вокруг была усеяна множеством крохотных стеклянных вороночек, и на дне
каждой переливалось что-то, словно бы капля росы на листе. На борту еще
можно было прочесть номер: "104".
- Сто четвертый, - прошептала Кати. - Вот он, оказывается, где... Нужно
посмотреть.
Мне самому хотелось посмотреть, но что-то не пускало, то ли эти
непонятные вороночки, то ли трава, которая не шевелилась под ветерком и
выглядела словно бы стеклянной, поддельной, то ли навязчивая мысль, что от
прикосновения или просто звука шагов многотонная машина обрушится на
голову. Я не мог подойти. Создалось впечатление какой-то границы, черты,
терминатора, межевого знака между обыденностью и ирреальностью...
- Потом посмотрим, - сказал я и дал газ.
Дорога больше не расширялась, но лес редел и редел. Пират успокоился.
Мы тоже. И когда я увидел издали, что поперек дороги лежит толстое бревно,
не испытал особого страха - аккуратно подвел машину к преграде и выключил
мотор.
Наступила космическая тишина. Пират моментально насторожил уши - по обе
стороны от дороги кто-то был.
- Есть здесь кто-нибудь? - громко спросил я.
С двух сторон на дорогу вышли люди, одного я узнал - тот высокий,
правда, сейчас в новом чистом свитере. Оружия у них я не заметил, и
держались они не угрожающе.
- Привет, - сказал я. - Добрались благополучно?
- Да, - ответил он сухо. - Выходи из машины, и пошли. Девушка остается
здесь. Собака тоже.
- Но...
- Можешь поворачивать назад, если что-то не нравится. МЫ тебя не звали.
Идешь?
- Иду, - сказал я, пожал руку Кати и выпрыгнул из машины.
Меня повели по тропинке, уходившей влево от дороги. Деревья вскоре
кончились, низкие голубые кусты росли сплошным ковром. Я увидел деревню -
круглые деревянные домики стояли как попало, без намека на улицы, домиков
было много, у крылечек играли чисто одетые дети, тут же бродили во
множестве какие-то толстые мохнатые звери величиной с овцу. Окна домов
были застеклены, и над крышами я не увидел труб. А что я, собственно,
ожидал увидеть? До чего же прочно въедаются в мысли термины, не
вытравишь... "Вурдалачьи Леса" - и в голову помимо воли лезет никогда не
существовавшая чепуха: саваны, синие лица, замогильный хохот, зубовный
скрежет. "Это, верно, кости гложет красногубый вурдалак..." Уж если я,
пришелец извне, поддался гипнозу термина, что же тогда спрашивать с
горожан?
Мы шли, и никто не обращал на нас внимания. Может быть, обо мне и не
знали.
- Сюда, - сказал высокий.
Я поднялся по ступенькам, открыл дверь и придержал ее для него, но он
махнул рукой - дескать, иди один.
Обыкновенная комната, привычная мебель. Снова не ожидал? Чего же тогда
стоят все твои добренькие мысли о равенстве и братстве? "Да, они такие же
люди, но мы цивилизованнее - как-никак у нас многоэтажные дома и асфальт
на улицах". До чего же цепко и надежно устроилось в нас это пристрастие -
встречать по одежке, хоть провожать-то по уму окажемся в состоянии!
- Здравствуй, - сказал сидевший за столом. - Меня зовут Пер. Садись.
Он был стар, но не дряхл, на сморщенном годами и жестокой мудростью
лице светились неожиданно голубые молодые глаза - два окатных камешка.
Мебель, люстра - двойное зеркало, обитатели антимира считают антимиром наш
мир, обе стороны правы и не правы...
- Итак, зачем ты пришел? - спросил он. - Либо в мире наконец изменилось
что-то, либо...
- Опасаетесь провокации по большому счету?
- Опыт... - сказал он.
И перед глазами у меня встали рыжий карьер, волочащиеся за броневиками
трупы, красное пятно на асфальте и быстро вбирающий его песок... Он имел
право на любые подозрения.
- Ваш опыт годился, пока не было меня, - сказал я.
Лицо индейского божка не дрогнуло.
- И что же ты за персона, если с твоим появлением становится ненужным
весь наш опыт?
Я рассказал ему то, что рассказывал вчера в Отделе, и даже больше - в
Отделе я не касался своих мыканий в этом мире, а ему рассказал, как сам
ждал расстрела под моросящим дождиком, что чувствовал, когда на моих
глазах убили Джулиану, про мои метания, обретения и потери. Он невозмутимо
слушал, он очень хорошо умел слушать...
- Знаешь, почему я верю, что ты не разведчик Команды?
- Карта?
- Твое отношение к ней. Ты убежден, что Команда, имея карту, без труда
может нас уничтожить, и считаешь, что, показав карту нам, тем самым
демонстрируешь отсутствие злых намерений.
- Разве не так?
Он засмеялся коротким курлыкающим смешком:
- Мы с таким же успехом можем уничтожить город, как и они - нас.
Неизвестно, кто кого...
- Но Ламст говорил...
- От отчаяния можно сказать многое.
- Тот броневик, сто четвертый... - сказал я. - Черт, я-то думал, что во
всем разобрался. Кто же из вас сильнее?
- А какое это имеет значение для того, что ты задумал?
- Вы правы, - сказал я. - Это не имеет ровным счетом никакого значения,
и не стоит прикидывать баланс сил. Вам нужна война?
- Она никому не нужна.
- Об этом и разговор. Пора кончать войну.
- Ты понимаешь, как это сложно - кончать ТАКУЮ войну? Пройдет много
времени, прежде чем исчезнет подозрительность с обеих сторон. У города
есть внутренние проблемы, у нас их не меньше. Эксцессы, рецидивы,
вспышки...
- Никто и не говорит, что это легко, - сказал я.
- Нужны гарантии. Серьезные гарантии грандиозных свершений.
- Разумеется, - сказал я. - Однако не кажется ли вам, что первый шаг
уже сделан?
- Но понадобится и второй, и третий...
Он явно на что-то намекал, но я не мог его понять, а он не желал
облегчить мне задачу.
- Тебе не кажется странным, что я ничего не сказал ни об раскрывшейся
загадке нашего происхождения, ни о наших... творцах, ни о внешнем мире?
- Кажется, - сказал я. - Согласитесь, это несколько ошеломляющие
новости.
- Еще бы. Но поверь, установление мира для нас важнее всего остального,
как бы ошеломляюще и долгожданно оно ни было. Поговорим лучше о том - как
мы поняли - что нужно менять что-то в себе...
Через полчаса я вышел от него, присел на крылечке. Поблизости смеялись
дети, таская за уши мохнатого звереныша. Я сунул руку в карман и с легким
сердцем поставил пистолет на предохранитель.
Вот мы и постарели и еще на одну операцию. По-разному можно стареть -
на десять лет, на одну войну, на долгое путешествие, на короткую беседу,
на самую трудную в мире операцию, которой никто не приказывал заниматься,
но невозможно было бы не заняться ею.
Кати, когда все закончится, я расскажу тебе сказку - про то, как некий
злой волшебник превратил людей в вурдалаков, в упырей, но люди
почувствовали неладное и задались целью найти средство вновь стать людьми.
Им было очень трудно, у них были свои разногласия, свои проблемы, свои
любители крайностей, но они упорно искали живую воду, способную
расколдовать их, - и нашли наконец. После этого им остается убедить других
людей, что они перестали быть чудовищами из сказок, и это, Кати, будет
труднее всего, труднее даже, чем найти живую воду...
Пер вышел на крыльцо, присел рядом:
- Как я понимаю, прописанного в деталях плана у тебя нет.
- Нет, - признался я. - Но это не главное. Главное - признать, что
нужно заключить мир.
- Для тебя действительно очень важно, продолжаться или нет войне?
- Я уже устал это доказывать.
- На словах доказывать легко, - сказал он.
- Я рискую жизнью. Я рискую не вернуться в свой мир.
- А если этого мало?
- Что же вам еще нужно?
- Верить тебе.
- Ну так верьте, черт возьми!
Его глаза были удивительно юными.
- Верить... - сказал он. - Это так легко и так трудно - верить...
Неожиданно повернулся и ушел в дом, оставив меня одного. Я растерянно
посмотрел ему вслед. Он готов был сотрудничать со мной, он хотел верить
мне - но я никак не мог понять, к чему сводились его намеки и недомолвки.
Что он имел в виду, говоря о надежных гарантиях?
Пират подбежал ко мне, схватил за рукав и потащил куда-то за дом. Он
отскакивал, отбегал немного, возвращался, прыгал вокруг меня, лаял, снова
хватал за рукав, жалобно визжа. Я пошел следом. Он страшно обрадовался,
увидев, что его поняли, и побежал впереди, то и дело оглядываясь. В его
глазах была почти человеческая тоска. Я очень хорошо знал и понимал собак,
и оттого встревожился.
Пес вломился в заросли голубых кустов, я бежал за ним и на бегу рвал из
кармана пистолет. Желтые шарики липли к куртке, ветки хлестали по лицу, и
я сообразил, что пес кружным путем ведет меня к тому месту, где осталась
машина.
Кусты кончились. Пират завыл, кружась вокруг джипа.
Она лежала лицом вниз, волосы разметались по траве, лежала в уютной
позе спящего человека, спрятав лицо в сгибе руки, и если бы не нож...
Кинжал с черной узорчатой рукояткой вонзился в спину у самой шеи, под
воротником пушистой рубашки.
Я опустился на колени, поднял ее за плечи и повернул лицом к себе,
локтем отталкивая мечущегося вокруг Пирата. Как в тридцать шестом в
Мадрасе, как в тридцать восьмом в Коломбо, как в сороковом на том
безымянном пустыре, везде одно и то же - бесполезная тяжесть пистолета в
руке, запоздалая жажда мести. Если б вовремя понять, не пришлось бы нам
пенять, не пришлось бы обвинять опоздания...
На ее лице было только изумление, она успела удивиться, когда что-то
ударило в спину, и больше ничего не успела, так и не поняла, что ее убили.
Мой дядя, старший брат отца, называл такую смерть прозрачной, а уж он,
двадцать лет протрубивший в Особой Службе ООН, предшественнице МСБ во
времена, когда многие не верили, что когда-нибудь будет создана МСБ,
навидавшийся всякого в те огненные времена великого перелома, знал, что
говорить и что как называть. Прозрачная смерть. Когда говорят о смерти,
всегда спешат сказать, что желали бы себе именно такой, мгновенной, как
удар молнии, внезапной, как наши решения, круто меняющие жизнь,
мгновенной, как удар молнии. Я тоже говорил так, но досталось это не мне.
Сначала Камагута-Нет-Проблем, потом Мигель-Бульдозер, Панкстьянов, Реджи
Марлоу, Дарин - все это были свои, тертые и битые, с дубленой дырявой
шкурой профессионалы. А здесь была девчонка, которой по высшей
справедливости полагалось жить да жить и не играть в наши жестокие игры.
Правда, эти игры не спрашивают нашего согласия на участие - сплошь и
рядом...
Пират заворчал над ухом. Я поднялся и увидел Пера в сопровождении того,
высокого, и другого, незнакомого. Они шли ко мне. Я яростно огляделся,
увидел торчащий приклад, выхватил из машины пулемет и снял его с
предохранителя. Высокий, увидев это, поднял какую-то штуку с прозрачным
стеклянным стволом, но Пер, не оборачиваясь, пригнул его руку к земле.
Пер шел ко мне. Я поднял пулемет и положил палец на спуск, а он все
равно шел, старый, но не дряхлый, с ясными молодыми глазами, расстояние
между нами сокращалось, и в глазах его была та же самая боль, тоска по
времени милосердия. И я опустил пулемет - я не мог стрелять в самого себя.
Принесенная с собой мораль, логика, представления о добре и зле здесь не
годились...
- Слушай, - устало и тихо сказал Пер. - Мы многие годы убивали друг
друга, научились никому и ничему не верить. Всегда была только смерть -
ради смерти. Если ты знаешь жизнь, ты должен знать, что смерть ради смерти
- это еще не все. Бывает еще и смерть ради жизни.
- Да, - сказал я. - Я это знаю. Но зачем?
- Бывает и смерть ради жизни, - повторил он. - Может быть, это слишком
жестоко, но... Я должен был верить, и я очень хочу верить. Если _теперь_
ты сделаешь все, что обещал, будешь работать для мира, я поверю
окончательно.
Он ждал. Жестокость - это страшно, это плохо, но в мире, где никогда не
было однозначных понятий, в мире, где красивые строчки прописей непригодны
при столкновении с грубой прозой, невозможно обойтись прописными истинами.
Путь к счастью - это отвесный, заросший колючками склон, на нем обдираешь
руки до крови и обнаруживаешь, что абстрактные понятия следует толковать
на разные лады, следует не верить собственным глазам, не сердцем, а
рассудком добираться до истин...
Я сел на землю, оперся спиной на колесо, так и не выпустив из рук
бесполезный пулемет.
- Был такой человек - Георгий Саакадзе, - сказал я им, молча стоявшим
надо мной. - Чтобы освободить свою родину, он оставил врагам заложником
своего сына, зная, что сыну не спастись... Я вернусь. Пер, даже теперь...
- И что случилось с сыном? - спросил высокий.
- Что, по-вашему, с ним могло случиться? - спросил я, не глядя на него.
Было. Александр Невский прошел через татарский костер, унижением
отстояв будущее торжество. Ради спокойствия в государстве Петр Первый не
пожалел сына. Было, было...
Я развернул машину и медленно поехал прочь. Кати сидела рядом и
смотрела вперед все так же изумленно, я не мог оставить ее там, я еще не
все сделал для нее и не все ей сказал. Машина летела по ухабистой лесной
дороге, я газовал и газовал, клацал зубами Пират, плечо Кати задевало мое,
закрыв глаза, я мог думать, что она жива, что не было никакого кинжала, не
было самого важного и самого трудного экзамена в моей жизни. Когда я
понял, что плачу, уже не удивился...
Я привез ее к тому месту, где рассказывал о звездах и разудалых
капитанах, спьяну открывавших новые моря и земли, о дельфинах и
таинственном морском змее, о моем и ее мире.
Теперь я мог сказать ей все - что люблю ее, что не знаю, как буду без
нее, что я за себя и за нее совершу все задуманное, что я...
...Пятнистые танки и наглая, полупьяная, с засученными рукавами
мотопехота катились лавиной, и над колоннами надоедливо зудела мелодия
"Лили Марлен", измотанные батальоны оставляли город, над которым
безнаказанно висели "юнкерсы" - самый первый год, самый первый месяц. И
уже не было никакого порядка, а на обочине лежала мертвая девочка лет
трех, красивая, в белом воздушном платьице, и другая девочка, шагавшая
рядом с матерью, показывала на ту, лежащую, и просила: "Мам, заберем
куклу, ну давай куклу заберем..." Прадед сам это видел, он тогда со своими
оперативниками вылавливал в тех местах десантников-диверсантов из полка
"Бранденбург-600". Высшая несправедливость войны в том, что на ней
убивают...
Я многое сказал ей и поцеловал так, как хотел, но не успел.
Ритуал похорон наших офицеров разработан давно: гроб на
бронетранспортере, алые и белые цветы, ордена на подушечках, обнаженные
шпаги, сухой треск трех залпов, оркестр играет древнюю китайскую мелодию
"Дикие гуси, опускающиеся на песчаную отмель" - самую печальную мелодию на
Земле. Правда, Камагуту мы хоронили под полонез Огинского, он так хотел, а
Панкстьянова - вовсе без музыки, опять-таки по высказанному вскользь
пожеланию, а гроб Дарина был пустым, и его было очень легко нести...
Вся моя воля, вся способность управлять собой потребовались, чтобы
засыпать ее лицо, ведь я знал, что никогда больше не увижу ее, и лопата
весила тонны, а песок смерзся в лед.
Я оставил себе только принесенный из большого мира служебный пистолет.
Все остальные магазины я расстрелял в воздух, отнес и выбросил в реку все
оружие, какое у меня было, - я не собирался больше стрелять на этой земле.
Полагалось что-то написать, но я не знал ни года ее рождения, ни года
смерти - по меркам большого мира ничего подобного у нее не было. Собрав
пригоршню горячих гильз, я выложил в изголовье холмика короткое слово
"КАТИ". И ничего больше.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг