Дунстан, он же для людей Дунька, тоже закусывал: кто-то верховный
послал ему нынче на обед корней молодой липы и миску прошлогодней - еще,
впрочем, крепкой - морковки. Дунька грыз и гадал, отчего ему все время дают
заячью еду. Не то, чтоб невкусно, но странно. Наверное, человек бы тоже
удивился, если бы бобры у себя на Мебиях кормили его исключительно капустным
листом. Мяса бобер не ел от природы; по его наблюдениям, именно
вегетерианская сущность сделала его рифейских сородичей столь кровожадными,
когда дело доходило до судебного разбирательства. Сам Дунстан этого
пристрастия киммерийских бобров не одобрял (видимо, потому, что с детства
любил лососину), отчего и попал в козлы, как говорят люди, отпущения, когда
общине бобров потребовалось по делу ненавистного (плевать, что невиновного)
Астерия Коровина выдать киммерийским властям какого-нибудь, все равно
какого, бобра-преступника. Ведь те, кто выдавал его на неизбежное побитие и
побритие, все как один сверкали именно его зубами: им, Дунстаном, вручную
выгрызенными... то есть взубную вырезанными... ну, в общем, ясно...
Порадели, называется... родственнику-свойственнику. Дунстан доел морковку.
Ничего, в Римедиуме и не такое есть приходилось, иной раз ничего, кроме
гнилых свай, неделями не перепадало. А здесь, хоть изверг Борис, и нeбобрь,
даже отчасти и нeлюдь - но хоть не скупердяй. И потому, чуял Дунька, далеко
Борис пойдет.
На глазах у Дунстана происходило зарождение нового кавелитского толка,
как всегда, единственно правильного, как всегда, восходящего началами к
сотворению мира, как всегда, ожидающего Начала Света. Как бобер, Дунстан
понимал в этом много больше людей, живших в Киммерии: те знай себе клепали
молясины на продажу, а чтo за дело творят - никогда ведь и не задумались.
Нет, еще предстоит им эту кашу расхлебывать, хотя защищены они, конечно,
куда сильней, чем думает нынче бывший офеня Борис Тюриков.
Да, не так-то прост оказался офеня Борис Тюриков. Только вот обрел он
веру. Чудеса теперь творит. А что люди, что бобры чудесами давно сыты по
горло. Кто бы сделал так, чтобы чудес поменьше?
Впрочем, такую мечту нельзя мечтать даже мысленно, и не то, что
человеку, не то, что бобру - даже рифейскому раку лучше бы на такие темы не
задумываться. Никогда не зови ветер перемен! Это кто сказал?
Не иначе, как Дуля Колобок.
27
Садится бобр вести свою войну.
Данте. Божественная комедия. Ад, Песнь XVII
Хоронили старого бобра Кармоди.
Покойник был не из богатых, да и не из очень уж почитаемых: не зажился
на свете настолько, чтобы стать архипатриархом, но и не оказался настолько
молод, чтобы посмертно зачислиться в безвременные-несбывшиеся надежды
бобровой общины - даже в собственном клане считали его за семя крапивное.
Так что при жизни он был неведомо кем. Однако на похоронах, чтобы не
заносились всякие Мак-Грегоры и особенно озерные О'Брайены, он оказался,
конечно, самым любимым, самым дражайшим покойником. И место на кладбище
Третий Мебий ему определили достойное: в пятидесяти девяти могилах от
славного Кастора Фибера.
Прежде чем хоронить усопшего бобра, близкие проводят возле тела
покойного ночь: сидят, грызут прутики-стружки, и тихо пересвистываются о
том, каким славным бобром был усопший бобер. И какими нехорошими бобрами
были все недоброжелатели усопшего. Бобров из других кланов ругать на таких
поминках можно, а людей нельзя: тут же начнется стук в архонтсовет. Кстати,
называется весь этот обычай посиделок при покойном, если переводить со
свиста, "фин-ахан". Никто его смысла не понимает, но все соблюдают, потому
как принято. Предки блюли и нам велели, и мы помрем, и над нами тоже будут
пересвистываться, слегка рядышком с нами, бездыханными, закусывать, и
злословить, как мы злословили.
Любимая тема разговора на таких поминках - захиревший, почти вымерший,
но все до конца не исчезающий род Равид-и-Мутон.
"Никогда такого не было, чтобы честный бобер в чужую шубу влезал. А
этот неподобник, Великобобрче прости, получил шубу из белых соболей, сказал
спасибо - и тут же шубу в ломбард на Срамную понес: мол, там в холодильнике
сохраннее будет. Десять империалов огреб! А ведь потом, как срок выйдет, еще
доплату получит..." - мечтательно просвистел Бух Макгрегор. Тут же
вспомнилось ему, что не только сплетничать, но и о покойнике нужно говорить
все время, и добавил: "Никогда бы покойный на такое не пошел! Никогда не
принял бы меховую шубу в подарок: соболя звери неразумные, но как-никак наши
братья по..." - Пэрч замешкался, соображая, по чему же такому могут быть
братьями соболя с бобрами. Ехидный Пэрч, пятиюродный племянник покойного, за
свистом в хатку никогда не лез, и тут же продолжил:
"Наши братья по Рифею. Никогда покойник не принял бы такого дара!
Честный бобер вообще ничего у людей не берет в подарок, - только покупает. В
подарок только у своих можно. Вот есть честные бобры - им в подарок, бывало,
друзья даже новые зубы дарили... Эх, не те пошли времена, никто теперь зубов
тебе не подарит!" - Пэрч приметил, что переходит на скользкую и больную для
жителей всех трех дачных Мебиев тему, на отсутствие приличного
зубопротезиста, и быстро засвистел о другом. "А мне на Обрате говорили, что
главный у людей, называется он император, который на империале, новую графу
в паспорт ввел: "подробная национальность". Я не понял ничего сперва, а мне
этот еврей-меняла объясняет, что раньше были люди в Киммерионе русские, а
теперь - киммерийские русские. Он тоже теперь - киммерийский еврей.
Национальность редкая, и он этим горд, как только киммерийскому еврею и
можно гордиться. Так чем плохо, спрашиваю. Потому что если бы он всем
доволен был, то рассказывать бы не стал, характер у него подлючий,
человечий, и наглый тоже весь из себя эдакий. Он мне и говорит: вот был ты,
Пэрчик, по национальности - бобер. А теперь ты - киммерийский бобер. И так
тебе в паспорте и запишут. А откуда у меня паспорт?..."
"Покойный Кармоди не раз мне говорил: не миновать нам паспортизации,
раз мы с людьми на биоценоз пошли..." - тактично свистнул Бух, напоминая,
что никакие рассказы без упоминания положительных качеств покойного во время
фин-ахана неуместны. "Непромокаемые, поди, нам-то дадут, в корочках..."
"Да... паспортные корочки - это ж прелесть..." - не удержался Укс,
родной брат покойного. "Помню, как дождь на Криле был из корочек, я пять
штук съел. Не сытно, но вкусно, вкусно... Хорошо тогда погрыз, пожевал..." -
Укс тут же опомнился; "И покойник, помню, корочки ел и нахваливал очень,
свистел, ароматные корочки, от партбилетов особенно - тайгой пахнут,
лесоповалом, колониальным товаром, бакалеей всяческой, бананами сушеными,
всякой сублимацией, другой вкуснотой... Знатный вкус был у покойного -
первостатейнейший! Одиннадцать жен похоронил, и все как одна такие
превеликие мастерицы были - и нагрызть, и подпилить, и вычистить, и
опохмелить, - и красавицы к тому же, как сезон для красоты придет..."
"Великобобрче, да это я что, с паспортом плавать буду?" - возмутился
Бух, - "А если я лопать захочу, я ж не удержусь, корочку съем и бумагу с ней
- будь она сто раз немокнущая!"
"Бумага, - да чтоб мне Пэрчем никогда не называться! - обещана в новых
паспортах вечная: не горящая, не мокнущая, неугрызимая. Еврей говорил! Да и
не бумага это будет, а вф... вф... фафф... Ваффр... Вольфрамовый сплав
какой-то!" - договорил Пэрч, не обращая внимания на ехидные взгляды и
свистки: сочетание "в" и "ф" всегда плохо высвистывалось, если зубы - не от
мастера Дунстана. А где он, мастер Дунстан? Сами его в Римедиум со зла друг
на друга сдали, сами теперь без зубов и остались; в Римедиуме у людей
какая-то чумка случилась.
Секрет вытачивания запасных, новых, съемных зубов пропал вместе с
Дунстаном Мак-Грегором, и у кого еще сохранился старый протез - тот берег
его пуще родного толстого хвоста. А новые мастера, братья из фирмы "Мебий и
мать", не владея великим искусством загубленного Дунстана, на свою
монопольную до поры до времени продукцию подняли цены втрое. Не по карману
простому бобру протез в четыре железных ствола ценой, а он, протез подлый,
года не пройдет, как об корешок елочный переломится. Впрочем, все трое
братьев на фин-ахан плыть отказались, пожаловавшись на невозможность
оторваться от работы: день и ночь грызут они рыбий зуб, чтоб другие бобры
могли нормально питаться. То ли дело был старик Дунстан! Пэрч вдруг вспомнил
о покойном Кармоди что-то и вправду хорошее, и ринулся свистеть свою мысль
на всех обертонах.
"А помните, бобры добрые, как покойник с Дунстаном Мак-Грегором душа в
душу жили! Как ни хоронит покойник жену - так все хлопоты на себя Дунстан
берет, всех сам на фин-ахан созывает, по хозяйству хлопочет, покуда покойник
плачет-убивается! Всегда угощение мелко-мелко сам нагрызет, по хатке
расставит - любо-дорого, и вкусно так! Грызешь, помню, грызешь на поминках -
не нагрызешься! Стружку ясеневую готовил особенную, так не ясень был у него,
а чистый каштан-банан! Так и ждешь - когда ж покойничек снова женится!.."
У торца лотка, наполненного сладкой ольховой стружкой, сидел скандально
знаменитый журналист Икт Мак-Грегор по прозвищу "желтобревенщик" - и вовсю
хрустел. Икт грызся, это по-бобрьи значит печатался, на всех бревнах, по
секрету от людей издаваемых для своих нужд и на Правом Мебии, и на Левом. И
на ежедневных стволах появлялись нагрызенные им признания скандалиста, и на
еженедельных, разве что на Левых он грыз "колонку диффаматора", а на правых
с таким же усердием вел "дневник грызуна". На фин-ахан Икт, как всегда,
явился уже под изрядным духом пьяной ивовой коры, вовсю рыгал, но грыз
яростней прочих, посверкивая направо-налево глазами и усами, выбирая
очередную жертву. "Желтые" бревна, нагрызаемые для удовлетворения самых
низменных инстинктов бобриного подонства, постоянных журналистов не имели.
За вычетом одного - Икта. Этот нагрызал по полбревна в любом из таких
изданий. Наиболее известным желтым изданием была ежедекадная "Дребезда",
почетно именовавшая Икта "наш Золотой Зуб". Люди бы сказали "золотое перо",
но бобры спокон веков пишут зубами по бревнам - и при этом кругами. Людям
кажется, что это просто обед. Ну и пусть кажется.
Икт покуда помалкивал, но, понятно, рано или поздно должен был
засвистеть. Пока что свистел преимущественно Пэрч. Свистел Пэрч с пастью,
полной стружки, потому свистел невнятно, но слушали его с сочувствием как
раз из-за этого: значит, враки, что у Пэрча протез от Дунстана, значит, как
у всех - дорогая штамповка от Мебиев и от матери их, склочной старухи,
которую некогда лодочник Астерий на Селезни, что между человечьих Нежностей,
веслом по затылку до крови скомпрометировал - жаль, что вовсе не зашиб:
крутится старая перечница и знай подгрызает сыновей лютым пoдгрызом, что
мало, ма-ло, ма-ла-ва-то берут они за свои знаменитые протезы, без которых
почти все бобры давно бы сидели на опилочной диете, а такая диета вон какая
бобрам вредная - даже люди в телевизоре признают, что неполезная.
Старый Харк О'Брайен сморщил морду. Двух его дочерей похоронил
покойник. И нельзя о покойнике сейчас плохое свистеть... но что ж о нем
свистнешь хорошего, сколько теперь дочек ни хвали: покойницы, - ну, впрочем
и сам Кармоди тоже покойник. Никакую жену больше со света не сживет. Устроил
покойник, что называется, два подарка для господина Харка, - но об этом
сегодня нельзя, потому что главного подарка господин Харк все же дождался:
пережил он этого синезубого волокиту. И никакой пудости не подкладывал ему,
просто не захотел Рифей-батюшка на себе такую сволочь носить. А ведь был
соблазн послать ему сладких кедровых орешков, младшая дочка - самая младшая
из тех двадцати двух, что замуж за Кармоди из озера не поплыли - мастерица
такие орешки готовить, жаль, что скрывать приходится эдакий великий талант.
Ужо-то она хорошего мужа себе выберет. Вся в покойную мать, та тоже
мастерица была - как знать, сидел бы нынче Харк на фин-ахане по Кармоди или
не сидел бы, грыз бы сладкую стружку или не грыз бы, если б вовремя не
догадался старухе, Великобобрче прости, в ее ночную закуску-заначку малость
стрихнину для защиты от рифейских мышей насыпать, - подводных, конечно,
мышей, таких не бывает пока что, конечно, но вдруг да будут - все-таки здесь
хоть и Мебии, а Киммерия как-никак. Впрочем, это он ей преимущественно за то
стрихнин подсунул, что она ему рога с нынешним покойником наставляла.
Однако же все они, вышеприпомненные, давно покойники, мир праху их, да
и сам Харк - уже очень не юноша. Дай ему теперь арбалет - так промажет с
десяти плывков. А когда-то, было время, бил в глаз эфу, змею гремучую, с
полуверсты - и господину Тараху в Триед к столу относил. Очень господин
Тарах бывали довольны, прямо у пристани иногда змею съедали, потому как эфа
в Киммерии и очень гремучая, и очень ядовитая, а господин Тарах ядовитость
всегда весьма высоко ценил. За такую змею бывали озерной страже О'Брайенов
объявляемы с пристани благодарности, и даже переходящий вымпел "Медный
Змий", случалось, им на декаду-другую в любование переходил.
Харк давно был на пенсии, с озера выехал, жил у старшей дочери на всем
готовом в хорошем районе правого Мебия и родное Мyрло даже забывать стал.
Хотя не очень-то забудешь отвесную скалу над озером, хатку с запечатанной в
нее Европой - под скалой, и самого господина графа Палинского, падучей
звездой летящего с горы в середину озера. О'Брайенов тут, на Мебиях, раз-два
и обчелся, род их небогатый, но уважения добившийся, ибо все-таки они
единственные бобры-воины, кто из других родов, тот и винт в арбалете крутить
не сумеет. Ну, Кармоди - помимо прочего - гордятся тем, что они лучшие
Рифейские лоцманы. Мак-Грегорам гордиться ничем не нужно: всех бобров,
сколько ни есть в Рифее от Горячих Верхов до Рачьего Холуя - две трети
Мак-Грегоры. По последней переписи, что проводилась велением архонта
Александры Грек. Большую волю баба-человечица забрала над Киммерией. У
бобров такое сплошь да рядом - ту же вдову Мебия, старуху Кармоди, веслом
недопобитую вспомнить можно - а у людей, кажется, бабья власть немалая
редкость. Да и черт водяной этих людей поймет. Живут, молясины делают на
продажу, а нет чтобы самим порадеть о главном: Боббер Боббера погрыз, либо
же Боббер Боббера. Сам Харк считал, что правилен первый ответ, но почти
никто с ним не соглашался; кто считал, что наоборот, а большинство полагало,
что ответа нет вовсе, потому как только найдется ответ воистину правильный -
тогда-то все самое главное и начнется, а все, что до сих пор было - то так,
прозябание рачье. Человечьей работы молясины бобры для себя не брали:
Боббер-то, да и Боббер тоже - бобры как-никак были, дети Первобоббера,
образом и подобием сотворенного по Великобобру точь в точь, из донного ила
да из Великобобрьей мечты. Говорили Харку: стареет он, раз с утра до ночи
только и думает про то - Боббер Боббера, либо же Боббер Боббера. А что
плохого? Вовсе о главном нынче перестала думать молодежь. Молодежь, она
простая: осинку обглодал, плотинку заложил, да айда за юной бобрихой
потолще. Нет в нынешней молодежи духовности.
"Боббер Боббера бесил - Боббер Боббера кусил!" - тихонько пробормотал
Харк общепринятую фразу. Хотя на бобриный тонкий слух его бормотальный свист
всем участникам фин-ахана был, конечно, слышен, но никто старика не одернул;
все-таки дважды тесть покойного, да и кто ж не понимает, что старик о пользе
дела радеет. Да и просто радеет, как любой киммерийский бобер с колыбели. Но
Укс Кармоди как ближайший родственник покойника, решил вернуть беседе
благопристойное направление.
"А что, господин Харк, мальчик тот, которого к графу Палинскому на
Камень отвели, еще в озеро не прыгает? Если, конечно, это не тайна клана..."
Какая там тайна клана, хам краснозубый! Словно не знает, что Харк уже
четверть декады лет как на пенсии. Словно не передают ему каждый свист, что
дочери из озерца засылают по доброте душевной. Ну, пусть получит...
"Нет, благородный Укс, еще не прыгает. Говорят, его к Палинскому наверх
увели не от убивцев-людей, а для постижения наук, искусств и спокойствия.
Говорят, его там засахаренными каштанами и вялеными бананами кормят, чтобы
он нашу, бобриную мудрость превзошел. И учат его там стрелять из арбалета:
по-нашему, по о'брайеновски. Каждые утро всходит он на вершину главной
башни, арбалет берет, стрелу в восходящее солнце пускает - на восток,
значит, нам поэтому и не видно, скала заслоняет. А из-под солнца выныривает
Боббер окаянный, стрелу перехватывает, и к себе в камыши прячется, до вечера
под хвостом тою стрелою чешет. Потому как на роду ему, Бобберу окаянному,
проклятие лежит: железной стрелой в подхвостье ковыряться. А Палинский новую
стрелу велит камердинеру точить - чтобы завтра наутро мальчик опять стрелять
мог. И вот как наточит стрелу такую быструю, что Боббер ее поймать не
сможет, так, значит, угодит стрела в солнце, потаенный пупырь на нем лопнет
и вся тайна наружу выйдет. Но вы, благородный Укс, в том правы, что прыгать
он, мальчик то есть, конечно, будет когда-нибудь. Еще покойный мне говорил,
- Харк вспомнил об обычае поминать покойного, - что человек, он когда в
полную зрелость войдет, начинает непременно со скалы скакать, бегать вверх и
кричать петухом. Если не прыгает и не кричит - он, значит, еще незрелый. Вот
как наши все людишки в Киммерионе. Кого ни возьми - все наглые, все
незрелые".
Молодой племянник Харка, Уэк О'Брайен тоже решил вставить свое слово,
он тоже знал озерные сплетни:
"А говорят, мальчик особенный этот - как и сам граф. Говорят, на лошадь
сядет - и с горы на гору скачет. Потому как будущий царь. И очки ему граф
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг