не поверил равнодушию следователя. Внутри все сжалось от нехорошего
предчувствия.
- Вы ей написали? - спросил Коля, чувствуя, как неестественно звучит
его голос.
- Разумеется, - ответил следователь, не глядя на Колю. - Тогда же,
когда вы дали свои показания.
Он резко повернулся к Коле и вперил в него тяжелый взгляд.
- Мой долг - проверять сомнительные показания.
- Почему сомнительные? - "И зачем я ввязался в этот разговор, -
проклинал себя Коля. - Лучше было бы мне промолчать".
- Потому что они вызвали во мне новые подозрения.
- А почему вы молчали? - нашелся Коля. - Два с лишним года молчали?
Вревский тяжело положил ладони на синие папки.
- Кончим об этом, - произнес он. - Этот разговор никуда не приведет.
И те сведения, которые я получил касательно вас, тоже останутся здесь. -
Вревский стукнул ладонью по папке. - Из тяжких преступлений, дай Бог,
только каждое пятое раскрывается. И то по глупости обвиняемых. Вы же не
дурак.
Беккер готов был изобразить негодование - он истинно испытывал
негодование. Но потом понял, что следователь ждет именно негодования.
Беккер стиснул зубы, глядя на железный сейф.
- Молчите? - сказал Вревский с разочарованием. - И правильно делаете
- сколько мы узнаем, когда подозреваемый возмущен!
- Я полагал, что я свидетель.
- Свидетели вон там, по улице ходят. А все, кто попадает ко мне сюда,
подозреваемые. И не думайте, что вы - исключение.
Они сидели друг против друга, как старые знакомые, которым не о чем
более беседовать, но которые не расстаются, потому что испытывают взаимную
неловкость - кто-то должен оказаться менее вежливым и подняться первым.
- А какова судьба Лиды? - спросил после тягучей паузы Беккер. - Вам о
ней что-нибудь известно?
- Я был убежден, что они бежали на лодке. Но на море в тот вечер
поднялся жестокий шторм. Несколько рыбачьих лодок было опрокинуто. Я
полагал, что судьба догнала Берестова и Иваницкую. И искренне удивился,
узнав, что осенью Берестов объявился в наших краях.
- Андрей не заслужил смерти!
- Что ж - стремясь уйти от одного наказания, мы находим себе другое,
куда более жестокое. Не убежал бы Берестов, был бы жив.
- А как он погиб? Я слышал от общих знакомых, но не знаю
подробностей.
- Случайный выстрел комендантского патруля.
- А что известно о Лиде Иваницкой?
- Я убежден, что она мертва. Но так не хочется закрывать следствие!
- Что же вас удерживает?
- Интуиция... нет, не интуиция. Опыт. Я почти уверен, что в самое
ближайшее время многое изменится. Произойдут события, которые помогут нам
узнать правду. Ведь не бывает идеальных, совершенных преступлений, как не
бывает красавицы без изъяна.
- Ну уж тут вы преувеличиваете! - Беккер потерял первоначальную
настороженность, как бы развел руки в боксе, забыв о коварстве противника.
- Почему же? Если я вижу совершенную женщину, то думаю, каким же
образом ей удалось скрыть неведомый мне пока изъян? И проверяю - не длинна
ли ее юбка, не слишком ли густа вуаль?
- А кого вы имеете в виду?
- Вам обязательно нужно, чтобы я кого-то имел в виду? Я могу
признаться - но ведь это ничего не изменит.
- Мне любопытно.
- Любопытство не просто порок, но и опасный порок. Допустим, что
совершенная красавица под слишком густой вуалью для меня вы, прапорщик.
Порой я думаю, что если бы я не увлекся Берестовым, то куда большего
достиг бы, обратив внимание на вас.
- Еще не поздно, - сказал Беккер, проводя пальцем по усикам. Жест
получился опереточным.
- Не знаю, не знаю, - вздохнул Вревский. - Уж больно времена
ненадежные...
- Вы боитесь будущего?
- Я русский человек, - сказал Вревский. - Авось обойдется. Авось
государь придумает наступление или французы возьмут Берлин... Впрочем,
даже если в нашей богоспасаемой России будет бунт... Следователи и палачи
нужны любому режиму.
- На ваше место может оказаться немало желающих.
- Хватит, Беккер. Потрепали языками, и хватит, - сказал Вревский
тоном, которому не возражают. - Перейдем к делу.
Они говорили до обеда. Впрочем, это был не разговор - это был допрос,
однообразный, ходящий по кругу, изматывающий жертву. Беккер чувствовал,
что он теперь жертва, и ненавидел Вревского за эту жестокость и Андрея за
то, что тот погиб, избегнув уготованной ему судьбы и как бы подставив на
свое место Колю.
Но еще более удивило Колю то, что в разговоре с постоянством,
исключающим случайность, стало упоминаться имя Маргариты. Коля был
убежден, что Вревский никак не связывает ее с этими событиями, да и не
было к тому оснований. Так что же тогда произошло, неизвестное Коле и,
может быть, опасное для него?
Ничего, видно, не добившись от Беккера, проголодавшись, Вревский
объявил, что прерывает разговор до понедельника 6 марта и просит Колю не
отлучаться из Симферополя либо возвратиться туда с утра в понедельник.
27 февраля был последний день империи. Со следующего дня, оставаясь
еще императором, Николай уже был бессилен что-либо сделать.
Да и решения его кажутся сегодня робкими, как у больного, который
старается убедить себя, что все обойдется, что все не так уж и страшно...
В тот же день император написал своей жене: "После вчерашних известий из
города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен
(Алексеев - начальник штаба верховного главнокомандующего), но полагает,
что необходимо назначить очень энергичного человека... Беспорядки в
войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал".
Рота выздоравливающих - нелепый, наивный бабушкин слух - возникла в
соображениях императора уже после того, как Родзянко телеграфировал из
Думы: "Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска
гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены
бунтом... Гражданская война началась и разгорается".
Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов сообщал,
что потерял контроль над столицей и верных войск у него не осталось. В
Ставке решили сменить генерала и послали Иванова с полком георгиевских
кавалеров, словно надеялись ковшиком вычерпать море.
Следом двинулся император. Рано утром поезд поехал к Петрограду,
император намеревался взять судьбы страны в свои руки и отправить в
казармы мифическую роту выздоравливающих.
Но железная дорога была в руках восставших. Царский поезд после
нескольких неудачных попыток прорваться к Петрограду повернул на Псков и
замер.
Там царь уже более получал телеграммы, чем посылал их. Он покорно
брал ленты, выползавшие из аппаратов. Телеграфировали командующие
фронтами:
Великий князь Николай Николаевич требует передачи престола
наследнику.
Генерал-адъютант Брусилов умоляет отказаться от престола!
Генерал-адъютант Эверт предлагает передать власть Государственной
думе.
В Петербурге верноподданные вожди Думы метались между вариантами
власти, стараясь спасти видимость империи, - престол предполагалось отдать
Михаилу. Гучков и Шульгин поехали в Псков принимать у царя отречение. В
Таврическом дворце заседал уже Петроградский совет рабочих депутатов во
главе с Чхеидзе.
Когда император в своем вагоне подписал акт об отречении от престола,
он сказал окружающим, что хочет попрощаться с матерью и потом уедет на юг,
в Крым.
На следующий день, понимая, что революция зашла слишком далеко и сама
идея монархии умерла, Михаил также отрекся от престола, и власть перешла к
Временному правительству во главе с князем Львовым, представлявшим в Думе
Всероссийский земский союз, организацию, что, в частности, заботилась о
больных и раненых солдатах и была императором не любима.
Министром юстиции в правительстве стал стриженный бобриком трудовик
Керенский.
В считанные дни революция победила во всей стране - потому что, как
оказалось, империю защищать было некому.
Император еще несколько дней провел в штабном вагоне в Могилеве. 4
марта из Киева приехала его мать. Погода держалась морозная, но император
много гулял.
7 марта новыми властями императору было велено переехать под охраной
в Царское Село, где воссоединиться с семьей и ждать дальнейших
распоряжений.
Все вокруг совершали поступки. Дурные или отважные, трусливые или
талантливые. Император не был способен на поступки. Он ждал обстоятельств,
не пытаясь воздействовать на них.
Государя искренне и глубоко обижало то, что он так сразу стал никому
не нужен. Даже из газет вылетели упоминания о нем, вытесненные актуальными
новостями и реальностью политической борьбы. Поэтому, возвращаясь поездом
в Царское Село, Николай Александрович мечтал о торжестве справедливости, о
верных долгу и присяге генералах, адмиралах и простых обер-офицерах. Эти
люди обязательно соберутся с силами и защитят империю.
В Царском Селе его встретили "душка Аликс и дети", все здоровые,
кроме Марии, у которой еще не прошла корь.
Свобода никогда не приходит сразу, в окончательном, порой страшном в
своей окончательности виде. Ее первые шаги сегодня пугают своей смелостью,
но кажутся микроскопическими уже через неделю.
Существует определенный стереотип развития свободы.
Сначала (этот шаг может быть неожиданным для обывателя) происходит
формальный момент революции. Голодные и недовольные выходят на улицу,
потому что рассчитывают стать счастливыми.
И они штурмуют Бастилию. Или свергают русского императора.
Бастилия взята. Революция победила. Всем кажется, что свобода
безгранична - ничего подобного ранее не случалось.
Император превращается в простого гражданина, а в стране формируется
первое правительство.
Правительство тут же начинает подвергаться давлению слева, потому что
ожидание сочных плодов революции сменяется растущим разочарованием.
Верноподданные Родзянки и Шульгины недолго удерживаются у власти,
потому что эти революционеры недостаточно революционны.
Проходит полгода со дня светлой революции, и она уже никому не
кажется светлой и победоносной. Отречение Николая было напечатано на
машинке, отречение его брата Михаила написано от руки. Михаил призывал уже
не к улучшению монархии, а к победе Временного правительства Думы. Вскоре
ореол легитимности, окружавший монархов, исчезает. Романовы и граждане
Капеты становятся обычными заключенными в обычных тюрьмах.
Революции катятся к демагогии и жестокости.
После законопослушных Родзянок у власти несколько месяцев держится
куда более левый Керенский, но в октябре он уступает главенство
большевикам. Революция озверевала, упившись кровью. Диктатура пролетариата
далеко превзошла террор французских якобинцев, но суть движения была
одинаковой. И даже казнь монархов, включая членов семей - знак
революционной трусости диктатур: ибо все диктатуры и диктаторы мира едины
страхом лишиться власти и погибнуть, и страх этот исходит от того, что они
мерят подлость противников собственной подлостью.
Но главное сходство революций в том, что через полгода после их
начала любой человек, попавший в их тенета, в силу того только, что жил в
городе или стране с такой неладной судьбой, с умилением и ностальгией
вспомнит первые недели революции, когда она, как веселая распутная дева,
шла по улицам и полям, а гробы с первыми жертвами несли по центральным
улицам на вытянутых руках и пели скорбные марши. И революция не только
брала, брала, брала, но и обещала дать или даже что-то давала.
В первые дни любой революции раскрываются двери тюрем, выходят на
волю заключенные. Даже карманники в такие дни полагают себя жертвами
политического террора и надевают алые банты. В первые дни революции самые
главные враги народа - полицейские и тюремные стражники. Некоторых из них
убивают. Остальные переодеваются в штатское и ждут момента, когда их
услуги понадобятся снова. Так и случается, потому что раскручивающейся
машине революционного террора необходимы специалисты заплечных дел.
Но упаси Боже попасть полицейскому на глаза революционной толпе в
первый, светлый день революции!
* * *
...3 марта в Ялте громили здание суда и полицейские участки.
Всем уже было ясно, что в России произошла революция, что она
необратима, что царя более нет, и, помимо хождения по городу с красными
бантами или повязками, следовало принять меры по вещественному оформлению
революции. Надо было оставить потомкам некое революционное действие,
которое будет внесено в учебники истории.
Штурм здания суда с последующим сжиганием дел был в интересах вовсе
не революционеров, дела которых были пропуском в бессмертие и должны
храниться в музеях, а тем лицам, которые не хотели, чтобы свободные
потомки когда-то узнали о слабости духа, продажности, предательстве лиц,
числившихся в революционерах. Эту точку зрения разделяли и уголовники,
которые понимали, что их делам лучше бы и не существовать. Власть всегда
власть - спохватится, снова посадит.
В толпе, что собиралась с утра возле здания суда в Ялте, заводилами
были именно уголовники, а может, и тайные полицейские агенты, хотя они
вперед не лезли, а шумели из недр толпы.
Ввиду того, что у народа, собравшегося на кривой площадке, еще не
было опыта брать штурмом государственные учреждения, то должно было пройти
некоторое время, прежде чем штурмующие разгорячатся достаточно для
поступков. Так что вначале получился очередной митинг, на котором
выступала чахоточная студентка Чернякова, не пропустившая за последние три
дня ни одного митинга - ни дневного, ни ночного. Разумеется, до революции
она не сталкивалась с ялтинской полицией, ее дела в суде не было, и ее
требования разобрать по кирпичику этот символ монархического произвола
были бескорыстны. Затем долго говорил гимназист восьмого класса,
прирожденный оратор, но дурак. Попытался выступить Косичкин от городской
Думы, но его быстро выгнали - толпа постепенно накалялась, потому что дело
двигалось к обеду и многим пора было уходить, но без настоящего события
уходить не хотелось.
Беккер, стоявший на дальней окраине толпы, вроде бы и принадлежал к
ней и в то же время оставался только свидетелем, несколько раз поглядывал
на часы, стараясь мысленно поторопить революционеров, - нетерпение и
надежда пробраться в здание суда смешивались с желанием не пропустить
дневного пароходика на Феодосию.
В тот день он еще думал, что вернется в свою часть.
Разговор с Вревским, столь нежелательный и даже опасный, в
понедельник 6 марта не состоялся. Беккер, покорно пришедший к сроку, был
уведомлен, что господин следователь отбыл по срочным делам в Симферополь.
И только покинув здание суда и прочтя газеты, Беккер понял, что в
Петрограде в самом деле бунт превратился в революцию, получая тем самым
индульгенцию от истории.
Последующие три дня он провел в нервной нерешительности, разрываясь
между желанием сесть на пароход и вернуться в Феодосию либо укрыться на
Кавказе в надежде, что после революции никто никогда не вернется к делу об
убийстве Берестова-старшего. Но в то же время Беккер боролся с этим
желанием, понимая, подобно простому уголовнику, что дело, лежащее в сейфе,
всегда остается бомбой замедленного действия, и тем более опасной бомбой,
раз Беккеру неизвестно, что же известно Вревскому. Беккер понимал,
насколько важно для его будущей жизни прочесть содержимое двух синих
папок.
Сейчас, стоя позади толпы, Беккер придерживал под шинелью большой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг