две женщины лет по пятьдесят - обычные городские тетки, - и одна говорила
другой, что слышала, будто секретные ученые изобрели аппарат, который, как
в телевизоре, все будущее показывает. И теперь, мол, ищут для опытов
людей, большие деньги обещают, а никто не идет. И правильно, мол, не идут,
потому что если бы мне, то есть этой тетке, в двадцать лет показали, какой
я в пятьдесят стану, то я и жить бы не захотела. Я слушал вполуха, теток
из вида упустил, и только вечером, дома, вдруг связал слова деда Панкрата
и этот разговор. А месяц назад жена принесла. С чего-то у нас зашел
разговор о том, что наука требует жертв... Да, вот как было - по
телевидению показали сухумский питомник обезьян, а Галина пожалела: тоже,
говорит, живые существа, имеем ли мы право распоряжаться их жизнями? Она у
меня сентиментальна. Я стал объяснять, что к чему, а она вдруг объявила,
что у ее сослуживица есть знакомая, у той знакомой - дочка, которую
ученые-психологи зазвали на свои опыты по определению будущего, и в
результате этих опытов девица попала в психлечебницу. Я было усомнился, но
тут вспомнил прежние слухи... И вот тогда рассказал все вам, Николай
Николаевич.
Костя замолчал.
- Ну а дальше, дальше давайте, - весело поторопил академик. -
Отчитывайтесь, рапортуйте, профессор Сорокин.
- А дальше через жену связался с ее сослуживицей, а потом - с той
самой знакомой, у которой якобы дочку якобы погубили ученые. Оказалось,
что никакой дочки у нее нет, а историю эту она слышала от своей портнихи,
у которой в свою очередь есть знакомая, у которой дочка...
Академик вдруг рассмеялся.
Который пугает и ловит синицу,
которая ловко ворует пшеницу,
которая в темном чулане хранится
в доме, который построил Джек!
Костя укоризненно взглянул на него, и старик смутился.
- Продолжайте, продолжайте, Константин Андреевич.
- Дальше подключился я, - сказал Семен. - Связался со знакомой
портнихи, назвался представителем Академии наук, объяснил, что мы
обеспокоены слухами об опасных для людей психологических опытах и хотим
точно выяснить, откуда эти разговоры идут. Эта женщина оказалась очень
нервной - она кассир в Смоленском гастрономе, - перепугалась до смерти и
стала отнекиваться. Пришлось долго объяснять ей, что у нас нет ни
намерений, ни полномочий кого-либо преследовать за клевету и академия
хочет узнать лишь одно: есть ли реальная почва у слухов. Наконец бедная
кассирша призналась, что у нее действительно есть дочка, но она
жива-здорова, а вот с дочкиной подружкой что-то такое приключилось. Две
недели я эту кассиршину дочурку пытался поймать: дома она не ночует, где
болтается - даже мать не в курсе. Наконец застал ее дома. Здоровущая
розовощекая кобылка лет двадцати пяти - нигде не работает, не учится.
Расспросов моих испугалась, но я нажал, и она созналась, что есть у нее со
школьных времен подружка - по фамилии Кудрина, - которая год назад попала
в психичку, а до этого путалась с каким-то не то ученым, не то
конструктором, хотевшим изобрести машину для предсказания будущего,
автоматическую гадалку. Кобылка призналась, что, хотя и рассказала все эти
страсти матери, сама им не очень-то верит. Она, то есть Кобылка, думает,
что Кудрина просто нарвалась на мужика, который ей мозги запудрил, а потом
бросил, вот она, то есть Кудрина, и тронулась - она вообще всегда была
слегка шизо...
- Шизофреничка? - переспросил академик.
- Нет, конечно. В молодежной терминологии "шизо" - значит немного со
странностями. Кобылка сказала, что Кудрина всегда с ума сходила по всяким
тайнам, загадкам и еще поэзию любила... Дальше я добрался до матери
Кудриной, представился инспектором Академии наук. Выяснил, что девица
действительно в больнице, но мать довольно резко сказала, что дочка просто
перезанималась, готовясь к экзаменам в институт, и настоятельно просила не
беспокоить девочку. Я узнал: она лежит в психиатрической больнице на
Потешной улице. К ней меня не пустили...
- Тем временем, - вступил Сорокин, - я нашел Панкрата Ивановича. Он
долго увиливал от ответа и только через месяц сказал, что слышал о
Зеркальщике на книжной толкучке от неизвестного человека, который искал
сборник Ходасевича "Путем зерна" 1920 года издания. Вместе с дедом
Панкратом мы трижды были на толкучке, но того человека не встретили.
Думаю, поиски бесполезны, потому что тот человек, судя по всему, попал на
толкучку случайно и может там еще год не появляться. Финита.
- Знаете, друзья, вот теперь, когда вы все рассказали, - бодро сказал
академик понурым сотрудникам, - я уверен, что дела наши отнюдь не плохи.
Есть эта Кудрина, надо на нее выйти, вполне официально, я позвоню
главврачу, а вы ступайте завтра к лечащему и добейтесь свидания. Путь
прямой и ясный...
Академик нажал на кнопку селекторной связи, вызывая секретаршу.
- Ирочка, найдите-ка мне телефон психиатрической больницы номер
четыре на Потешной улице... а лучше сами позвоните и узнайте телефон
главврача и его имя-отчество... Бороться и искать, найти и не сдаваться,
не так ли, друзья мои?
Академик подмигнул коллегам. Они оба сидели с бычьими лицами и в
ответ шефу синхронно вздохнули.
- Костя, по итогам этой операции, - мрачно сказал Семен, - мы с тобой
должны получить звание майоров физико-математических наук и именные ЭВМ с
портретом Феликса Дзержинского.
IV
"Господи, неужели теперь всегда так будет?" - вдруг подумал Матвей,
проводив Рената. Он пытался забыть эту песенку про понедельник, а она все
лезла, лезла. И со щемящим страхом Матвей подумал, что никуда ему не
деться от памяти, и не поможет снежное затворничество, ничто не поможет,
если только не обратиться в манкурта, но ведь убивать прошлое - еще хуже,
чем предсказывать будущее. Он сидел за столом, с которого не убрал остатки
завтрака, и смотрел в окно на белый сад. Он старался думать о том, что
дров надо наколоть, что пора веранду на зиму забивать, что надо бы пойти
Карата выпустить погулять, и в то же время боролся с желанием обернуться,
посмотреть на стоявший за спиной диван, потому что не мог вспомнить, какой
на нем узор - цветочки или листики? И обернулся наконец, и уже не смог
гнать песенку про понедельник, а вместе с ней - Милу, и вдруг встал,
бросился к дивану, упал лицом в его блеклые листочки и оказался там, в
прошлом времени, где Мила, распустив по плечам легкие, невесомо вьющиеся
волосы, поджав под себя ноги, сидела на этом диване, перебирала истертые
струны, пела тонко и чисто: "Понедельник, понедельник, понедельник
дорогой, ты пошли мне, понедельник, непогоду и покой..."
- ...Матвей, ты любишь дождь?
- Нет.
- Почему?
- Потому что нелетная погода.
- Ну, это раньше, а теперь?
- И теперь не люблю.
- Почему?
- Потому что нелетная погода.
- А я люблю. Особенно мелкий, негромкий, осенний. Он так тихонько
шуршит, как будто кто-то идет не спеша. Говорят: идет дождь. Он правда -
идет. Я его представляю человеком, который идет ко мне в гости. Иногда
бежит кто-то большой, шумный, этакий сердитый великан. А тихий осенний
дождик - он старенький и добрый, он сказки рассказывает, он всех любит,
всех успокаивает. Он мой друг. А вот ливень я не люблю - он кричит на
одной ноте и похож на электричку над ухом.
- Фантазерка ты, - Матвей обнял ее и ткнулся лицом в плечо.
- Это не фантазии, Матвей, это все правда, - серьезно сказала Мила. -
Это все есть. Если мы чего-то не видим, это не значит, что этого нет. Я
когда была маленькой, думала, что Деда Мороза со Снегурочкой можно
увидеть, и много раз в новогоднюю ночь старалась не заснуть. Потом я
недолго была дурочкой и думала, что сказки - это неправда. А когда стала
взрослой, то поняла, что все, о чем мы думаем, все сказки, все фантазии,
как вы их зовете, - все это правда. Это есть, это с нами, это в нас. Ты
понял?
- А наш дядя Коля Паничкин, пьяница поселковый, поет: "Мы рождены,
чтоб сказку сделать пылью!"
- Я не знаю, зачем твой дядя Коля рожден, но только им это никогда не
удастся... Слышишь, Матвей, слышишь? - Она вдруг привстала. - Слышишь -
дождь уходит!
- У меня слух никудышный, самолетами порченный, - вздохнул он
виновато.
- Да? - Мила с жалостью поглядела на него, а потом тонким пальчиком
провела по его щекам, по бороде. - А я все равно тебя люблю...
...Господи! Каким давним, каким неправдоподобным казалось то время,
когда Матвею говорили: "Люблю!" Новехонькие формы, острые складочки на
брюках, фуражечки с форсом набок - курсантское времечко! Танцы, гулянья,
ночные провожания, Кати, Светы, Вали в тугих кримпленовых платьях, и
музыка, томительная, медленная музыка, и пальцы на их упругих податливых
талиях, спинах, открытые губы и наивные "Люблю...". И скоро, очень скоро -
совсем другая музыка, и одна из них - то ли Катя, то ли Света - у
закрытого гроба, в двадцать лет вдова с годовалым пацаненком. "Никогда!
Никогда! - зло и упрямо повторял про себя Матвей, стоя в почетном карауле
у первого из их выпуска гроба. - Смотри! - заставлял он себя не отводить
глаз от женщины. - Смотри и помни! На всю жизнь, сколько ее тебе осталось,
запомни. И не смей плодить сирот и вдов. - Над скорбящим поселком рвали
сверхзвуковой барьер самолеты, как будто салютовали летчики погибшему
однополчанину, а Матвей твердил: - Вот твоя судьба - эти ревущие,
прекрасные машины и эта музыка в конце. И не смей никого припутывать к
своей жизни!"
Он сдержал слово, остался одиноким. Иногда искал легких отношений с
легкими женщинами, а если вдруг с тайной, невольной надеждой начинал
прилепляться к подруге, то рвал - резко и грубо, не боясь причинить боль,
зная, что эта боль - лишь тень настоящей - той, вдовьей.
Он сам определил себе срок - тридцать три года. Порой подсмеивался
над своей рисовкой: "Тоже - Христос нашелся!" - а все-таки верил в этот
срок, рассчитывал под него жизнь. И спешил. Еще не бывал в Армении? Едем!
На Байкале? Слетаем хоть на два дня! Не читал Достоевского? Фолкнера?
Бунина? Надо успеть! И жизнь не скупилась. Раз - и нежданно-негаданно
кинула его в Африку, на берег Средиземного моря: год работал там, обучая
молодых любознательных алжирцев водить самолеты. А на обратном пути - еще
подарок! - на два дня попал в Париж. И, нагулявшись по Монмартру, по
набережным Сены, увидев с Эйфелевой башни дымчатый утренний город,
уверился: так дарят только напоследок. В двадцать восемь лет составил
список дел на пятилетие - 44 пункта. И за день до тридцать третьего дня
рождения выполнил последний из них: обновил памятник родителям и поставил
новую ограду на могиле - "на нашей могиле", как говорил он привычно. А
после... Не то чтобы искал смерти, но будто дразнил ее, подманивал, брался
за самые опасные испытания. И благодарил судьбу за то, что оттягивает
последний удар.
В смерти своей одного принять не мог - разрывающих тело, мутящих
разум болей. А душа его отлетала спокойно, с облегчением и ясностью, ни о
чем не жалея. Но воскресал Матвей с недоумением и обидой, потому что снова
мучился от рвущих болей. И снова умирал, уносился по длинному туннелю
свернувшегося пространства, свободный от мук тела, радостный и легкий. И
снова воскресал - уже с раздражением, с отвращением, и хотел скорее уйти
окончательно, и просил врачей, стараясь говорить сдержанно, с
достоинством, по-мужски: "Оставьте меня, ребята, дайте помереть". А они
матерились: "Ты у нас будешь жить, мы на тебя месячный запас крови извели,
а ты, так твою растак, кобенишься!"
И когда он на новеньком, непритершемся скрипучем протезе навсегда
уходил по песочной дорожке, по березовой аллее из госпиталя, ничего, кроме
недоумения и растерянности, не было в его душе. Как же так?! Ведь если б
знать, как дело повернется, то и жизнь по-другому бы отстроил, и сейчас
бежали бы навстречу по песочку несбывшиеся Ванечка и Танечка и давно
потерянная то ли Катя, то ли Света, то ли Валя... И был бы дом. И было б
настоящее будущее, а не это пустое время, зияющее перед ним... Как же мы
все неправильно живем! Какие же мы слепые котята! Колька Пастухов давно в
могиле, молодая его вдова из городка сбежала, и Колькин сын теперь другую
фамилию носит и другого отцом зовет. А я вот - жив, да никому не нужен...
Как же можно жить, не зная будущего?! Не зная, к чему готовить себя? Не
видя даже за пределом сегодняшнего дня, часа?!
И как же мне быть теперь, когда я понял нелепость слепой этой жизни?
- ...Мила, - протяжно позвал он. В пустом доме голос прозвучал
одиноко, глухо. И сразу заскулил Карат. Матвей тяжело встал с дивана,
вышел в сени - Карат бросился к нему, стал тереться о ноги, будто почуял
тоску хозяина, захотел утешить его. - Ничего, пес, ничего, это пройдет, -
сказал Матвей, глядя в темные собачьи глаза.
V
- Вот видите, - сердитый молодой заведующий отделением, весь в
бороде, потряс перед гостями историей болезни, - фактически иду на
должностное преступление. Я бы вам и слова не сказал, потому что о наших
пациентах мы даже родственникам имеем право не все сообщать, а уж
посторонним - вообще ни-ни. Вам просто повезло: я Николаю Николаевичу
отказать не могу. Он учитель моего отца...
- Так вы что же, - обрадовался Семен, - профессора Николаева сын?
- Знаете его?
- Как же нам Вениамина Захаровича не знать! - почти возмутился
Константин. - Обижаете, Андрей Вениаминович! В прошлом году он меня к себе
в Новосибирск пригласил лекции читать, каждый день виделись целый месяц...
- Так вы даже коллеги? А зачем вам эта несчастная девица? Как она-то
связана с теоретической физикой?
- Понимаете, Андрей Вениаминович, - замялся Семен, - она, возможно,
связана с людьми, исследования которых... любительские, так сказать,
исследования соприкасаются с темой, которой сейчас занят Николай
Николаевич...
Врач с подозрением посмотрел на бубличное лицо Семена.
- Ну ладно. - И раскрыл историю болезни, стал листать. - В общем,
ничего хорошего... Суицидный синдром... Впрочем, вам наши термины ни к
чему, буду проще... Двадцать пять лет ей. Окончила музыкальное училище,
работала преподавателем музыки в детском саду... ушла оттуда... нигде не
работала... Лечащий врач говорил мне, что подозревает... ну, очевидно, она
пела в церкви: иногда начинает петь что-то религиозное, вроде псалмов, но
бессвязно. К нам попала в октябре прошлого года. До этого - за три дня две
попытки самоубийства. Причина неизвестна. Первый раз наглоталась не знаем
чего - каких-то таблеток, но ее просто вывернуло... это ее мать
рассказала, вдвоем с матерью они живут... Два дня лежала пластом, а потом,
значит, вскрыла себе вены. Повезло: мать со службы вернулась раньше
обычного. Вызвала "скорую", всю в кровище, ее в Склифосовского привезли.
Спасли. Там один раз пыталась повеситься на простынях. Оттуда - прямо к
нам. У нас тоже была попытка... В первые месяцы бывали истерические
приступы, сейчас - потише. В контакт не вступает ни с кем, почти не
говорит. Вообще речь нарушена, бессвязна. Чрезвычайно неряшлива, не
умывается, не причесывается... Вообще же физически она совершенно здорова,
просто очень здорова. И чувствуется, что была красива. Если вы хотите с
ней поговорить, то с полной ответственностью предупреждаю: ничего не
выйдет. Во всяком случае, пока.
- А как долго продлится это "пока"? - осторожно спросил Константин.
- Не могу привыкнуть, - вдруг с натянутой улыбкой сказал врач. - Уже
пятнадцать лет в психопатологии, а не могу. Наверное, никогда не смогу...
Вот когда мне такой вопрос задают, чувствую, как у меня сердце смещается.
Просто физически чувствую, как оно - раз и набок... Такой вот эффект
странный... Ну, вы не родственники, вам скажу просто: это самое "пока"
может вовсе не кончиться. Никогда. Через год-два сдадим мы девицу в другое
учреждение, и там она будет... до могилы. Но, впрочем, это не единственный
вариант. Организм очень крепкий, молодой, и все еще может нормализоваться.
Но не обязательно. Вы ведь как ученые понимаете, что на самом деле мы ни
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг