По первому разу выпили, не стукаясь чарами. Изголодавшись по горячему,
не щадил боярин заедков - на глазах таяли грудки шанежек творожных,
пирогов с брусникою, паренной в меду репы. Изредка заглядывал Ондрюха,
самолично затаскивал свежатину. В полумраке тихо светила лампада,
выблескивая угол с божницею.
- А все ж, Якимыч, - вымолвил наконец воевода уже требовательно, - что
стряслось-то?
Качнулся и пал набок неловко поставленный ковшик, узкая бледная струйка
потекла по столешнице.
- Степь пришла, воевода. - Михайло сцепил руки, положил голову, словно
невмоготу было удержать. - Степь, да не та, что ранее бывало! Лютое племя,
татарове, упало с полуночи на пронские рубежи. Юрий рязанский со всею
родней в поле супротив вышел, встал, да не сдюжил. А грудня [грудень -
декабрь (др.-рус.)] двадцать первого дня пали стены, и не стало Рязани.
Татары же дале пошли, к рубежам володимерским.
Тяжко, истово осенил себя крестным знамением городовой.
- Избави Господь от напасти! Не слыхано, чтобы в зиму степь
поднялась...
- То-то, не слыхано! Только не наши сие степняки, чужедальние. И не
заступить дороги...
- Много нешто?
- Тьма...
- А князь что?
- А что князь?
Помолчали. Выпили, не закусывая.
- А у меня на Рязани-то свойственник был, - тоскливо вымолвил Борис
Микулич. - Да и ты ж его знать должен: боярина Льва сынок. Цел ли?
- Коловрат-то? - Михайло Якимыч согласно кивнул. - Ведаю Евпатья.
Добрый молодец. А баснями тешить не стану: никого вживе нет, пуста лежит
Рязань...
- Так что ж князь-то? - не спрашивая, но словно требуя чего-то, выдавил
хозяин.
- Эх, Микулич... Князя дело княжье. Седмица тому, за день, как мне путь
лег, собралась Дума; до света сидели. Порешили раскидать дружину по
градам... авось проредят орду на приступах; в поле все одно не устоять.
Еремея помнишь ли?
- Глебыча? Кум мой...
- В Коломну послан.
- То добро. Еремей вояка цепкий, за так града не отдаст.
- И еще, Микулич. Княжичей старших князь тож по крепостям разослал.
- Дела-а-а...
Помолчали вновь. И опять - не закусывая.
- А казну княжью я тебе привез, почитай всю. Под оборону Божидара...
Поднял глаза - и наткнулся на острый взгляд хозяина.
- Поня-аатно... - Дрогнули усы, колыхнулась воеводская борода. - Как не
понять... Может, оно и верно? И впрямь, доныне ни един ворог Козинца не
зорил. Мокша да булгары давно налетать закаялись. Не стены ж оберегали -
Божидар хранил. А только...
Хлебнул из чары. Отрыгнул громко.
- А только не по-божески так-то, а, Якимыч! Как гроза грянет, так
Божидар! А пока тихо, так погаными дразнят... Э, что там. Княжье слово
было, мне перечить не след...
Хлопнул в ладоши. В дверную щель сунулся Ондрюха, кивнул понятливо,
неслышно вошел, быстро, без суеты, прибрал стол, оставив на досуха
протертой доске лишь братину, полную цеженого меда.
- Пей, Михал Якимыч, пей, гостенек! - совладав с собою, городовой вновь
захлопотал; лишь руки заметно вздрагивали. - Пей, милый, нынче нам лишь
питие от всех утех и осталось, доки татарва сквозь лес не пришла...
Разлив, прищурился:
- Дружинку свою оставишь, моим в подкрепленье?
- Так и мыслилось! - кивнул боярин. - Так и князь наказал. Вестового
лишь отошлю в Володимер, уведомить: прибыли, мол, в порядке казна...
Встал; разминаясь, прошелся взад-вперед. Шумно вздохнул. Окрестился на
божницу.
- В сон клонит? - спросил из полумрака воевода. - Дак опочивальня
готова давно. Ондрюха укажет. И постелю согреть пришлет кого ни на есть.
Аль устал?..
- Пойду, Борис Микулич, пойду. А про постелю вот што...
Подумал. Хмурясь, повел плечом.
- Устал-то устал, то так... А чего ж? пришли девку побелее; все едино,
навряд вмиг заснуть выйдет...
Промучившись понапрасну едва ль не час, прогнал измятую девку. Хоть и
хороша была, и сдобней некуда, и ластилась умело, а - так и не вышло.
Отвалившись к стене, толкнул локтем: пошла, мол, отсель. Поначалу не
уразумела, дура, после - чуть не в плач: да как можно, да меня ж Ондрей
Саватеич со свету сживет. Буркнул тихо: беги, беги, скажешь Ондрюхе -
ублажила, мол...
Как рубаху натягивала, как уходила - не глядел даже. Тревога, силою
воли отогнанная в пути, подступила в спальном тепле полною мерой. Не все
ведь и поведал Микуличу: зачем старого пугать до времени? что толку
говорить, что, может статься, нет уже, стойно Рязани, и самого Владимира
Великого? Дружины-то по градам раскиданы, и сам князь, столицу оставив,
ушел воев по весям [весь - сельская местность (др.-рус.)] созывать. Кому
стольный боронить, коли напасть подкатит? - не княгине ж с
Митрофаном-епископом...
Поднялся с постели; косо ступая босыми ногами, подошел к оконцу.
Залитый лунным светом, лежал Козинец словно на ладони: аж до конца
посада видать из светелки. Темные тени на белом снегу - и покой
несказанный. Ни души. Лишь церковка изнутри озарена чуть, да рядом, припав
к стене церковной, малая часовенка, обитель Божидарова, - оттуда тоже
нечто поблескивает.
Туга [тоска, печаль, грусть (др.-рус.)] защемила сердце до дрожи
телесной. Вспомнилась вдруг жена. Провожая, словно чуяла недоброе: плакала
навзрыд, на грудь кидалась; давно уж такого не бывало, а тут... Смутясь
повозников, отстранил ее от себя, прикрикнул даже...
Вот оно... женка! Понял отчетливо: оттого и девку прогнал; сам себе не
признаваясь, томился весь час: каково там, в стольном, семье? Сыны-то
ладно, взрослые уж, княжьи люди, о них печаль проста, а забота не на
родителе... а с бабою-то как? Своя ж, родная; хоть и мял девок без счета,
хоть и тешил плоть с кем ни попадя, а вот ныне и подступило: что как не
свижусь более? И уж не дородною, тяжко ступающей павою увидел, будто
наяву, супружницу, а той, двунадесятьлетней давности, легконогою
девчонкой-суженой, коей под окошком скоморошины певал...
И, вспомнив, ощутил: саднит шрам на заду - было дело, тесть покойный до
свадьбы, случалось, и псами травливал...
Еще сильнее заныло в груди.
В мертвом белесом отсвете нашарил на полу сапоги; не обмотав ног,
натянул, набросил на исподнее шубу. Раскрыл дверь без скрипа, сошел вниз;
служка ночной кинулся было сопровождать - отогнал взмахом.
С первым же шагом по крыльцу обожгло гортань морозцем; за считанные
мгновения, пока до церкви шел, проник холодок и под шубу. А шагнул в
притвор - теплом обволокло. Сумрачно в церкви, несуетно; у алтаря свечи
теплятся, чуть сбоку, перед ликом Богородицы, во Владимире писанным, тлеет
лампада масляная.
А вокруг лампады - клубы мрака, отгоняемые слабеньким необоримым
огоньком; вот-вот, кажется, сомкнется, задушит утлое пламя - но нет! не в
силах... и вновь отползает, рассеиваясь мутными струями. На киоте же,
обрамляя скорбный лик Богоматери, глядящей в душу темными несловенскими
очами гречинки, утеснились малые картины деяний, давным-давно в сих местах
бывших, деяний странных, о коих не то что говорить - мыслить страшно...
И вспомнилось: седатые пряди попа-наставника, розга в чане с рассолом,
скамья тесаная; голос отцовский: "Внимай дидаскалу [дидаскал - учитель,
наставник (греч.)], Мишка, воспитывайся, не то помрешь дурнем..."; и
другой голос, уж не родительский, тихий, грустноватый; говорит отец
Нафанаил: "...вот так, боярич, оно и сталось, что послал князь святых
угодников в чащобы Заволоцкие на подвиг во спасение души; живота не
пощадив, свалили подвижники перунов-идолов, наибольшего же истукана на
руках вынесли из чащи. Тогда-то, дитя мое, и крещены были обитатели тех
мест; по то и чти сих угодников особо, сыне, ибо себя во славу веры
православной не пожалели, и нас, во тьме погрязших, посильно к свету
причастили; а паче всего - волею Богородицы и Христа Спасителя самого
сумели и самое Зло Добру служить..."; прыгали, помнится, свечные блики по
горенке (ясно увидел, словно вчера было), и свой голос прислышался -
тоненький: "Отче Нафанаил, а каков он, наибольший идол-то?"...
Замер, услыхав вопрос, наставник, поперхнулся - и щелкнул по лбу
пребольно: "Не твоего ума дело, сыне! забудь и спрашивать о таком!"...
Не знал, не ведал тогда, что придет ночь, и выпадет войти в церковь, и
пасть на колени пред ликами угодников тех, Фомы и Анании, в двух шагах от
Божидара... Мечталось некогда: коли сподоблюсь, так вымолю славы, почестей
- ан вот: жизнь прошла, и свершилось все, чему должно было... и единая
только просьба осталась: Господи святый, преблагие угодники! спасите дом
мой, сохраните непорушенным!..
Пал на колени. Не щадя лба, бил поклоны. В пол! в пол! - до боли, до
звона в ушах! Крестился размашисто, вышептывая второпях заветное:
- Господи! Коли правда в том, что бичом твоим за грехи наши, за дела
скорбные явились в мир сей татарове, так пусть и станется по воле твоей!
Об одном лишь молю: позволь нам, мужам, ответ держать пред гневом твоим,
иже пристало сильным; слабое же стадо свое помилуй, Вседержитель!..
И, прося о милости к слабым, вне воли кривил душой перед киотом, ибо не
за всех сущих молил, но лишь за одну-единую: за ту богоданную, о которой в
ночи негаданно защемило сердце. Но, благ и милосерд, понял невинность
невольной кривды Господь, и снизошла с последним словом мольбы благодать
на истерзанную душу. И ощутил боярин Михайло невыразимую легкость, словно
бы в детство далекое вернулся, когда, набегавшись с дворовой ребятней,
падал в постель и, уже в сон проваливаясь, видел сквозь полусмеженные веки
милое лицо матушки...
Легко-легко расправил плечи, не спеша встать с колен.
- Второе слово мое к тебе, Богородица, и к вам, угодники святые Фома и
Анания! На вас всяко уповаю и плачу в месте свершения подвига вашего с тою
же печалью: заступите в назначенный час семью мою, не дайте невинным
сгинуть страшной смертью. И дайте силу деснице моей, укрепите мя на брани,
подвигните честно и крепко встать противу супостата и службу княжью
соблюсти. И отведите козни лукавого; если же гибель суждена рабу Божию
Михайле и не избегнуть ее никак, так станьте отныне предстателями моими у
престола Господня...
- Аминь! - прозвучало за спиной.
В полной тишине набатом обрушилось слово. Неуклюже разворачиваясь,
вскочил боярин - и замер: средь церкви, в самой середине лунной дорожки,
текущей сквозь слюдяное окно, застыла темная фигура. Недвижно стоял некто,
облаченный в долгую рясу, и никак не разглядеть лица было под сенью низко
надвинутого куколя [куколь - капюшон (др.-рус.)].
Неслышно приблизился монах, словно из воздуха возник в благолепной
церковной тиши откликом на молитву, и оттого само по себе родилось у
боярина нужное слово:
- Кто ты, господине?
Оставляя без ответа вопрос, приблизилось виденье, неслышно скользя
вдоль лунной дорожки. Вскинулось пламя в лампаде, дрогнули свечные огоньки
- то шелохнул застоявшийся воздух откинутый куколь.
Сухое, с резкими половецкими скулами лицо было у монаха, обрамленное
клочковатой бородкой, и узкие глаза из-под тонких, прямо вырисованных
бровей глядели строго и прямо.
- Кто ты, господине? - несколько робея, но без страха повторил Михайло
Якимыч.
- Смиренный служитель Господен... Во крещении святом звался Фокою, ныне
же аз недостойный Феодосием наречен...
Тихий голос монаха обволакивал душу; захотелось, вновь преклонив
колени, просить дозволенья исповедаться. И пал было наземь боярин, но
удержал чернец, воспрещающе подняв перст.
- В сих стенах, человече, лишь пред Господом и угодниками его
преклоняться достойно, никак не предо мной, многогрешным. Вне стен же -
паче того, княжий муж...
Взяв за руку, повел. Недалеко - до притвора. Сел сам, указал на скамью:
садись, мол, и ты. И льется тихий голос:
- Доброе дело - в тяжкий час молить у Господа поддержки в беде. Никто
не оборонит лучше, и быть по сему, сыне. И я, по воле Его, попрошу о том
же Фому и Ананию, святых угодников, принесших в христианский мир
Божидар-Крест...
Сложил на коленях руки, переплетя тонкие пальцы.
- Однако же, сыне, помни крепко: воля Господня благословляет и
укрепляет руку, но и рука слабеть не должна. Забудешь о том, погибель
найдешь...
- Не забуду, отче, - ответил Михайло Якимыч благодарно. И спросил,
удивленный непривычной напевностью монашьей речи:
- Говор у тебя непривычный, отче...
- А не тут и произрос. Рожден близ Киева, в Вышгороде, там и постриг
принял, там и службу нес, покуда не был из Печер послан сюда, когда
здешний старец упокоился...
Почудилось ли, нет - а только глуховато прозвучал ответ, с некоторой
натугой, словно бы о чем-то тяжком вспомнил монах. Впрочем, тотчас и
совладал с собой. Спросил напевно, явно, хоть и незаметно во мгле,
улыбаясь:
- А так ли напасть велика, сыне?
- Не счесть... Рязань пала, и Пронск... не ведаю, устоит ли Владимир,
святый отче. Страшно мне...
Качнулось пламя в лампаде. Медленно наклонил голову черноризец,
размышляя. И вымолвил - тихо, глуховато:
- К чему страшиться? Не быть без Воли Господней ничему, а что по Воле
Его - то все на благо. И напасть любая суть кара за грехи. Рязань же, да и
самый Владимир - что они пред вечностью?
- Семья ж у меня там! - едва ли не крикнул боярин и осекся: поймет ли
мних бессемейный такую заботу? Не поймет. И верно, по-книжному, не
по-людски отозвался чернец:
- Что семья? Такая уж доля человеков: из праха выйдя, во прах уйти;
велика ли рознь - раньше, позже? Много крови на Руси было, много неправд
великих... удивляться ли каре? Вижу: огненный вихрь грядет, и мириадам
убиенными быти. Однако же верь, боярин: Руси не пасть...
Сжав кулаки, давя - ногтями в мясо! - закипающую злобу, скрипнул зубами
Михайло Якимыч.
- Что ж, отче, значит, люди для тебя - ничто? И кара безвинным - благо?
И мириады обреченные тоже - прах?.. - но не докончил; осекся, взмолился в
страстном порыве:
- Дозволь пасть пред Божидар-Крестом, отче!
Попросил и сам испугался. Ибо знал, заповедано настрого: лишь монахам,
да и то не всем, дозволено видеть святыню. Черноризец же встал нежданно и,
за плечо тронув, вынудил подняться.
- Пойдем, сыне!
И было удивление, огромное, словно небо. Потому что ничем не
примечателен оказался крест, укрытый за парчовой занавескою. Грубый
камень, небрежно обтесанный, - более ничего. И не захотелось падать наземь
перед каменной глыбой.
Монах же усмехнулся вновь.
- Вот оно как, боярин. Камень, не больше того. Со времен Фомы и Анании
таков, а каким ранее был - никому знать не дано. И не приведи Господь
узнать. Спит Божидар...
Сказал. Погладил по плечу. Перекрестил.
- Ныне иди, чадо. Спи. Спокойно будешь спать, а что смутил тебя, каюсь,
да не мог не позвать...
И, приблизив лицо, прошептал надрывным шипом:
- Тяжко мне, сыне... Ох, тяжко...
...Один к одному выстроилась у терема дружинка, и каждому из отроков
глаза в глаза заглянул Михайло Якимыч.
- Простимся, други! Мне ныне во Владимир стольный лежит путь, вам же
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг