- Что вы! - успокоила меня она. - Доносы писать гораздо проще.
Ничего такого особенного не надо выдумывать, а чего услышали, то и
доносите. Кто где какой анекдот рассказал, кто как на него реагировал.
Это же очень просто.
- Для вас, может быть, просто, - вспыхнул я, - а для меня нет. Я и
в прошлой жизни стукачом не был, а теперь не буду тем более.
Все три женщины переглянулись.
- Дзержин Гаврилович, - сказала сердито старшая. - Что это вы к
нам такого зеленого комсора приводите? Почему вы его предварительно не
обработали? Вы уж сначала поговорите с ним, а потом, когда уговорите,
тогда мы его послушаем снова.
Я видел, что Дзержин смущен. Когда мы опять оказались в зале, он
схватил меня за руку и поволок куда-то в угол.
- Вы с ума сошли, дорогуша! - зашептал он, боязливо оглядываясь. -
Что же это вы такое со мной делаете? Разве можно такие слова говорить?
- А что я такого сказал? - спросил я.
- Неужели вы даже не понимаете, что сказали? Вы демонстративно
отказались сотрудничать с органами и даже произнесли какое-то слово
"стукач". Я даже не знаю, где вы его слышали. Это устарелое, это
гадкое слово. У нас здесь, конечно, полная свобода в пределах разумных
потребностей, но за такие слова не только в кольцах враждебности, а и
у нас наказывают. Так что давайте вернемся туда, но без фокусов.
- Нет, - сказал я твердо. - Нравится вам или не нравится, но я
прибыл сюда вовсе не для того, чтобы на кого-то стучать.
- О Гена! - пробормотал он. - Глубоко же в вас сидят
социалистические предрассудки. Неужели трудно повторить какие-то
слова! Это же не больше чем ритуал. Поклянетесь, что будете доносить,
а сами не будете. Или будете писать ложные доносы и сдавать лично мне.
А я их куда-нибудь под сукно.
- Ну знаете! - возмутился я. - За кого же вы меня принимаете? Если
у вас такой коммунизм, что без доносов никак нельзя, то я вообще в
вашей Московской репе не желаю оставаться ни одного лишнего часа. Я
немедленно возвращаюсь к себе в Штокдорф.
- Ну и езжайте, - сказал он, вдруг рассердившись. - Сейчас я
прикажу вернуть вам ваши вещи и можете возвращаться. Если вам не
интересно посмотреть, как мы живем... А собственно говоря, вам это и
не нужно. Вы привыкли свои романы из головы выдумывать, вот и про нас
можете насочинять разных нелепиц и небылиц. Что ж, нас этим не
удивишь. Про нас много всякой клеветы наворочено. На одну больше, на
одну меньше...
Он отвернулся к окну с видом обиженным и огорченным.
Мне тоже было неприятно. Не люблю зазря обижать людей. А кроме
того, я подумал, ну что ж, действительно, тащился я сюда, рискуя,
можно сказать, своей жизнью, и у самого порога повернуть обратно, даже
не заглянув, что за ним?
- Ну ладно, - сказал я. - Черт с вами. Я вам уступаю. Но это
последний раз.
- Ну и молодец! - Сиромахин даже подпрыгнул от радости. - Я знал,
что вы человек мудрый и поступите правильно. А что касается этих самых
доносов, то я вам скажу по секрету: их писать не на чем. У нас в
Москорепе с бумагой... - он провел ребром ладони по горлу... - полный
зарез.
Часть третья
НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ
- Здорово вы меня все-таки вчера разыграли, - сказал я, поглядывая
на Смерчева снизу и сбоку. - Я думал, у вас и правда коммунизм такой,
какой я видел вчера, а он совсем не такой.
- Ну да, мы же знали, что вы юморист. Мы хотели вам показать, что
и мы не без юмора.
Мы шли со Смерчевым вдоль широкой пальмовой аллеи. На этот раз он
был не в форме, а в легком светлом костюме и в таких же светлых
сандалиях. Солнце стояло в самом зените и светило ярко, но не слепило,
грело, но не пекло. На ветвях пальм сидели какие-то невиданной красоты
птицы и пели поистине райскими голосами.
Мы, собственно говоря, даже не шли, а летели, лишь время от
времени отталкиваясь от земли. Во всем теле я чувствовал
необыкновенную легкость, о чем и сказал Смерчеву.
- А вы не догадываетесь почему? - спросил, улыбаясь, Смерчев.
- Почему? - спросил я.
- Наши ученые изобрели устройство, сильно ослабляющее уровень
земного тяготения.
- Неужели они даже до такого додумались? - спросил я. - А для чего
же они это сделали?
- Просто так, - сказал Смерчев. - Чтобы людям было приятно жить.
Мы летели вдоль светлых высоких зданий. Они напоминали мне
некоторые небоскребы Нью-Йорка, но были гораздо светлее и как бы
воздушнее. Все они были соединены между собою прозрачными галереями, в
которых тоже росли пальмы и глицинии.
Всюду слышался смех детей и влюбленных.
Навстречу нам так же легко, как и мы, летели молодые и румяные
парни и девушки с одухотворенными лицами.
Девушки все до одной были в коротких теннисных юбочках, с
загорелыми и стройными ногами. Они все ели мороженое "пломбир" и
бросали на меня влюбленные взгляды, все желали меня, и я желал тоже
поговорить с ними о чем-то возвышенном.
Люди вертелись на установленных вдоль аллеи каруселях, качались на
качелях и летали по воздуху на каких-то оранжевых лодках.
В небе парил длинный голубой транспарант, на котором было написано
НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ
ЕСТЬ ОСНОВНАЯ И
ЕДИНСТВЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ
КАЖДОГО КОМУНЯНИНА
Мы шли уже несколько часов, а солнце по-прежнему стояло в зените,
не сдвигалось, не слепило и не пекло.
Я спросил Смерчева, что это значит, и он посмотрел на меня с
добрейшей улыбкой.
- Вы разве не поняли? Это искусственное солнце.
- Искусственное? - переспросил я.
- Да, конечно, искусственное И весь климат у нас тоже
искусственный.
- Как же вам этого удалось достичь? - спросил я.
- Очень просто, - сказал Смерчев. - Это совсем просто. Весь город
покрыт колпаком из горного хрусталя.
- И что же у вас не бывает смены времен года?
- Ни смены времен года, ни смены времен суток, ничего этого у нас
не бывает. У нас всегда день и всегда лето.
- А как же люди спят при таком свете?
- А очень просто. Те, кто хочет спать, могут задернуть шторы.
Впрочем, - уточнил он, - у нас люди обычно не спят.
На мой вопрос почему, Смерчев объяснил, что люди у них не спят,
потому что им жаль времени. Жизнь настолько хороша, что они ею
ежеминутно и ежесекундно Наслаждаются.
- А когда же они работают? - спросил я.
- Они никогда не работают, - был ответ.
Среди встречавшихся нам прохожих было много людей, которых я знал
по прежней своей жизни и даже при мне еще умерших. Они дружелюбно
махали мне руками, и я им тоже помахивал, встрече с ними нисколько не
удивляясь. Я понимал, что нахожусь в раю, пусть сотворенном не Богом,
а людьми. Я понимал, что если эти люди сумели построить искусственное
солнце и ослабить земное тяготение, то ничего удивительного нет в том,
что они научились воскрешать мертвых. Между прочим, аллея эта была
одновременно похожа на какой-то гигантский супермаркет, а по бокам ее
стояли бесконечной длины прилавки, а на них разложены и лоснились
всяких сортов колбасы, сыры, белужьи бока, разрезанная на тонкие
ломтики семга, икра красная, икра черная, икра паюсная и баклажанная.
А еще всякие там фрукты и овощи, диковинные и недиковинные, всякие
апельсины, мандарины, артишоки, авокадо, бананы и ананасы.
И, само собой, разные вина, коньяки, водки, воды, соки, шипучие
напитки и всевозможные сорта пива в бутылках, в банках, в бочонках -
словом, всяких товаров, как у нас в штокдорфском супермаркете, ну,
может, немножко поменьше.
Но у нас в супермаркете обычно хоть сколько-нибудь народу бывает
(иной раз по субботам и очередь скапливается человек до шести), а тут
никто ничего не берет, все идут мимо и на прилавки даже не смотрят.
Только девушки хватают по дороге пломбир или финики и со смехом летят
себе дальше.
- А почему это здесь никто ничего не берет? - спросил я у
Смерчева, всем увиденным весьма потрясенный. - Денег ни у кого, что
ли, нет?
- Ну конечно же, нет, - отвечал Смерчев, загадочно улыбаясь.
- Ага, - сказал я, - это дело понятное, у меня лично денег и при
социализме не было, да и при капитализме было не густо.
Эти мои слова Смерчева развеселили, и он стал смеяться, только
почему-то беззвучно. И, смеясь, вежливо мне объяснил, что у людей
денег нет, потому что они не нужны. Здесь каждый берет, чего сколько
хочет, и совершенно бесплатно, но никто ничего не берет, потому что
люди все свои потребности уже давным-давно и полностью удовлетворили,
и от всех этих яств их просто воротит. Они ничего другого есть не
хотят, кроме пломбира и фиников.
- Значит, и я могу взять чего хочу и сколько хочу? -
поинтересовался я недоверчиво.
Смерчев отвечал утвердительно.
Тогда я приблизится к прилавку и, сначала неуверенно, а потом все
больше входя во вкус, стал набирать продукты: две литровых бутылки
шведской водки "Абсолют", палку краковской колбасы, длинную булку,
несколько штук форелей, пачку очищенных креветок, связку бананов и
какие-то банки с паштетом, икрой, сгущенкой, зеленым горошком, спаржей
и еще с чем-то. Что-то я пихал в карманы, что-то за пазуху, уже на
руках держал я выше головы, и что-то уже валилось, а мне все было мало
и мало.
Я поднял голову, чтобы посмотреть, как бы там еще устроить банку
сгущенного молока, когда вдруг увидел Руди, который плыл по воздуху на
своем "ягуаре" и одной рукой махал мне, а другой обнимал фройляйн
Глобке.
Я тоже хотел махнуть Руди рукой и сделал такое движение, отчего
вся эта Вавилонская башня, которую я держал на руках, рухнула, все эти
банки-склянки посыпались, правда, без всякого грохота. Я испугался и
стал это все подбирать, боясь, что меня немедленно арестуют или станут
стыдить. "Гражданин, - скажут, - как же это вам не стыдно так
варварски обращаться с народным добром".
- Да брось ты подбирать с полу! - услышал я знакомый насмешливый
голос. Это негигиенично.
Я посмотрел снизу вверх и увидел перед собой Лешку Букашева в
белом костюме и без бороды. А рядом с ним, прижимаясь к нему, стояла
Жанета во всем прозрачном. Он рассказывал ей анекдот про
Вовку-морковку, а она громко и развратно смеялась.
- А где Лео? - спросил я ее.
- А вон он, - сказала она, и я увидел Лео, который на лавочке
целовался с моей женой.
Мне стало как-то неприятно, но не очень неприятно, а только
немножко неприятно. Я слегка подпрыгнул и, паря в воздухе, приблизился
к ним.
- Ну как же тебе не стыдно, - сказал я жене, - при живом-то муже
целоваться с другим! Ты же знаешь, что он от этого даже и удовольствия
никакого не получает.
- Чепуха! - сказал Зильберович голосом Симыча. - Раньше, когда я
жил при социализме, я ни от чего не получал удовольствия, кроме твоих
романов. А теперь я получаю удовольствие от всего, кроме твоих
романов.
- Вот видишь, - сказал я жене. - Он меня обижает и не читает моих
романов, а ты с ним целуешься.
Тут ко мне наклонился Смерчев и сказал шепотом.
- Классик Классикович, вы напрасно ведете себя как отсталый
собственник. У нас здесь нет собственности ни у кого ни на что. У нас
все жены принадлежат всем, и ваша жена тоже принадлежит всему нашему
обществу. Пойдем, киска, в баню, - сказал он и, взяв мою жену на руки,
поплыл с ней куда-то в сторону.
Я кинулся за ними вдогонку, но почувствовал, что я уже не лечу, а
еле-еле бегу по какой-то пахоте, ноги мои расползаются в раскисшей
почве, а земное притяжение, видимо, опять включилось на полную
мощность.
Смерчев с моей женой на руках летел над землей, а я уже даже не
бежал, а плыл по какой-то грязи, но все-таки постепенно их догонял,
когда передо мною появился отец Звездоний в длинной ночной рубашке и
со свечою в руке.
- Никакого Бога нет, - сказал он тихо. - Есть только
Гениалиссимус, один Гениалиссимус, и никого, кроме Гениалиссимуса.
- Пошел ты со своим Гениалиссимусом! - сказал я, пытаясь сдвинуть
его со своего пути.
Но он не сдвигался и, приближая ко мне свое лицо, тряс жидкой
своей бороденкой, подмигивал, скалился. Я никак не мог его обогнуть, а
жена моя улетала все дальше и дальше со Смерчевым, и тогда в полном
отчаянии я притянул Звездония за бороду, укусил в нос и проснулся с
подушкой в зубах.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Проснувшись, я долго еще грыз эту подушку, пока не опомнился.
Придя немного в себя, огляделся. Вокруг меня было темно и тихо, тихо и
темно. Темно, хоть глаз выколи.
Я перевернулся на спину и стал думать. Господи, ну что ж это в
самом деле такое? Почему, когда мне снится родина, со мной на ней
происходит всегда что-то нехорошее, неприятное, от чего я хочу бежать
и просыпаюсь в поту?
Мне было так не по себе, что я решил разбудить жену и спросить,
что сей сон мог бы значить. Жена моя большой толкователь снов и вообще
верит, что снов бессмысленных не бывает, что они всегда несут нам
какое-то сообщение, которое надо только правильно разгадать.
Я протянул руку и пошарил рядом с собой, но там никого не
оказалось. Я хотел было удивиться, что это такое, почему среди ночи ее
нет со мной, куда она могла деться?
Но тут же я кое-что вспомнил и сам себе не поверил. "Чепуха, -
сказал я себе самому. Все это чистая чепуха, ничего подобного не было
и быть не могло. Я лежу в Штокдорфе на своей собственной кровати, там
окно, там свет пробивается из-за шторы. Сейчас я откину штору и увижу
свой двор, три кривых березки возле забора и петуха, который
разгуливает по двору"
Я подошел к окну, отдернул штору и увидел перед собой площадь
Революции и памятник Карлу Марксу Правда, узнать Маркса было довольно
трудно. За шестьдесят лет моего отсутствия голуби его голову так
обработали, что она казалась совсем седой.
Прямо через дорогу от Маркса, в скверике у Большого театра, стоял
во весь рост другой бородач в военной форме и с перчатками в руках,
это был, конечно, Гениалиссимус. Здание Большого театра чем-то меня
удивило. Я даже не сразу понял, чем именно, а потом сообразил на его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг