доля - тут службу править. Вот Борис Микулич - от сего дня он вам отец и
заступник, на то княжье изволенье и мой указ. Вот Козинец-город; бороните
его, живота не жалея, буде нужда случится. Верую: крепко встанете, не
посрамите боярина Михайлу! В прочем на Господа уповайте, а за князь-Юрием
труды николи не пропадут. Если ж я чем согрубил, други, отдайте вину!
Средь строя зашептали, всхлипнули. То - в радость: любит, вишь, чадь
[чадь - подчиненный (др.-рус.)] боярина своего. А тут же и Борис Микулич:
- Хвалить не хвалю решенье твое, Якимыч, а и осудить не вправе. Ясно,
семья. Да боярину княжьему и впрямь при князе сподручнее. Ну, коли решил,
так вот тебе совет: рекою не отправляйся. К нам-то без дня седмицу шли,
ну, с санями - без них, ясно, ловчей, ан все едино: ден в пять, не ранее,
доберешься. Пущей иди, напрямик - так в три дня выйдешь. Тропы там
путаные, дак дам тебе провожатого. Да и... - Помолчал, приглушил голос,
чтоб не слыхали в строю. - Тебе ль не знать: степняк завсегда в зиму рекою
идет. Не столкнуться бы ненароком...
А рядом уж кони кормленые фыркают, и мокшанин скуластый в заячьем
треухе да кожане длиннополом подтягивает подпруги; на плетеном поясе -
широченный кинжал, а за спиною хитро приторочена сулица.
Обнялись с Микуличем трижды, облобызались по обычаю. Ненароком уловил
боярин довольство в прищуре городового. Не осудил. Впрямь, в облегченье
воеводе отъезд гостя: в одном-то кремлике двум головам тесненько...
Оглядел небо. Ясно, солнышко блестит, как новенькое, будто лето. Вот
только холодно...
...холодно! холодно!
Мороз!
...от озноба и пробудился. Потряс головой, соображая: да вчера же то
было, вчера! - и дивясь: точь-в-точь минувшая явь во сне повторилась...
А мокшанин-проводник уж у нодьи [нодья (др.-рус.) - таежный костер]
хлопочет. Лапник по ту сторону костра немят-нераскидан, будто и не думал
вожатый прилечь.
Потянул боярин носом воздух. Так и есть: поджаривает лесовик солонину
мороженую. И вроде ни звуком не выдал себя Михайла, проснувшись, а
мокшанин ровно того и ждал. Повернул голову, осклабился щербато, махнул
рукою: вставай, мол...
- Хар-рош р-ракатулет! [ракатулет (фин.-уг.) - таежный костер]
Вот то-то и оно: всем бы славен проводник, да только по-человечьи с
гулькин нос разумеет. "Харош", да "войвод", да еще "ходи-ходи", да еще с
десяток слов - всего и запасу. Так что с рассвета до тьмы ехали сквозь
пущу без разговору, каждый сам себе товарищем, ажно взвыть захотелось под
конец дня; известно - немаку путь вдвое дальше. Однако же - и злобиться на
мокшанина не за что: кто ж ему виновен?.. боярин-то и слова по-мокшански
не выговорит.
А отчего ж? Разве уж и ни слова? Ухмыльнулся, присел.
- Какой тебе ракатулет, дурья башка? Нодья сие. Нодь-я!
И мокшанин, услыхав знакомое, отозвался радостно:
- Ррракатулет! Агай, харрош, войвод!
Справив утреннюю нужду, подсел боярин к костру. Поели, коней покормили
- и тронулись, закидав костерок снегом. Хоть и глухомань вокруг, а шли как
по скатерти, даром что верхами. И пока шли, не щерился мокшанин.
Закаменели скулы, вздулись четким вырезом ноздри, щелками сощурились
глаза; казалось - ни тропки, ни стежки, а вел боярина и вел, чудом
каким-то избегая снежных завалов; порой, пригнувшись с седла, разглядывал
нечто на снежной целине - и уверенно сворачивал, отыскивая то проходец,
едва заметный средь бурелома, то поляну чистую. Отыскав, оборачивался, на
миг мягчел лицом.
- Хар-рош! Трррогай, войвод!
А кругом лежала пуща, пугающе недвижная, каких давно не осталось окрест
Владимира. Кривые деревья склонялись одно к одному, стволы темнели на
белом - зловеще, и не проглянуть было далее десятка шагов, словно клочья
сумрака задержались у корней с ночи, запутались в кустах, да так и
остались дневать на снегу.
След в след: мокшанин на мохнатом коротконогом коньке, за ним - Орлик
боярский, а дальше в поводу - заводной меринок из обоза, завьюченный
торбами с овсом да сменной лопотью [лопоть - одежда, скарб (др.-рус.)].
Хруп-хуп - копыта о снег.
Хруп-хуп...
Тут и выказал себя долгий недосып: задремал Михайла Якимыч в седле,
доверившись вороному да мокшанину. Ногами привычно сжал конские бока,
пригорбился, смежил веки - и едва не полетел наземь!
- Охх...
По-дурному заржав, присел Орлик на задние ноги, замотал головой, вмиг
словно бы и забыв отличную выучку... а сзади забесилась, задергала повод
заводная лошадка.
Чудом удержавшись, еще сильнее сжал боярин коленями вороного,
утихомирил, выправил, вынудил выровняться - а мокшанин уже рядом. Конек
приплясывает, косит глазом, сам проводник бормочет невнятно и уж не
лыбится: рожа серым-сера, будто пеплом присыпана.
Тычет пальцем вперед.
А там, впереди, меж стволов, - словно бы пелена сумрачная зависла;
колышется, подтягивает тень из-под кустарника, растет понемногу, густея,
наливаясь мглистым мраком. Ползет по древам, зависает в кронах, затягивая
стволы паутиной.
Еще не разумом, нутром только ощущая недоброе, окстился Михайла Якимыч,
сбросил рукавицу, торопливо выпростал крест. Облобызал. Но тщетно: все
гуще пелена, уже и не различить: что там, за нею? И мурашки морозные
пробежали по взмокшей спине, и холодеет внутри, и кричать хочется, и
бежать от жутких потеков, пальцами вытягивающихся из-за стволов.
А кони бесятся, рвутся. Каменно тверда рука, удерживающая поводья, но
ремни, ремни! - и вот уже лопнула узда заводного, и стремглав дернулся
вспять меринок, но не устоял, подвернул ногу и, вскрикнув, рухнул на бок,
подминая кусты. Щелкнули обледенелые ветви, но звонкий щелчок погас в
жутком треске сломанной кости. И бело-розовый обломок выскочил на свет
более чем на вершок, прорвав вздувшуюся шкуру. А меринок на миг смолк - и
закричал совсем уже жутко, невыносимо, ровно ребенок, убиваемый хмельным
отчимом.
И оба всадника поняли, что делать! Но не боярская выучка боевая, а
лесное чутье мокшанское откликнулось первым: свистнула мимо виска Михайлы
Якимыча сулица, вошла коньку в глаз, и плач сошел в хрип и тут же - в
сипение, и, побившись краткое время, затих буланый, распластав гриву по
красному...
Мгла же качнулась, всколыхнулась на запах крови, поползла скорее. Вот
уж и в недальних кустах шевельнулись темные клочья; мутная тоска затемнила
разум, и, почуяв это, вновь вскинулся Орлик. Держать коня, держать! - но
замерло тело, словно умерло: ни рукой не двинуть, ни ногой, ни голову
повернуть.
Мокшанин же тычет пальцем вперед. Губы перекошены, зубы скрипят, словно
железо по льду, - и все это видится словно бы со стороны, криком сквозь
перину.
- Хийси! Хийси! [злой дух, демон (фин.-уг.; языч.)] - воет мокшанин.
Спрыгнул наземь лесовик; повиснув на поводьях, удержал на месте
взвившегося конька, в мгновенье ока связал ременную петлю, кинул на сук;
рванулся жеребчик, сам ремень затягивая, - и замер, придушенный. Капнул
пеной на снег.
- Войвод, хийси!
Ох и лютая ж мука: видеть все, и слышать, и сознавать! - но не мочь и
пальцем шевельнуть... Незримые путы скрутили тело - и то еще ладно, что
колени закаменели на конских боках, удерживая в седле; и еще благо:
сознание помутилось... с тобой ли сие творится, с иным ли кем - не
понять...
- Ай, войвод!
Совсем спокойным вдруг стал мокшанин. Поглядел с упреком. Выпростал
с-под кожана крест, прижал к губам, бормоча по-своему. Только и различить:
- Хырристос-Маарью! Хырристос-Маарью!
Еще раз поцеловал - и отшвырнул, содрав с шеи. А в руках уже - тесьма с
медвежьими когтями, невесть откуда вытянутая. В единый миг набросил на шею
замест креста, выдернул кинжал, набрал в грудь воздуха, будто в прорубь
собираясь кидаться, - и вперед, во мглу!
- Ииииииииииииииииииии!.. - прорезало стынь.
Головой вперед влетел мокшанин во мрак и сгинул. Темень же дрогнула,
совсем почернела, сгустилась вмиг едва ль не до смоляной густоты, взвилась
смерчем и закрутилась осатанело. Хриплым стоном оборвался визг - лишь эхо
покидало над кронами тускнеющие обрывки. Мгла же, колеблясь, осела... и
понемногу оттянулась из ближних кустов, стала бледней, зависла едва
различимой паутинкой.
Горестно заржал конек мокшанина.
И тихо сделалось.
Тотчас отпустило боярина, и Орлик, словно от сна дурного пробудившись,
тряхнул гривой; виновато покосился на хозяина. И первое, что на уме
появилось: вперед! помочь сотоварищу!..
Люто ударив каблуками, послал Михайла Якимыч вороного к кустам, откуда
миг тому визжало...
И что же? Ничего.
Только ошметки изорванного тряпья - не распознать уж, где что, да треух
в ярко-алой расползающейся луже, да кинжал торчит в стылом стволе -
ударился, выбитый на излете, и вошел на полную пядь. А на рукояти ожерелье
из когтей медвежьих покачивается: кривы когти, громадны, и с каждого
падают на снег, набухая, кровавые капли.
Падают и никак не могут истечь.
Кап-кап, Кап-кап. Кап...
Поднял боярин руку - покреститься в помин отважной души.
И не успел.
Рухнуло из ниоткуда нечто мокрое, мягкое; вышибло из седла, бросило на
снег. Приподнялся Михайла Якимыч на руках - и обомлел. Мокшанин!
Изодранный, измятый, кожан с плотью воедино перемешан, голова в живот
вмята и весь юшкой алой перемазан...
А вокруг, обнимая, - черные щупальца.
...шшшшшшшшшшшшш... шшшшшшшшшшш...
Шорох. Шелест. Шипение.
Пала наземь стена мглы, словно илом залепив очи, и захлебнулся боярин;
вспыхнули перед глазами пестрые пятна, свело горло, откуда-то издалека
донесся вопль Орлика, смертный, жуткий, неконский вопль, - и тьма
закрутила, скомкала, смяла, гася разум... и не мог уже боярин понять, что
не творится с ним особого худа, а просто, коконом темным затянув, волочит
его нечто сквозь чащу, к реке, к реке, к реке - которую миновать
пытался...
СЛОВО О СТЕПНЫХ ЛЮДЯХ, ПЕСНЕ ХУРА И СТАРЫХ ДОЛГАХ
...Великий Шаман явился неслышно. Не вскинулась стража, стоящая у юрты
нояна [ноян - командир (монг.)], не колыхнулся полог, а он уже вышел из
темного угла, кряхтя присел на войлок - поближе к медленному неяркому
теплу углей, тлеющих в жаровне, и густо-пурпурное марево растеклось по
круглому лицу, сползая на негустую бороду, словно Тэб-Тэнгри [Голос Неба
(монг.): титул великого шамана степи] подкрасил кожу, готовясь к большому
молению.
Тяжелая запахнутая шуба была на нем, кисло пахнущая мокрой нечистой
овцой и чем-то еще приторно-сладковатым, и круглая шапка, отороченная
серебристым мехом горной лисы. А неразлучный бубен, единственный в степи -
маленький, всего в две ладони взрослого мужчины, - Великий Шаман уложил на
согнутое колено и, уложив, невесомо-бережно огладил сухую, туго натянутую
кожу, словно смахивая с нее несуществующую пыль. Тихим шепотом отозвался
на ласку бубен, и чуть звякнули рассыпчатым медным звоном круглые
колокольцы.
Он сел поудобнее, зябко повел плечами и пристально посмотрел сквозь
зыбкое марево в лицо Саин-бахши [бахши - знахарь, шаман невысокого ранга
(монг.)], словно пытаясь разглядеть в сухощавом старике с лицом, покрытым
сетью морщин, знакомые черты угловатого, непоседливого, как сайгак,
мальчишки.
- Я пришел, Кокэчу, - негромко сказал Тэб-Тэнгри.
И Саин-бахши сначала не понял, с кем говорит нежданный гость, а когда
понял - мерзкая дрожь промчалась по телу, морозные иглы вонзились под
ногти, и не стало сил отвернуться, увести взгляд: прозрачно-янтарные,
словно бы невидящие, но неотрывно цепкие глаза под седыми дугами бровей,
пронзающие марево, накинули аркан на душу и подтягивали, накручивая
незримые кольца...
- Отчего молчишь, Кокэчу?
Неупрекающий, снисходительный голос, казалось, забытый давно, но теперь
прогремевший громом; спокойный голос с едва лишь заметной укоризной, как в
незапамятные дни, когда, поймав ученика на недозволенном, но
простительном, Тэб-Тэнгри не доставал плеть, а просто смотрел в глаза и
спрашивал: "Отчего ты так поступил, мальчик?" - но именно это и было
страшнее всего.
- Говори, Кокэчу.
И как тогда, в детстве, невозможным стало ослушаться.
- Зачем тревожишь меня, учитель?
- Разве ты не понимаешь, Кокэчу?..
Настойчиво повторял и повторял Тэб-Тэнгри старое имя, мертвое имя,
давно выброшенное, скинутое, как ненужный чорок [кожаный сапог (монг.)],
запретное даже для себя самого; кто такой Кокэчу? - нет его, нигде нет,
нет совсем, умер, сгинул безвестно, истлел; никто не узнает в седом
Саин-бахши юного Кокэ; те, кто мог бы узнать, мертвы давно, а те, кто жив
еще, - далеко, и никто не должен узнать, ибо длинная воля Чингиса не
оборвалась с последним дыханием кровопийцы, и прознай кто-то, что Кокэ
жив, жизни не будет... но Тэб-Тэнгри не хотел называть новое имя, и каждый
раз дрожь пробивала тело, когда сизые губы произносили с неким даже
наслаждением: Ко-кэчу...
- Потому что ты жив, Кокэчу.
Запахнутая шуба раскрылась на миг и тотчас запахнулась, но сладковатый
запах усилился, проник в ноздри, стал тошнотворен, словно над полем боя
спустя три дня после битвы оказался Саин-бахши... а под скисшей овчиной
явственно проглянуло шевелящееся нечто, неясное, слипшееся, неразличимое в
отсветах жаровни, но омерзительно-гнусное...
- Ты жив, Кокэчу. А я нет.
- Я жив, учитель, - согласился бахши. - Но и не жив.
Сквозь струящийся от углей жар шелестом пролетел глуховатый
стариковский смех.
- Зачем говоришь мудро, Кокэчу? Ты никогда не был первым учеником, и
мой бубен все равно достался бы не тебе. Я думаю порой: отчего Тэнгри
избрал для жизни тебя, отвергнув лучших?
- Спроси у него!
Нескрытой дерзостью прозвучал ответ. Но Великий Шаман не захотел
разгневаться.
- Хочешь ты или нет, Кокэчу, но ты должен сделать то, о чем хотел
забыть. Ты клялся камнем черным и ветром светлым, что Тэнгри для тебя
превыше всего и что я не ошибусь, приняв тебя в ученики; ты просил, и я
взял, хотя знамение не было благоприятным. Отомсти, Кокэчу...
- Кокэчу отомстил бы. Но его нет. А Саин-бахши слишком слаб и забыл обо
всем.
- Призови Тэнгри - и вера даст силу!
- Но у меня нет и веры. Пойми, учитель: нас гнали как бешеных волков!
...Да, как бешеных волков гнали их, гнали по черной земле и по пестрой
траве, по высоким камням и по низким камням, по желтому песку и по серой
соли, гнали, и находили, и убивали учеников Голоса Неба, Тэб-Тэнгри, не
подчинившегося Чингису. Завернутого в кошму привезли его тогда из ханской
ставки пьяные нухуры [нухур - дружинник, личный стражник (монг.)] и
бросили наземь; с глухим стуком рухнуло тело, а на посиневших губах, что
еще утром взывали к Синеве, клубилась белая пыль. Верно сказано: аркан
своей судьбы каждый вьет сам! не сам ли Тэб-Тэнгри сделал Чингиса?..
слепил из праха, вынудил кочевья склониться к грязным чорокам бездомного
бродяги - но бродяга окреп и уже не пожелал слушать указы Неба; он махнул
рукой - и четыре нухура, по двое слева и справа, тянули воловью жилу,
захлестнутую на шее Великого Шамана, пока ноги не перестали стучать о
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг