- Да кто ж их, - сказал я, - любит? Они сами себя не любят.
- Правильно! - одобрил меня Зильберович. - Заглотчиков и
плюралистов никто не любит. Все их ненавидят. Сейчас мы поедем с тобой
к Его Величеству. Ты ему так прямо и скажи, что заглотчиков и
плюралистов ненавидишь и будешь бороться против них до конца. И
запомни. Не вздумай называть его Симычем или как-нибудь вроде этого.
Только Ваше Величество. И ни в чем не перечь. Отвечай только:
слушаюсь, так точно, никак нет. А то если он осерчает...
Зильберович не договорил, вскочил на ноги и хлопнул в ладоши.
- Карету к подъезду! - крикнул он появившемуся в дверях усатому
секретарю.
Я думал, что слово "карета" было сказано для красного словца, а
оказалось, и правда, карета. Из красного дерева, с кожаными сиденьями
внутри и с какими-то жандармами на запятках.
Кучер сразу погнал лошадей галопом.
Погода была прекрасная, и солнце играло на кончиках пик окружавших
карету казаков конвойной сотни.
Раздвинув бархатные занавески с кистями, я жадно смотрел на улицу
и видел, какие благодатные перемены произошли здесь, покуда я сидел в
тюрьме. Все прохожие были в длинных штанах и длинных платьях, а
некоторые даже оказались длинноволосыми. Видимо, новая власть еще не
окончательно установилась, потому что некоторые улицы были
забаррикадированы поставленными поперек паровиками. Поэтому мы ехали
каким-то странным кружным путем, чему, впрочем, я был рад. Сначала мы
проехали по проспекту Маркса, которому уже было возвращено исконное
название Охотный ряд. Зато проспект имени Первого тома теперь
назывался не улицей Горького, и не Тверской, и даже вовсе не улицей и
не проспектом, а Серафимовской аллеей.
За всю дорогу мы не встретили ни одного портрета Гениалиссимуса.
Только портреты Симыча. Но больше всего мне понравился памятник на
площади против бывшего Дворца Любви. На лошади, на которой сидел
когда-то Юрий Долгорукий, а потом Гениалиссимус, теперь возвышался
Симыч, который точно так же, как на картине в кабинете Лео, со
зверским усердием пропарывал копьем пятиголового гипсового дракона.
Наконец наша карета застучала колесами по булыжнику Красной
площади.
Первое, что я увидел, проезжая мимо Исторического музея, это две
грубо сколоченных виселицы. На одной из них болтался с обрезанными
шлангами Горизонт Тимофеевич Разин, а на другой Берий Ильич Взрослый в
полной форме, за исключением штанов Куда они делись, догадаться было
проще простого Я посмотрел на штаны Зильберовича, тот перехватил мой
взгляд, все понял, смутился и инстинктивно прикрыл лампасы руками.
Я хотел что-то сострить, но, услышав шум, вновь выглянул наружу и
увидел возле Лобного места большую толпу православных, которые мешали
проезду. Из-за этой толпы мы слегка задержались, и я успел разглядеть
палача в красной рубахе и с большим топором. Я сначала не разобрал,
кого казнят Но когда палач взмахнул топором, толпа взвыла, попятилась,
и я увидел, что по булыжнику катится черная курчавая голова. Я ахнул,
узнав голову Тома.
- Слушай, - обернулся я к Зильберовичу. - За что вы его? Неужели
за то, что негр?
- Ну что ты! - сказал Зильберович. - Его Величество к неграм
терпимо относится, но ты ж сам написал, что Том был скрытым
заглотчиком.
Мне стало очень уж неприятно Конечно, я написал, но, если б я
знал, что мое писание приведет Тома к такому ужасному концу, уж его-то
я бы точно вычеркнул.
Пока я так думал, наша карета пробилась через толпу и въехала в
распахнувшиеся перед нами Спасские ворота Кремля.
ИСКРИНА
В царской приемной Зильберович попросил меня подождать, а сам
побежал докладывать. Я огляделся Я узнал эту комнату. Еще недавно она
была приемной Берия Ильича. Но теперь она выглядела несколько иначе.
На окнах висели тяжелые занавеси с двуглавыми орлами, разглядывая
которые я не сразу заметил, что царская секретарша прекратила печатать
на машинке и смотрит на меня с большим любопытством. Наконец, я ее
тоже заметил. Она была в черном строгом платье и в белой косынке,
из-под которой выбивалась маленькая челочка.
- Клаша! - тихо позвала меня секретарша и улыбнулась.
- Искра! - закричал я. - Неужели это ты? Боже мой! Я тебя не
узнал. Ты так изменилась и похорошела. Тебе так к лицу это платье и
эта косынка. И челочка.
Я кинулся к ней, хотел ее обнять, но она выставила вперед руки и
сказала:
- Нет, нет, только без этого.
Я даже опешил.
- Как же так без этого? Я тебя так долго не видел.
- Я тебя тоже долго не видела и отвыкла, - сказала она. - И это к
лучшему. Потому что ты от нас скоро уедешь, а мне оставаться здесь.
- Да, да, - сказал я, оправдываясь, - я тебя никак не могу взять с
собой, потому что...
- А почему ты думаешь, - спросила она удивленно, - что я хочу с
тобой ехать куда-то?
- Как? - опешил я. - Разве ты не хочешь уехать отсюда со мной?
- С какой стати? Чего я там не видела?
- Что значит, чего ты там не видела? Ты разве не понимаешь? Если я
уеду, ты больше никогда меня не увидишь. Никогда-никогда.
- Ну да, - она улыбнулась и развела руками. - Когда-то же нам все
равно пришлось бы проститься.
Причем сказала она это так спокойно, как будто перспектива
проститься со мной навсегда не затронула в ней никаких струн души Это
меня ужасно шокировало, обидело и возмутило. Моя мужская гордость была
уязвлена.
- Ну как же, - сказал я, - ну как же... Неужели ты все забыла?
Ведь мы с тобой даже спали вместе.
- Мало ли, с кем я спала, - сказала она, улыбнувшись очень
цинично. - Я же не могу одновременно уехать со всеми, с кем я спала.
Меня от такой откровенности даже всего затрясло. Я сжал кулаки,
затопал ногами, закричал на нее.
- Да как ты смеешь говорить такие слова? Как тебе не стыдно!
Неужели тебе чужды такие понятия, как любовь, женская верность и
женская гордость? Неужели ты думаешь, что на свете нет ничего святого?
А я-то, дурак, я о тебе думал, я страдал, я вспоминал, как предо мной
явилась ты. Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты.
Я говорил долго, возвышенно и красиво. Я произносил пушкинские
слова, вовсе не думая, что я их украл. Мне казалось, что они только
что родились в моем уме или Сердце. И я сам искренне верил тому, что я
говорил.
Я еще не закончил всех своих сентенций, когда заметил, что она
ужасно разволновалась, затрепетала и вдруг с рыданиями кинулась мне на
грудь.
- Миленький мой, - бормотала она, глотая слезы, - любимый,
Клашенька... Прости меня, я не знала, что ты меня так любишь... Но
если так... Ты ведь меня правда очень любишь? Очень, очень?
- Ну конечно же, очень, - сказал я, тут же теряя уверенность.
- Я тебя тоже очень-очень, - сказала она, осыпая меня поцелуями. -
Я готова за тобой ехать, идти пешком, куда хочешь, в прошлое, в
будущее, в тартарары.
Вот подлая человеческая натура! Только что я страстно желал
услышать от нее что-то подобное. А как услышал, сразу же скис.
Косынка на ней сбилась. Я ерошил ее короткие волосы, говорил ей
какие-то слова и думал: "Боже мой! Что же я такое наделал, зачем я ее
уговаривал и куда я ее возьму?"
- Милая, - сказал я ей, - если бы ты поехала со мной, это было бы
такое счастье, но...
Она закрыла мой рот ладошкой.
- Никаких "но". Я еду с тобой, куда ты меня позовешь.
- Да, да, - сказал я. - Да, конечно, но, понимаешь, у меня там
есть жена...
- А это не важно, горячо возразила она. - Я знаю, что у тебя есть
жена. Но я уверена, она хорошая, она все поймет, и мы с ней
подружимся.
Надо сказать, что это ее предположение меня очень развеселило и я
даже не то чтобы засмеялся, но хмыкнул. И сказал, что жена у меня,
конечно, хорошая, и даже очень, но насчет того, что она поймет, в этом
я как-то слегка сомневаюсь.
- Понимаешь, - сказал я, подбирая слова, - моя жена, она живет еще
в прошлом, в старом капитализме, и у нее такие предрассудки, пережитки
такие, что ее муж должен принадлежать только ей, и никому больше.
Это мое заявление Искру не охладило нисколько.
- Хорошо, - сказала она. - Если твоя жена такая отсталая, мы не
будем ее травмировать. Мы будем встречаться только время от времени. А
если и это невозможно, я буду счастлива иногда видеть тебя хотя б
издалека.
Вот эти женщины! Они никогда не понимают, чего хотят. Сначала они
хотят видеть хотя бы издалека, хотя бы в подзорную трубу, но потом
осознают, что этого мало, и начинают требовать чего-то еще.
- Сейчас тебя царь позовет. Ты ему скажи, что можешь уехать только
со мной. Он строгий, но справедливый. Он все поймет. Ты только скажи.
- Хорошо, хорошо, - сказал я, глядя на Зильберовича, который,
приоткрыв дверь, манил меня пальцем.
ЦАРЬ СЕРАФИМ
- У меня для тебя есть четыре с половиной минуты, сказал царь
Серафим и включил таймер ручных часов "Сейко".
Он сидел передо мной на позолоченном троне, с железным жезлом,
зажатым между колен. На голове у царя была шапка Мономаха, должно быть
изъятая из Оружейной палаты. Было жарко, из-под шапки струился пот, и
царь время от времени утирался парчовым своим рукавом.
- Премного благодарен, Ваше Величество, - сказал я и глубоко
поклонился.
- Я хотел тебя казнить, но потом передумал.
- Премного благодарен, - повторил я и, упав на колени, приложился
к его левому сапогу.
- Ну это ни к чему, - проворчал он. Встань! Ты написал много
чепухи. И в отношении меня допустил много похабства. Но, голос его
чувствительно потеплел, я узнал, что ты много претерпел и отказался
меня вычеркивать, несмотря на все, чем тебя стращали заглотчики.
Молодец!
- Рад стараться. Ваше Величество! - вскочил я на ноги. Но должен
признаться, что моей заслуги тут нет. Вас разве вычеркнешь! Вас, Ваше
Величество, и топором-то не вырубишь. Это заглотчики думают, что, кого
хочешь, можно в историю вписывать, а кого хочешь - выписывать. А я-то
знаю, что это никак невозможно.
- То-то и оно! - сказал царь, довольный. - У тебя ум куриный, но
это ты все ж таки сообразил. И за это я тебя, пожалуй, отпущу
восвояси. Я, правда, запретил полеты всяких железных птиц, но
люфтганзовскую леталку задержал для тебя специально. И это будет
последний полет над нашей империей. Но отпущу я тебя только при
одном... Вернее, при двух непременных условиях.
- Я весь внимание, Ваше Величество, - сказал я смиренно.
- Во-первых, как только попадешь в восемьдесят второй год, так
сразу опиши подробно все, что ты здесь видел, и пошли мне экспрессом в
Отрадное.
- Слушаюсь, Ваше Величество! - сказал я.
- И обязательно про эту сучку напиши, про Степаниду, и про ее Тома
тоже, я тогда буду сразу знать, что с ними делать. Во-вторых, всем
плюралистам расскажи, что их ожидает в светлом будущем.
- Непременно расскажу, - обещал я совершенно искренне.
В это время как раз его часы начали пикать, но он их заткнул и
спросил, есть ли у меня какие-то просьбы.
Я сказал, что просьба есть. Нельзя ли выйти отсюда через
какой-нибудь черный ход или хотя бы через окно.
- Это еще зачем? - свел брови император.
- Не извольте прогневаться. Ваше Величество, - сказал я. - Но ваша
секретарша... У меня тут с ней были шуры-муры, и она втюрилась в меня,
как кошка.
- Вот оно что! - еще больше нахмурился царь. - Ах ты негодяй
какой! - вскричал он и стукнул жезлом в паркет. - Так вот ты чем здесь
занимался! Вот почему ты не распространял "Большую зону"!
Я испугался и рухнул на колени. Я стал объяснять, что заглотные
коммунисты выделили мне Искрину без всякой просьбы с моей стороны, а
просто как почетному гостю. И я жил с ней не для удовольствия, а
только для того, чтобы отвлечь их внимание, усыпить бдительность и
способствовать пришествию Его Величества.
- А она для чего же с тобой жила? - спросил он и покосился на меня
презрительно и насмешливо.
Я, конечно, мог бы ему объяснить, что таких женщин, которые не
хотели бы жить со мной, не бывает. Но я побоялся его рассердить и
сказал, что она жила со мной в порядке партийной нагрузки.
- Какой разврат! - вскричал император. - Это так себя вела моя
секретарша. Лео! - закричал он как будто куда-то в пространство, хотя
Лео стоял совсем рядом. - Повелеваю тебе эту... как ее... арестовать,
подвергнуть публичной порке, выстричь середину головы и вывалять в
смоле и в перьях.
- Ваше Величество! - закричал я, не вставая с колен. - Симыч, -
сказал я, чувствуя, что могу так сказать. - Она ни в чем не виновата.
Ее заглотчики принуждали к сожительству с иностранцами. А она сама
всегда была очень богобоязненной и всегда была верной симиткой. Она
всегда твой портрет здесь вот носила.
Кажется, мое сообщение его ублажило, и он сказал, что ладно,
пороть не будет, а сошлет ее в монастырь. Мне ее было немного жалко,
однако, будучи в то же время ревнивым, я был рад, что она останется
жива, но не сможет мне изменять.
- Ну ладно, - сказал царь и, сняв шапку Мономаха, утерся ею. -
Ступай и запомни то, что я тебе поручил. Лео, проводи его через ту
дверь.
Я вскочил на ноги, отряхнул колени и, низко кланяясь, пошел задом
к двери.
- Витя! - окликнул меня вдруг Сим Симыч впервые в жизни по имени.
Удивленный, я остановился и вытаращился на него.
- Слушаю, Ваше Величество!
- Счастливого пути, Витя! - сказал царь и шапкой смахнул слезу.
- Счастливо оставаться, Симыч, - сказал я дрогнувшим голосом и
толкнул задом дверь.
Эпилог
Я вернулся в Мюнхен вечером 24 сентября 1982 года.
Моя жена не знала о моем приезде, поэтому мне пришлось взять
такси.
Проезжая через Мюнхен, я был потрясен и даже подавлен обилием
огней, реклам, разноцветных автомобилей и по-праздничному одетой
толпой на Мариенплац. Мне трудно было представить, что я приехал из
будущего в прошлое, а не наоборот В тот же вечер, не успел я войти в
дом, обнять жену и распаковать чемоданы, раздался телефонный звонок.
- Здравствуй, Витек, - услышал я знакомый голос. - Говорит
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг