АЛЕКС БОР
Ах, птица-тройка, перестройка!
История из 1988 года
(фрагмент ненаписанного романа)
Если говорит честно, я не собирался идти на факультетское
отчетно-выборное комсомольское собрание. Зачем сидеть и терять драгоценное
время, выслушивать нудный отчет секретаря комсомольского бюро о
проделанной в течение прошлого года работе, которая, по сути дела, велась
только на бумаге, и об их планах на текущий год, о которых все забудут
сразу же после их единогласного принятия? Куда лучше заняться чем-нибудь
более важным - например, начать готовиться к очередному семинару по
русской литературе, до которого осталось всего два дня, или завалиться на
диване с интересной книгой, не обязательно по программе...
Однако перед началом первой лекции к нам в 25-ю аудиторию забежала
секретарь комсомольского бюро факультета, стройная черноволосая и
черноглазая девушка, студентка третьего курса. Ее имени я не знал, хотя не
раз сталкивался с ней в коридорах филфака.
- Это второй курс? - поинтересовалась девушка.
Получив утвердительный ответ, она поднялась на подиум и громким зычным
голосом - и откуда только силы взялись? - прокричала:
- Товарищи! Внимание, товарищи!
Гул, висевший до этого момента в стенах 25-й аудитории, наполовину
заглох, но не стих окончательно.
- Внимание, товарищи! Сегодня в пятнадцать часов состоится
отчетно-выборное комсомольское собрание!
Что тут началось! Гул мгновенно увеличился в несколько раз, словно в
аудиторию залетел рассерженный пчелиный рой.
- Да тише вы! Как маленькие... Повторяю, - девушка пыталась перекричать
разноголосый гул, - сегодня в пятнадцать часов. В "предбаннике" уже
вывесили объявление... Попрошу комсоргов групп обеспечить явку. Прошлое
собрание было сорвано именно по причине неявки... Сегодня в пятнадцать
часов, - повторила она. И, не дожидаясь, когда на ее голову обрушат громы
и молнии расстроенные второкурсники, по-птичьи выпорхнула из аудитории.
Но едва она покинула нас, как в дверном проеме возник высокий мужской
силуэт, и в аудиторию вошел Вальдемар Ярополкович Кузькин, преподаватель с
кафедры русского языка. ВЯК - так его за глаза прозвали студенты. Кузькин
вел занятия по словообразованию и морфологии в двух учебных группах
второго курса, в том числе и в той, где числился я. Можно считать, что
нашей группе повезло - Кузькин прекрасно знал свой предмет и того же
требовал от нас. Некомпетентность в сфере любой профессиональной
деятельности он считал величайшей бедой нашего времени. "Я сделаю из вас
специалистов", - заявил он нам на первом занятии. И начались хождения по
мукам... Семинары по современному русскому языку превратились для многих
из нас в изматывающий марафон, после которого минимум полчаса нужно было
"зализывать раны". В особенности тем из нас, кто приходил на занятия
неподготовленным, намереваясь отсидеться, послушать, что будут говорить
другие. К таким горе-студентам Кузькин был беспощаден. "Вы пришли в
университет за знаниями, - громогласно говорил он, - так что извольте
учиться..."
Но главная наша беда заключалась в том, что ВЯК был секретарем партбюро
факультета. Быть может, именно по этой причине все его лекции и семинары
начинались с политической информации. Разговор начинался о событиях,
происходящих как на факультете, так и по всей стране. Говорил, как
правило, один Кузькин. Он обладал громким, выразительным голосом, излагал
свои мысли грамотно и последовательно, и слушать его речи было просто
приятно. Ну а девушки вообще млели, почти поголовно влюбленные в этого
статного мужчину с благородной сединой... Несмотря на то, что,
высказываясь о "текущем политическом моменте", Кузькин нес порой такую
ахинею, что казалось, что на календаре не ноябрь 1988 года, а середине
семидесятых, и на дворе не перестройка, а "расцвет" застоя. В политическом
плане Кузькин был жутким ретроградом, хотя в его речах постоянно мелькали
упоминания о перестройке, гласности и демократизации.
Кузькин не любил, когда студенты с ним спорили. В таких случаях он мог
грубо одернуть спорщика - дескать, нечего тебе соваться со своим свиным
рылом в наш калашный ряд, молод еще... И грозил вызвать на партбюро, для
разбирательства.
Поэтому когда Кузькин выдавал перлы политического красноречия, студенты
предпочитали молчать и кивать головами в знак согласия. Я же - наивная
душа - не мог спокойно слушать его высокоидейные речи и всегда ввязывался
в спор. Одним словом, лез на рожон... Кузькин тоже не оставался в долгу, и
на семинарах постоянно "гонял" меня по проблемам русского словообразования
и морфологии. И когда я начинал в буквальном смысле "тонуть", ВЯК не
спешил бросить мне спасательный круг.
Быть может, это покажется странным, однако пререкания с Кузькиным
сходили мне с рук. Очевидно, он не считал меня серьезным оппонентом, хотя
порой и обвинял в излишнем экстремизме... Кстати, прозвище Экстремист я
заслужил еще на первом курсе, с легкой руки Андреенко Тамары Григорьевны,
преподавателя кафедры советской литературы 80-х годов. О том, что я
экстремист, знал весь факультет. И странно, почему принципиальный
коммунист Кузькин не предпринимал никаких мер, чтобы "вылечить" меня от
этой болезни. Видимо, он считал ниже своего профессорского достоинства на
равных обсуждать с 19-летним студентом-второкурсником серьезные
идеологические проблемы, предпочитая вести себя как пастырь на церковном
амвоне, которого должны почитать бессловесные прихожане. Однако когда
вопрос заходил о лингвистической науке, то здесь Кузькин был не против
споров со студентами. Наоборот, тщательно стимулировал наше воображение,
подбрасывая нерешенные до сих пор проблемы. А нерешенных проблем,
оказывается, в лингвистике оставалось очень и очень много. Гораздо больше,
чем решенных...
Впрочем, я чересчур увлекся и отошел в сторону от главной темы, ради
которой и начал писать эти записки.
Кузькин поднялся на кафедру - в аудитории сразу воцарилась тишина,
изредка нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц.
- Вы, наверное, уже знаете, - начал Кузькин, - что сегодня намечено
провести комсомольское собрание. Прошлое собрание, которое должно было
состояться неделю назад, оказалось сорванным. На него соизволили прийти
меньше трети студентов. О чем это говорит? - Кузькин замолчал, выдерживая
длинную паузу, словно приглашая нас задуматься над поставленным вопросом.
- Это говорит о том, что комсомольцам филологического факультета
безразличен не только Ленинский союз молодежи, что весьма прискорбно, но и
ваши товарищи, члены комсомольского бюро. Почему вы настолько эгоистичны,
что не хотите помочь им? Да, мне хорошо известно: учеба отнимает много
времени, но ведь отчетно-выборное собрание проводится всего один раз в
году, и поэтому, если вы сознательные граждане своей страны, то должны
найти время и прийти на собрание. Оно нужно в первую очередь вам, а не
мне...
Когда Кузькин закончил свою тронную речь, произнесенную в лучших
традициях древнегреческого ораторского искусства, и покинул аудиторию,
уступив место преподавателю истории КПСС - маленькому вертлявому мужичку с
обширной лысиной на овальной голове, - я достал из своего потрепанного
дипломата, который верой и правдой служил мне еще в девятом и десятом
классах, "Отверженных" Гюго и погрузился в чтение. Историю КПСС я не
любил, особенно после того, что стало известно за последние два года, да и
лекции по этому предмету были не на высоте. Впрочем, не только по истории
КПСС, но и по большинству общественно-политических предметов, которыми нас
зачем-то пичкали, словно мы учились не на филологическом факультете, а в
институте марксизма-ленинизма. Честно говоря, моим однокурсникам история
КПСС был аи даром не нужна, так что мы использовали лекционное время по
своему усмотрению - кто читал книги по программе, кто писал письма или
конспекты, а кто и просто дремал, примостившись на "камчатке"...
Когда закончилась лекция, ко мне подошла Наташка Геворкянц, комсорг
нашей группы.
- Скажи мне, Андрюшенька, - елейно начала она, - ты пойдешь сегодня на
комсомольское собрание?
Меня всегда раздражало это слащаво-приторное "Андрюшенька" в устах
Наташки. Да и сама Геворкянц мне совсем не нравилась, хотя Наташка,
армянка по национальности, была очень симпатичная и обаятельная девушка, и
любой молодой человек, хоть немного разбирающийся в женщинах, нашел бы ее
сексуальной. И правда: невысокая, ростом почти с меня, она не была ни
излишне полной, ни излишне худой. Легкая светлая кофточка и длинная - до
щиколоток - юбка придавали ее фигурке стройность и легкость. Очень темные
- почти угольно-черные - глаза и редкие дуги черных бровей придавали
очарование ее симпатичному лицу, резко выделяющемуся своей белизной в
обрамлении черных волос, волнами опадающих на узкие плечи. Если к портрету
прибавить обаятельную, чуть грустную улыбку, то в Геворкянц можно было
даже влюбиться. Однако именно эта ее улыбка меня больше всего и раздражала
в Наташке. Что-то было в этой улыбке слащавое, скользкое...
Однажды, еще на первом курсе, шутки ради я как-то прижал Геворкянц в
коридоре. В порядке, так сказать, эксперимента - меня интересовала реакция
на мое столь бестактное поведение. Не знаю, почему, но я был уверен, что
реакция не станет очень бурной: не предвидится ни громких криков "Нахал!",
ни попыток залепить пощечину. Именно поэтому я и решился на столь
рискованный эксперимент...
Моя уверенность полностью оправдалась. Когда спина Геворкянц была
впечатана к холодному пластику стены, а я почувствовал ее мягкую,
возбуждающую грудь (Наталья почему-то не носила лифчиков), Геворкянц
как-то странно заулыбалась и зачем-то наклонила голову набок. Испугавшись,
что меня кто-то сейчас увидит, я отпустил Геворкянц, однако она осталась
стоять у стены. На лице Натальи светилась радостная, чуть заискивающая
улыбка, глаза, хитровато прищуренные, зовуще смотрели на меня, и грудь без
того не маленькая, поднялась еще выше. Вся поза Геворкянц красноречиво
свидетельствовала о том, что она не против, чтобы эксперимент повторился,
но на более высоком уровне.
Я пожал плечами, повернулся и пошел прочь, вниз по лестнице. Геворкянц
направилась за мной. Перед первым этажом она обогнала меня, повернулась ко
мне и игриво подмигнула.
После чего не раз, как бы между прочим, намекала мне: приходи ко мне в
гости в общежитие...
Будто бы в общежитии ей не с кем было заняться физзарядкой в постели!
Так что я избегал общаться с Геворкянц. Как только я видел перед собой
ее ослепительную улыбку, мне хотелось зажмуриться или убежать за тридевять
земель. Однако мы учились в одной группе, и мне изредка приходилось
сдерживать свою неприязнь, так как с одногруппниками ссориться не резонно.
Тем более с комсоргом.
- Так ты пойдешь на собрание?
- Нет, наверное, - ответил я. Мне хотелось позлить Геворкянц.
- Ну, Андрюшенька, пожалуйста, приходи, - заканючила Геворкянц. - С
меня же спросят, почему я не обеспечила явку. Неужели тебе меня не жалко?
Ох, уж эта ее манера разговаривать! Говорит - словно вязкий елей льет.
Или угощает приторным сиропом. И так она общается не только со мной -
просто у нее такая манера разговаривать. Поэтому, кстати, никто из 25-й
группы не отзывается о ней положительно. А уж если высказали свое мнение
девушки из 25-й группы, то это кое-что значит. Для меня, во всяком
случае...
- Не жалко, - ответил я.
- Почему? Неужели я такая нехорошая? Ну почему ты ко мне так плохо
относишься? Разве я когда-нибудь сделала тебе что-то плохое?
- Ладно, отвали, - грубо оборвал я Геворкянц. - На нервы действуешь.
- Фу, какой ты противный! - Геворкянц обиженно передернула плечами и
удалилась.
Наверное, действительно обиделась. Но на людей, подобных этой
Геворкянц, нормальные слова не действуют. Когда начинаешь с ними
разговаривать нормальным языком, они приходят к странному выводу, что
вправе претендовать на твое расположение. И даже на дружбу. Так что
приходится изредка ставить на место, чтобы не забывались.
- Андрей, что она к тебе привязалась? - услышал я за спиной.
Это была Танька Кедрина. Из 25-й группы. "Наш человек в Гаване".
- Зовет на комсомольское собрание, - ответил я.
Танька стояла в коридоре около окна. Джинсы "Тверь". Рубашка навыпуск.
Сумка "Адидас" через плечо. Ну прямо современная вариация на тему
"Кармен".
А вообще-то Танька девчонка ничего. Симпатичная и обаятельная. В
отличие от Геворкянц... В ее взгляде есть что-то инопланетное. Когда я ей
об этом сказал - год назад, когда мы были в колхозе перед первым курсом, -
Танька не растерялась:
- А я и есть инопланетянка. Заброшена на Землю наблюдать за людьми.
- Надеюсь, вы не хотите нас завоевать? - поинтересовался я, почти
готовый поверить тому, что сказала Таня. Дело в том, что я писал
фантастическую повесть о девочке, прилетевшей на Землю с другой планеты в
качестве наблюдателя, и мне было очень интересно, если бы такое случилось
в реальности. Особенно здесь, в деревне, где мы уже почти месяц собирали
картошку. Город остался далеко, развлечений не было никаких, и, думаю,
всем нам не помешал даже контакт не только с космическими пришельцами, но
и с потусторонними силами, только бы излечиться от скуки...
- Нет, что ты, совершенно серьезно ответила Таня, приятно улыбаясь, -
мы никого не завоевываем. Мы только воруем землян для опытов. Это очень
больно, но мы не обращаем внимания на крики - наука требует жертв...
У Тани было полное розовощекое лицо с торчащими в стороны ушами,
которые, впрочем, ничуть не портили ее, и полными губами, к которым мне
почему-то всегда хотелось прикоснуться. Уши она закрывала густыми
волосами, и ничего не было заметно.
- Надеюсь, что ты не принесешь меня в жертву своей науке?
- Посмотрим, - ответила Танька. - Я передам информацию в центр. Может
быть, тебя оставят.
По-видимому, она выполнила свое обещание, данное мне больше года назад
на картофельном поле. Соплеменники Таньки Кедриной до сих пор не трогали
меня. Наверное, им хватало других подопытных...
Ну а если говорить серьезно...
В колхозе мне казалось, что я был влюблен в Таньку. Так сказать, первая
филфаковская любовь... Впрочем, вскоре я понял, что совершаю несусветную
глупость, и тем самым навсегда избавил себя от страданий неразделенной
любви к Таньке Кедриной. Тем не менее мы с ней постоянно ругаемся, причем
по любому малозначительному поводу. Танька отличается очень вспыльчивым
характером и очень быстро обижается. Или делает вид, что обижается, я так
и не понял. Но в любом случае, обидевшись, она перестает разговаривать со
мной. На какое-то время мы становимся чужими людьми и, если встречаемся в
коридорах или на лекциях, даже не здороваемся.
Однако проходит немного времени - дня три или четыре, - и Танька как ни
в чем не бывало подходит ко мне, что-то говорит... Я ей отвечаю...
И между нами восстанавливаются прежние приятельские отношения.
Отношения, обычные для однокурсников...
- Ты пойдешь? - поинтересовалась Танька.
- Не знаю, - я лениво пожал плечами. - А ты?
- Схожу, наверное...
- Я, наверное, тоже. А с наших кто будет?
Под "нашими" я имел в виду 25-ю группу. Сам-то я учусь в 22-й группе,
однако с 25-й меня связывают дружеские отношения. Перед первым курсом
вместе трудились на картошке. Вместе преодолевали жизненные трудности.
Такое не забывается...
- Не знаю, - ответила Танька.
- А на лекции почему никого из 25-й не было?
- А что здесь делать? - резонно возразила Танька. - Обо всем можно в
газете прочитать.
- Конечно, - согласился я. - А ты случайно не видела Звереву и
Корнилову?
- Случайно видела, они на первом этаже. А зачем они тебе? - с ревнивой
ноткой в голосе поинтересовалась Танька.
- Так, дела, - неопределенно ответил я.
- Знаем мы, Андрюшенька, твои дела, - ехидно проговорила Танька. - Все
носишься со своей фантастической повестью. Я же еще в прошлом году тебе
сказала, что она никуда не годится. Написал бы что-нибудь новое.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг