прибегая к математическим абстракциям, заранее отказавшись от возможности
усваивать элементарные понятия.
Тут вмешался Лукомский.
- Не забывай, Андрей, что при переходе в микромир наши обычные
представления теряют всякий смысл, но заменяющие их математические
абстракции все же дали возможность осуществить ядерные реакции, которые...
Пральников расхохотался.
- Умора! Тоже нашли пример! Да испокон веков люди производят себе
подобных, хотя до сих пор никто не понимает ни сути, ни происхождения
жизни.
Какое все это имеет отношение к познанию истины?
Этого уже не выдержала Ольга Николаевна. Она биолог и никогда не
позволяет профанам вторгаться в священную для нее область.
- Охотно допускаю, что вы не представляете себе происхождения жизни, -
сказала она ледяным тоном. - Что же касается ученых, то у них по этому
поводу не возникает сомнений.
- Коацерватные капельки?
- Хотя бы.
- Так... - сказал он, вытирая ладонью губы. - Значит, коацерватные
капельки. Пожалуй, на уровне знаний прошлого века не так уж плохо. Сначала
капелька, потом оболочка, цитоплазма, ядро. Просто и дешево. Но как быть
сейчас, когда ученым, - он очень ловко передразнил интонацию Ольги
Николаевны, - когда ученым известна, и то не до конца, феноменальная
сложность структур и энергетических процессов клетки, процессов, которые
мы и воспроизвести-то не можем. Что ж, так просто, под влиянием случайных
факторов они появились в вашей капельке?
Я видел, как трудно было сдерживаться Ольге Николаевне, и пришел ей на
помощь, использовав, возможно, и не вполне корректный прием.
- Вы что ж, в бога веруете?
Он с каким-то озлоблением повернулся ко мне.
- Я ищу знания, а не веры. Верить все равно во что, хоть в сотворение
мира, хоть в ваши капельки. Между абсурдом и нелепостью разница не так уж
велика.
Лукомский еще раз попытался исправить положение.
- Зарождение жизни, - сказал он, - это антиэнтропийный процесс, где
обычные вероятностные законы могут и не иметь места. Мы слишком мало еще
знаем о таких процессах, чтобы...
- Чтобы болтать все, что придет на ум. Не так ли?
- Совсем не так!
- Нашли объяснение образованию симфонии из шума. Антиэнтропийный
процесс! А что дальше? Вот вы, - он ткнул пальцем по направлению к Ольге
Николаевне, - считать умеете?
- Думаю, что умею.
- Не в том смысле, сколько стоит эта рыба, учитывая ее цену и вес, а в
том, сколько лет требуется, чтобы она появилась в общем процессе
биологического развития.
- Мне не нужно это считать. Существует палеонтология, которая дает
возможность хотя бы приблизительно установить...
- Что между теорией изменчивости и естественного отбора, с одной
стороны, и элементарными подсчетами вероятности случайного образования
сложных рациональных структур - с другой - непреодолимая пропасть. Тут уже
антиэнтропийными процессами не отделаешься!
Я понял, что пора кончать, и подмигнул Лукомскому.
- Ну что ж, - сказал он, вставая, - мы как-нибудь еще продолжим наш
спор, а сейчас разрешите поблагодарить. Нам пора.
Судя по всему, он был в совершенной ярости.
- Ну как? - спросил я Ольгу Николаевну, когда мы остались одни.
- Трудный ребенок! - рассмеялась она. Думаю, что это было правильным
определением. Насколько я знаю, Семен Ильич Пральников до самой смерти
тоже оставался трудным ребенком.
Все же должен сознаться, что первая встреча с Андреем Пральниковым
произвела на меня тягостное впечатление. Этот апломб невежды, этот
гаерский тон могли быть лишь следствием нахватанных, поверхностных
сведений и никак не свидетельствовали не только о сколь-нибудь
систематическом образовании, но и об элементарном воспитании. Жаль только,
что и тем и другим руководил такой уважаемый человек, как Михаил Иванович
Лукомский. Будь моя воля, Андрею Пральникову не видать бы стен
университета как своих ушей.
Однако Лукомский с Дирантовичем проявили такую настойчивость, оказали
такой нажим во всевозможных инстанциях, что в конце концов Пральников был
зачислен студентом.
Учился Пральников хорошо, но без всякого блеска и как студент никакими
выдающимися качествами не обладал.
Срыв произошел уже на пятом курсе, когда он вдруг заявил о своем
намерении перейти на биологический факультет.
Лена Сабурова Мы дружили с Андреем Пральниковым. Иногда мне казалось,
что это больше, чем дружба. Видимо, я ошибалась.
Вначале он не привлекал моего внимания, - может быть, потому, что он
был самым молодым на нашем курсе. Такой рыжий паренек с веснушками.
Держался всегда особняком, приятелей не заводил.
У нас говорили, что это сын знаменитого академика, что в детстве у него
подозревали какие-то удивительные способности, нанимали специальных
учителей, однако надежд он как будто не оправдал.
Наше настоящее знакомство состоялось уже на четвертом курсе. Как-то
после лекций он подошел ко мне в коридоре, страшно смущенный, комкая в
руках какую-то бумажку, сказал, что у него совершенно случайно есть лишний
билет в кино и что, если я не возражаю...
Я не возражала.
В кино он сидел нахохлившись, как воробей, но в конце сеанса взял меня
за руку, а провожая домой, даже пытался поцеловать. Я сказала, что не
обязательно выполнять всю намеченную программу сразу. Он удивительно
покорно согласился и ушел.
Спустя несколько дней он спросил меня, не собираюсь ли я в воскресенье
на лыжах за город. Я собиралась.
Мы провели этот день вместе и с тех пор начали встречаться очень часто.
Как-то я взяла два билета на органный концерт, один себе, другой для
него. Когда я ему об этом сказала, он поморщился и процедил сквозь зубы:
- Ладно, если тебе это доставит удовольствие.
Я обиделась, наговорила ему много лишнего, и мы чуть не поссорились.
Впрочем, на концерт пошли.
Минут десять он ерзал в кресле, сморкался, кашлял - словом, мешал
слушать не только мне, но и всем окружающим. Затем вдруг вскочил и
направился к выходу. Не понимая, в чем дело, я побежала за ним.
Вот тут-то, в фойе, и разыгралась наша первая ссора.
Он орал так, что прибежала билетерша.
- Не смей меня больше сюда таскать! Это не искусство, это... это...
черт знает что!
Я довольно спокойно сказала, что для того, чтобы понимать классическую
музыку, нужна большая внутренняя культура, которую невозможно развить в
себе без того, чтобы... и так далее.
Куда там!
- Культура?! - орал он пуще прежнего. - Посмотри в кино, как дикари
слушают Баха. А кобры? У них что, тоже культура?
Чужая злость всегда заразительна. Всякий крик меня обычно выводит из
равновесия.
- Не понимаю, чего ты хочешь?! Чем тебе плоха музыка?
- А тем, что это примитивное физиологическое воздействие на эмоции, в
обход разума.
- Да, если разум находится в зачаточном состоянии!
- В каком бы состоянии он ни находился! А если я не желаю постороннего
вмешательства в свои эмоции?! Понимаешь, не желаю!
- Ну и сиди дома! Тебе это больше подходит.
- Конечно! Уж лучше электроды в мозг или опиум. Там хоть сам можешь
как-то генерировать свои эмоции.
Я обозвала его щенком, которому безразлично, на что лаять, и ушла в зал.
Он принес мне номерок на пальто и отправился домой.
На следующий день он подошел ко мне в перерыве между лекциями и
извинился.
С ним было нелегко, но наши отношения постепенно все же налаживались.
Мы часто гуляли, много разговаривали. Мне нравилась парадоксальность его
суждений, хотя я понимала, что в 19 лет многие мальчишки разыгрывают из
себя этаких Базаровых.
Летом мы не виделись. Я уехала к тете на юг, он жил где-то под Москвой.
Осенью, при первой нашей встрече, меня поразила странная перемена в нем.
Он был какой-то пришибленный. Мы сидели в маленьком скверике на Чистых
прудах. Молчали. Вдруг он начал мне читать стихи, сказал, что написал их
сам. Стихи были плохие, и я прямо заявила ему об этом.
Он усмехнулся и закурил.
- Странно! А я был уверен, что ты сразу признаешь во мне гения.
Мне почему-то захотелось его позлить, и я сказала, что такие стихи
может писать даже электронная машина.
Он было понес очередную ахинею о том, что в наше время найдены
эстетический и формальный алгоритмы стихосложения, поэтому почему бы
машине и не писать стихи, что вообще стихи - сплошная чушь, одни
декларации чувств, что в рассказе хорошего писателя куда больше мыслей,
чем в целом томе стихов, но сбился и неожиданно спросил:
- А как ты думаешь, что такое гений?
Я ответила что-то очень шаблонное насчет пяти процентов гения и
девяноста пяти процентов потения. Он обозлился.
- Я серьезно спрашиваю! Мне нужны не педагогические наставления, а
точная формулировка.
Я задумалась и сказала, что, вероятно, отличительная черта гения -
чувство ответственности перед людьми и, главное, перед самим собой за свое
дарование.
Он обломил с куста прутик и долго рисовал им что-то на песке. Потом
поднял голову и внимательно посмотрел мне в глаза.
- Может быть, ты и права. Кстати, мне нужно было тебе сказать, что я
уезжаю.
- Куда это?
- В пустыню. Думать о своей душе или об этом... как его? Чувстве
ответственности.
- Надолго?
- Не знаю.
- А как же университет?
- Подождет. Потом разберемся. Ну, пойдем, провожу тебя домой. В
последний раз.
Он действительно уехал. На две недели, без разрешения деканата, а когда
вернулся, началась эта ерунда с переводом на биофак. Конечно, никакого
перевода ему не разрешили, но крику было много. Говорят, сам Дирантович
занимался этим делом. Он у него кем-то вроде опекуна.
С того вечера на Чистых прудах в наших отношениях что-то оборвалось. Не
знаю почему, но чувствую, что окончательно.
Нина Федоровна Земцова Боюсь, что я не сумею толком объяснить, почему я
на это решилась. Мне всегда хотелось иметь ребенка, но я бесплодна.
Никанор Павлович Смарыга и тот другой профессор объяснили мне, что
единственный выход для меня - пересадка. Сказали, что это совершенно
безопасно.
Я была старшей сестрой отделения, где лежал Семен Ильич Пральников. Я
сама делала ему внутривенные вливания, ну и всякие другие процедуры. Он
был очень нетерпеливым, плохо переносил боль и не подпускал к себе никого,
кроме меня. Как-то мне попалась тупая игла, и он на меня так накричал, что
у меня слезы на глазах появились. И тут он вдруг поцеловал мне руку и
спросил:
- Нина Федоровна, вы знаете, о чем мечтает каждый мужчина?
Я сказала, что, наверно, каждый о чем-то своем.
- Ошибаетесь. Каждый настоящий мужчина мечтает о такой жене, как вы.
- Почему же это?
- Потому что вы лечите не только тело, но и душу.
Я разревелась, как девчонка. Уже тогда врачи говорили, что он
безнадежен. Исхудал он ужасно, кости да кожа, но в лице что-то очень
молодое. Никогда не скажешь, что ему 55 лет и что он знаменитый ученый.
Просто несчастный паренек, которому еще нужны материнская ласка и уход.
Вот тогда я и подумала, что мне бы такого рыжего, вихрастого сыночка. Так
что когда Смарыга мне предложил, я сразу согласилась. Говорили, что все
это имеет большое значение для науки, но я, право, не из-за этого.
Беременность и роды были легкими.
О нас очень заботились, дали квартиру, большую пенсию. Я старалась
тратить меньше, знала, что это деньги Андрюшины, может, они ему
когда-нибудь понадобятся.
Конечно, мне бы хотелось, чтобы Андрей рос, как все, ходил в садик,
играл с другими детьми, но тут моей власти не было. Чуть ли не с пеленок
начали натаскивать, как собачонку. Не по душе мне были все эти кубики с
формулами, но Михаил Иванович Лукомский говорил, что так нужно.
А тут еще этот Фетюков повадился. Придет - и сразу: "Ну, как наш гений?"
Ноги в передней не оботрет, прямо в детскую прется. Все старался
Андрюшу чем-нибудь позлить. Каждый раз обязательно до слез доведет. Мне
этот Фетюков сразу не понравился. Говорят, это он довел Смарыгу до
инфаркта.
Я много раз просила Михаила Ивановича, чтобы запретили Фетюкову ходить
к Андрюше, но тот только руками разводил. "У него, - говорит, - особые
полномочия". Полномочия, не полномочия, а в школу отдать тоже не разрешили.
Начали ходить учителя на дом. Совсем Андрею голову задурили. Бывало,
скажу ему: "Пойди поиграй хоть во дворе, отдохни немного", а он: "Я играть
не умею, лучше посижу, почитаю". Книг у нас тьма-тьмущая, все от покойного
Семена Ильича остались.
Вообще-то Андрюша мальчик ласковый, меня любит, но больно они его
науками затыркали.
Летом мы всегда выезжали в Кратово, там у Семена Ильича своя дача была.
Так и на даче отдыха не бывало. Что ни день, то Лукомский, то
кто-нибудь еще. И все разговоры, разговоры. Так и маялись год за годом.
Раз приходит ко мне Михаил Иванович и говорит:
- Пора Андрея в университет отдавать.
Я аж руками всплеснула.
- Да разве такого несмышленыша можно?! Ему же еще и пятнадцати лет
полных нету.
А он только засмеялся.
- Ваш несмышленыш знает больше иного студента третьего курса. У него
выдающиеся математические способности, не забывайте, кто он. А что
касается пятнадцати лет, то время терять незачем. Этот вопрос обсуждался и
уже решен.
Ну, решен, так решен. Меня в таких делах они вообще никогда не спрашивали.
Поступил Андрей. Говорят, без экзаменов приняли.
Стало как будто легче. Ходит на лекции, делает домашние задания,
все-таки режим какой-то человеческий. Стал в кино ходить, гулять, зимой на
лыжах. Четыре года проучился, все хорошо.
И вдруг как снег на голову. Прихожу домой, Андрея нет. На столе письмо.
Я его сохранила, вот оно:
Мамочка, дорогая!
Прости меня, что заставляю тебя волноваться, но мне самому нелегко.
Дело в том, что я все знаю. Неважно, кто мне об этом сказал, я ему дал
честное слово не называть его имени.
Я уезжаю. Мне нужно побыть одному и о многое подумать.
Пойми меня правильно. В моих представлениях отец всегда был чем-то
недосягаемым, гениальным ученым, может быть, и не вполне оцененным
современниками, но на голову выше всех этих дирантовичей, лукомских,
кашутиных и прочих. Я же мальчишка, способный лишь более или менее сносно
усваивать чужие лекции.
И вдруг выясняется, что я - это он.
Здесь какая-то трагическая ошибка. Я не чувствую в себе мощи титана и
всю жизнь буду мучиться сознанием, что от меня ожидают того, чего я дать
не могу. Судя по всему, из меня выйдет очень посредственный физик, и жить,
постоянно оглядываясь на собственную тень, зовущую к подвигам в науке, -
это такая пытка, которая мне не по силам.
Где-то был допущен просчет, и я стал его жертвой.
Не беспокойся, родная, я с собой ничего не сделаю. Просто мне нужно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг