделилась от строя и как-то боком со страшной быстротой понеслась на
Вирайю. Мгновенно оглохший, исхлестанный пыльным ураганом от винтов, он
увидел совсем близко крылатый каравай на брюхе машины, стертый протектор
одного из колес и - в прозрачном синем пузыре кабины - каски Вестников...
Ожили вековые, выцветшие кадры, показанные Савитри: прямо в лицо
Вирайи смотрел круглый черный глаз пулемета. Выронив букет, архитектор
побежал, споткнулся, ободранными ладонями обнял валун... Ему показалось,
что за спинами Вестников мелькнуло лицо знакомого старика-иерофанта, злое и
растерянное, его алый плащ.
"Стрекоза", взяв крен на другой борт, чуть ли не хвостом вперед
унеслась от Вирайи. Две других уже скрылись за срезом осыпи.
Дрожащими руками подобрал он цветы. Сердце отчаянно колотилось, перед
глазами плясали черные пятна, словно дефекты пленки. Брезгливо содрал он с
букета бурый от пыли жгут...
Ему было трудно держаться на ногах,- и все-таки он торжествовал.
Карабкался по качающимся глыбам, смеясь и прижимая к груди охапку цветов.
Больше не существовало ни загадок, ни сомнений, ни бередящих душу
вопросов. Воцарилась звонкая ясность. Солнечная, словно вершины этих
великолепных гор - изгаженных, изгрызенных железными кротами, залитых
кровью тысяч рабов во имя сохранения жизни... Чьей? Горы великие, чьей?!
Он смеялся и плакал, поднимаясь, и утирал слезы обшлагом орденской
рубахи. Теперь Вирайе хотелось только одного: чтобы скорее подошла к земле
белая, праведная, разящая звезда и одним ударом уничтожила всю копошащуюся
человеческую слизь...
XI
Свалить дерево и разрезать его на кругляши оказалось делом не слишком
сложным. Помогали коротконосые. Самым сметливым из них, мужу Уму и его
приятелю, Шаршу вручил стальную пилу. Зато выдалбливание колод, чтобы
сделать пасеку, заняло несколько дней.
Будучи опытным врачом и человеком воли, Шаршу быстро понял, что спирт,
подогретый в песке, это безумие и скорая смерть. Солдаты поста были
обречены все до единого. Рыхлые сердца с трудом перекачивали отравленную
кровь, второй офицер вообще не бывал трезвым, радист по ночам гонялся у
себя в комнате за воображаемыми мохнатыми человечками.
Работа, вернувшая Шаршу бодрость, нашлась в деревне за болотами, у
границы сектора. Избавив от смерти сына Уму, укушенного водяной змеей, он
не удержался и приехал на следующий день проведать пациента.
Посещая деревню, Шаршу не мог не поразиться фантастическому невежеству
ее жителей. Они не знали гончарного круга, не умели выделывать кожу, им не
приходило в голову построить землянку хотя бы в человеческий рост, навесить
дверь, вырыть погреб или колодец.
Добровольно взятые обязанности покровителя отвлекли Шаршу от тяжелых
мыслей, придали смысл однообразному существованию. А сколько было веселых
минут! Он жалел, что умеет так мало. Любой агроном или металлург мигом
перевернул бы всю жизнь этого народца. Однако Шаршу все-таки сумел сделать
примитивный плуг, собственноручно вспахал участок земли возле реки. (Мешок
зерна для первого посева Шаршу заказал в штабе сектора, объяснив дежурному
офицеру, что проросшая пшеница - отличное лекарство от резей в желудке.)
Потом Шаршу выучил племя плести рыбачьи сети из пальмового луба, класть
печи для обжига посуды, обрабатывать раны и вскрывать нарывы, вымачивать
кожи...
Шаршу понимал, что контакт с коротконосыми мог стоить ему новой
встречи со следователями Внутреннего Круга; а если Орден узнает, что
ссыльный врач нарушил закон о нераспространении знаний Избранных,- встреча
могла окончиться трагически. Но слишком страшна была монотонность будней...
Обнаружив в роще несколько пчелиных роев, Шаршу увлекся идеей создать
пасеку.
Близился закат. Пузыри на ладонях Шаршу полопались, нестерпимо саднили
от грязи и пота. Наконец он передал инструменты своим помощникам и
направился к ручью. За его спиной радостно залопотали голоса, сорвались с
места десятки босых ног. Он представил себе, как все окружат колоду, будут
совать носы под самый молоток, а Кси-Су, муж Уму, безобразно важничая и
кривляясь, нанесет удар по собственным вальцам...
Густая роща переходила в щетину тростников, а та - в мутно-желтую
речную гладь. В устье ручья, среди песчаных наносов, вода была холоднее и
чище, чем в реке. Шаршу с наслаждением зачерпнул руками влагу, окатил
голову...
- Устал? - участливо спросили сзади.
Он обернулся. Начальник поста смотрел на него с веселым любопытством,
слегка склонив к плечу бульдожью голову,- эта манера придавала ему еще
больше сходства со старым, опухшим от безделья псом. Из-за его спины
скалился лопоухий, редкозубый водитель в рыжих веснушках - нынешний дружок
Урука. Должно быть, машину загнали в рощу и долго ждали, пока Шаршу покинет
поляну. Незыблема этика Священной Расы. Нельзя унизить Избранного на глазах
у коротконосых. Даже если Избранный преступник, которого завтра же отправят
на суд и расправу к адепту Ордена, начальнику сектора.
Усилием воли Шаршу подавил смятение. Вот и все. Солнцу больше не
суждено было подняться для него из-за горизонта. Он медленно встал и утер
лицо от воды.
Белесые глаза Урука, как бы выдавленные из глазниц внутренним напором
плоти, сползли с лица Шаршу.
- Очень хороша от резей в желудке... - Начальник поста махнул рукой в
сторону нежно-зеленой полосы пшеницы. Голос у него был какой-то дикий, с
моментальными переходами от визга к утробному басу.- Что же ты молчишь?
Не дождавшись ответа, Урук мотнул щеками в сторону леса:
- Иди!
Загребая ногами песок, Шаршу двинулся в указанном направлении.
- А мы-то думали, где это он пропадает целыми днями, - мычал Урук, - а
он, оказывается, вот оно что! Школу открыл для ублюдков, ему Избранные не
компания!
Ненависть солдафона, ассенизатора Империи, к человеку утонченной жизни
и чистого труда, ненависть твари, знающей только убогие плотские желания, к
натуре развитой кипела в издевательском тоне Урука.
Вот и роща - запах козьего помета, трава, вытоптаная копытами. И
пятнисто-зеленый вездеход, квадратная лягушка с запасным колесом на
заднице, уткнулся в кусты рядом с желтым пескоходом Шаршу, будто оба щиплют
пыльную листву. Совсем близко поляна, откуда доносится щебет голосов...
Урука, видимо, вдохновила новая мысль.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг