середине и беспомощно обвис. Без всякого звука рухнула крайняя башня
Девичьего Монастыря вдали.
- Не в ударе я сегодня, - сказал Коровьев, рассматривая свои пальцы.
- Свиньи! - воскликнул Воланд снисходительно и сел на коня.
За ним то же сделали остальные, а Азазелло поднял вздрагивающего поэта
на коня...
И кони тут же снялись и скачками понеслись вверх по обрывам.
Последнее, что видела Маргарита, это звено аэропланов, которое
оказалось над головами, и настолько невысоко, что в переднем она ясно
разглядела маленькую голову в шлеме.
Тут же что-то мелькнуло в воздухе, и близко в роще ударил вверх огонь,
и грохнуло так, что оборвалось от страха сердце.
Кони были уже на верхней площадке. Второй аэроплан бросил бомбу
поближе, в клочья разметав деревья и землю.
- Нам намекают, что мы лишние, - вскричал Коровьев и, пригнувшись к шее
жеребца, прокричал тоненько:
- Любезные... гробят!
В то же мгновение воздух засвистал в ушах Маргариты, исчезла Москва со
своим дымом и Воробьевы горы - навсегда.
НОЧЬ
(Глава предпоследняя)
21/IX.34 г. и далее.
Кони рвались вперед, а навстречу им летели сумерки. Полет принес
упоение и Маргарите, и поэту. Кони спускались к земле, били с силой ногами,
отталкивались и долго неслись на высоте сосен. Высшее наслаждение было
именно в приближении к земле, в ударе об нее и последующем подъеме.
Воланд скакал впереди, и любовники видели, как черный его плащ летел
над черной лошадью.
Землю покрывали сумерки, и под летящими появлялись печально
поблескивающие озерца и пропадали. Возникали лесные массивы, и тогда
Маргарита снижалась нарочно, чтобы дышать запахом земляной смолистой весны,
и конь ее, хрипя, шел, чуть не задевая копытами растрепанные страшные
загадочные сосны.
Небо густело синью с каждым мгновением, но где-то в безумной дали пылал
край земли, и туда держали путь всадники.
Они нарочно избрали маршрут так, что никакие ни строения, ни огни не
тревожили их. Они были лицом к лицу с ночью и землей. Их не беспокоили
никакие звуки, кроме ровного гудения ветра, да еще, когда они мелькали над
весенними стоячими водами, лягушки провожали их громовыми концертами, и в
рощах загорались светляки.
Все шестеро летели в молчании, и поэт ни о чем не хотел думать, закрыв
глаза и упиваясь полетом.
Но когда сумерки сменились ночью и на небе сбоку повис тихо светящийся
шар луны, когда беленькие звезды проступили в густой сини, Воланд поднял
руку, и черный раструб перчатки мелькнул в воздухе и показался чугунным. По
этому мановению руки кавалькада взяла в сторону.
Воланд поднимался все выше и выше, за ним послушно шла кавалькада.
Теперь под ногами далеко внизу то и дело из тьмы выходили целые площади
света, плыли в разных направлениях огни.
Воланд вдруг круто осадил коня в воздухе и повернулся к поэту.
- Вам, быть может, интересно видеть это?
Он указал вниз, где миллионы огней дрожа пылали. Поэт отозвался.
- Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь
заключенным. Я слеп и нищ.
Воланд усмехнулся и рухнул вниз. За ним со свистом, развевая гривы
коней, опустилась свита.
Огни пропали, сменились тьмой, посвежело, и гул донесся снизу. Поэт
вздрогнул от страха, увидев под собою черные волны, которые ходили и
качались. Он крепче сжал жесткую гриву, ему показалось, что бездна всосет
его и сомкнется над ним вода. Он слабо крикнул, когда бесстрашная и озорная
Маргарита, крикнув, как птица, погрузилась в волну. Но она выскочила
благополучно, и видно было, как в полутьме черные потоки сбегают с храпящего
коня.
На море возник вдруг целый куст праздничных огней. Они двигались.
Всадники уклонились от встречи, и перед ними возникли вначале темные горы с
одинокими огоньками, а потом близко развернулись, сияя в свете
электричества, обрывы, террасы, крыши и пальмы. Ветер с берега донес до них
теплое дыхание апельсинов, роз и чуть слышную бензиновую гарь.
Воланд пошел низко, так что поэт мог хорошо рассмотреть все, что
делалось внизу. Но, к сожалению, летели быстро, делая петли, и жадно
глядящий поэт получил такое представление, что под ним только укатанные
намасленные дороги, по которым вереницей, тихо шурша, текли лакированные
каретки, и фары их со всех сторон бросали свет. Повсюду горели фонари, тихо
шевелились пальмы, белоснежные здания источали назойливую музыку.
Воланд беззвучно склонился к поэту.
- Дальше, дальше, - прошептал тот. Развив такую скорость, что все огни
внизу смазались, как на летящей ленте, Воланд остановился над гигантским
городом. И опять под ногами в ослепительном освещении и белых, и синеватых,
и красных огней потекли во всех направлениях черные лакированные крыши, и
засветились прямые, как стрелы, бульвары. Коровьев очутился рядом с поэтом с
другой стороны, а неугомонная Маргарита понеслась и стала плавать совсем
низко над площадью, на которой тысячью огней горело здание.
- Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер, - шепнул
бывший регент, - добудем фраки и нырнем в кафе освежиться, так сказать,
после рязанских страданий, - голос его звучал искушающе.
Но тоска вдруг сжала сердце поэта, и он беспокойно оглянулся вокруг.
Ужасная мысль, что он виден, потрясла его. Но, очевидно, не были замечены ни
черные грозные кони, висящие над блистающей площадью, ни нагая Маргарита.
Никто не поднял головы, и какие-то люди в черных накидках сыпались из
подъездов здания...
- Да вы, мастер, спуститесь поближе, слезьте, - зашептал Коровьев, и
тотчас конь поэта снизился, он спрыгнул и под носом тронувшейся машины
пробежал к подъезду.
И тогда было видно, как текли, поддерживая разряженных женщин под руки,
к машинам горделивые мужчины в черном, а у среднего выхода стоял,
прислонившись к углу, человек в разодранной, замасленной, в саже, рубашке, в
разорванных брюках, в рваных тапочках на босу ногу, непричесанный. Его лицо
дергалось судорогами, а глаза сверкали. Надо полагать, что шарахнулись бы от
него сытые и счастливые люди, если бы увидели его. Но он не был видим. Он
бормотал что-то про себя, дергался, но глаз не спускал с проходивших, ловил
их лица и что-то читал в них, заглядывая в глаза. И некоторые из них почуяли
присутствие странного, потому что беспокойно вздрагивали и оглядывались,
минуя угол. Но в общем все было благополучно, и разноязычная речь трещала
вокруг, и тихо гудели машины, становясь впереди, и отъезжали, и камни
сверкали на женщинах.
Тут с холодной тоской представил вдруг поэт почему-то сумерки и озерцо,
и кто-то и почему-то заиграл в голове на гармонии страдания, и пролил свет
луны на холодные воды, и запахла земля. Но тут же он вспомнил убитого у
манежной стены, стиснул руку нагой Маргарите и шепнул: "Летим!"
И уж далеко внизу остался город, над которым, как море, полыхал огонь,
и уж погас и зарылся в землю, когда, преодолевая свист ветра, поэт, летящий
рядом с Воландом, спросил его:
- А здесь вы не собираетесь быть? Усмешка прошла по лицу Воланда, но
голос Коровьева ответил сзади и сбоку:
- В свое время навестим.
И опять уклонились от селений и огней, и вокруг была только ночь.
По мере того как они неслись, приходилось забираться все выше и выше, и
поэт понял, что они в горной местности. Один раз сверкнул высокий огонь и
закрылся. Луна выбросилась из-за скал, и поэт увидел, что скалы оголены,
страшны, тоскливы.
Тут кони замедлили бег, и на лысом склоне Бегемот и Коровьев вырвались
вперед.
Поэт увидел отчетливо, как с Коровьева свалилась его шапчонка и пенсне,
и когда он поровнялся с остановившимся Коровьевым, то разглядел, что вместо
фальшивого регента перед ним в голом свете луны сидел фиолетовый рыцарь с
печальным и белым лицом; золотые шпоры ясно блестели на каблуках его сапог,
и тихо звякали золотые поводья. Рыцарь глазами, которые казались незрячими,
созерцал ночное живое светило.
Тут последовало преображение Воланда. С него упал черный бедный плащ.
На голове у него оказался берет и свисло набок петушиное перо. Воланд
оказался в черном бархате и тяжелых сапогах с тяжелыми стальными звездными
шпорами. Никаких украшений не было на Воланде, а вооружение его составлял
только тяжелый меч на бедре. На плече у Воланда сидел мрачный боевой черный
ворон, подозрительным глазом созерцал луну.
Бегемот же съежился, лишился дурацкого костюма, превратился в черного
мясистого кота с круглыми зажженными глазами.
Азазелло оказался в разных в обтяжку штанинах - одна гладкая, другая в
широкую полоску, с ножом при бедре.
Поэт, не отрываясь, смотрел на Воланда и на его эскорт, и мысль о том,
что он понял, кто это такой, наполнила его сердце каким-то жутковатым
весельем.
Он обернулся и видел, что и Маргарита рассматривает, подавшись вперед,
преобразившихся всадников, и ее глаза сверкают, как у кошки.
Тут Воланд тронул шпорами лошадь, и все опять поскакали. Скалы
становились все грознее и голее. Скакали над обрывом, и не раз под копытами
лошадей камни обрушивались и валились в бездну, но звука их падения не было
слышно. Луна сияла все ярче, и поэт убедился в том, что нигде здесь еще не
было человека.
Сводчатое ущелье развернулось перед всадниками, и, гремя камнями и
бренча сбруей, они влетели в него. Грохот разнесло эхом, потом вылетели на
простор, и Воланд осмотрелся, а спутники его подняли головы к луне. Поэт
сделал то же и увидел, что на его глазах луна заиграла и разлила невиданный
свет, так что скупая трава в расщелинах стала видна ясно.
В это время откуда-то снизу и издалека донесся слабый звон часов.
- Вот она полночь! - вскричал Воланд и указал рукой вперед.
Спутники выскакали за обрыв, и поэт увидел огонь и белое в луне пятно.
Когда подъехали, поэт увидел догорающий костер, каменный, грубо отесанный
стол с чашей, и лужу, которая издали показалась черной, но вблизи оказалась
кровавой.
За столом сидел человек в белой одежде, не доходящей до голых колен, в
грубых сапогах с ремнями и перепоясанный мечом.
На подъехавших человек не обратил никакого внимания - или же не увидел
их. Он поднял бритое обрюзгшее лицо к лунному диску и продолжал
разговаривать сам с собой, произнося непонятные Маргарите слова.
- Что он говорит? - тихо спросила Маргарита.
- Он говорит, - своим трубным голосом пояснил Воланд, - что и ночью и
при луне ему нет покоя.
Лицо Маргариты вдруг исказилось, она ахнула и тихонько крикнула:
- Я узнала! Я узнала его! - и обратилась к поэту: - А ты узнаешь?
Но поэт даже не ответил, поглощенный рассматриванием человека.
А тот, между тем, гримасничая, поглядел на луну, потом тоскливо вокруг
и начал рукою чистить одежду, пытаясь стереть с нее невидимые пятна. Он тер
рукой грудь, потом выпил из чаши, вскричал:
- Бангх! Бангх!..
Но никто не пришел на этот зов, отчего опять забормотал белый человек.
- Хм, - пискнул кот, - курьезное явление. Он каждый год в такую ночь
приходит сюда, ведь вот понравилось же место? И чистит руки, и смотрит на
луну, и напивается.
Тут заговорил лиловый рыцарь голосом, который даже отдаленно не
напоминал коровьевский, а был глуховат, безжизнен и неприязнен.
- Нет греха горшего, чем трусость. Этот человек был храбр и вот
испугался кесаря один раз в жизни, за что и поплатился.
- О, как мне жаль его, о, как это жестоко! - заломив руки, простонала
Маргарита. Человек выпил еще, отдуваясь, разорвал пошире ворот одеяния,
видимо, почуял чье-то присутствие, подозрительно покосился и опять
забормотал, потирая руки.
- Все умывается! Ведь вот скажите! - воскликнул кот.
- Мечтает только об одном - вернуться на балкон, увидеть пальмы, и
чтобы к нему привели арестанта, и чтобы он мог увидеть Иуду Искариота. Но
разрушился балкон, а Иуду я собственноручно зарезал в Гефсиманском саду, -
прогнусил Азазелло.
- О, пощадите его, - попросила Маргарита.
Воланд рассмеялся тихо.
- Милая Маргарита, не беспокойте себя. Об нем подумали те, кто не
менее, чем мы, дальновидны.
Тут Воланд взмахнул рукой и прокричал на неизвестном Маргарите языке
слово. Эхо грянуло в ответ Воланду, и ворон тревожно взлетел с плеча и повис
в воздухе.
Человек, шатнувшись, встал, повернулся, не веря еще, что слышит голос,
но увидел Воланда, поверил, простер к нему руки.
А Воланд, все также указывая рукой вдаль, где была луна, прокричал еще
несколько слов. Человек, шатаясь, схватился за голову руками, не веря ни
словам, ни явлению Воланда, и Маргарита заплакала, видя, как лицо вставшего
искажается гримасой и слезы бегут неудержимо по желтым вздрагивающим щекам.
- Он радуется, - сказал кот.
Человек закричал голосом медным и пронзительным, как некогда привык
командовать в бою, и тотчас скалы рассеклись, из ущелья выскочил, прыгая,
гигантский пес в ошейнике с тусклыми золотыми бляхами и радостно бросился на
грудь к человеку, едва не сбив его с ног.
И человек обнял пса и жадно целовал его морду, восклицая сквозь слезы:
"Банга! О, Банга!"
- Это единственное существо в мире, которое любит его, - пояснил
всезнающий кот.
Следом за собакой выбежал гигант в шлеме с гребнем, в мохнатых сапогах.
Бульдожье лицо его было обезображено - нос перебит, глазки мрачны и
встревожены.
Человек махнул ему рукой, что-то прокричал, и с топотом вылетел конный
строй хищных всадников. В мгновение ока человек, забыв свои годы, легко
вскочил на коня, в радостном сумасшедшем исступлении швырнул меч в луну и,
пригнувшись к луке, поскакал. Пес сорвался и карьером полетел за ним, не
отставая ни на пядь; за ним, сдавив бока чудовищной лошади, взвился
кентурион, а за ним полетели, беззвучно распластавшись, сирийские всадники.
Донесся вопль человека, кричавшего прямо играющей луне:
- Ешуа Га-Ноцри! Га-Ноцри!
Конный строй закрыл луну, но потом она выплыла, а ускакавшие пропали...
- Прощен! - прокричал над скалами Воланд, - прощен!
Он повернулся к поэту и сказал, усмехаясь:
- Сейчас он будет там, где хочет быть - на балконе, и к нему приведут
Ешуа Га-Ноцри. Он исправит свою ошибку. Уверяю вас, что нигде в мире сейчас
нет создания более. счастливого, чем этот всадник. Такова ночь, мой милый
мастер! Но теперь мы совершили все, что нужно было. Итак, в последний путь!
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
Над неизвестными равнинами скакали наши всадники. Луны не было, и
неуклонно светало. Воланд летел стремя к стремени рядом с поэтом.
- Но скажите мне, - спрашивал поэт, - кто же я? Я вас узнал, но ведь
несовместимо, чтобы я, живой из плоти человек, удалился вместе с вами за
грани того, что носит название реального мира?
- О, гость дорогой! - своим глубоким голосом ответил спутник с вороном
на плече, - о, как приучили вас считаться со словами! Не все ли равно -
живой ли, мертвый ли!
- Нет, все же я не понимаю, - говорил поэт, потом вздрогнул, выпустил
гриву лошади, провел по телу руками, расхохотался.
- О, я глупец! - воскликнул он, - я понимаю! Я выпил яд и перешел в
иной мир! - Он обернулся и крикнул Азазелло:
- Ты отравил меня!
Азазелло усмехнулся ему с коня.
- Понимаю: я мертв, как мертва и Маргарита, - заговорил поэт
возбужденно. - Но скажите мне...
- Мессир... - подсказал кто-то.
- Да, что будет со мною, мессир?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг