издали заметить опасность и, оценив ее, либо кинуться наутек, либо нырнуть в
реку, либо вскарабкаться на дерево. Здесь у нее были кое-какие шансы
спастись. Выжить, пока стоит день. Ночью, не этой, так следующей, с нею,
очевидно, будет покончено. Ей это, конечно, было известно.
Возможно, я последний, кто видит это юное, прекрасное в своей юности и
уже обреченное существо. Было легко предвидеть бесшумный прыжок из темноты,
недолгое сопротивление, вскрик...
Ну и ладно, подумал я, чувствуя себя подонком. Не мое это время. И
вообще, чем я могу помочь, даже если бы имел на то право?!
Хватит, пора уходить, таким трагедиям сейчас несть числа. Я шевельнулся,
намереваясь отползти, убраться и все забыть, хотя такое забыть невозможно.
Но бесшумного движения не получилось, я дернулся, как уж на сковороде.
Две-три ветки качнулись, этого оказалось достаточно. Девушка вскочила,
замерла, вглядываясь и вслушиваясь. Казалось, ее взгляд уперся в меня, вот
так смотреть ей прямо в глаза было совсем невыносимо. Еще мгновение - и я
бросился бы прочь, как вдруг меня поразила поза девушки. Привалившись к
стволу, она опиралась лишь на одну ногу, вторая...
Да она же раненая!
Я опрометью ринулся к девушке, не осознавая, какую ошибку делаю. Она
метнулась к реке, поврежденная нога подогнулась, а там был обрыв. Ни
вскрика, тело глухо ударилось о песок.
В три прыжка я достиг берега. Она лежала без сознания. Окровавленная
голова припала к руке, как у спящего ребенка, правая нога была неестественно
вывернута в лодыжке, из полуоткрытого рта вырывались постанывающие всхлипы.
Над бровью, совсем как у Снежки, темнела родинка.
К счастью, все было цело, одни ссадины и ушибы.
Став на колени, я осторожно ощупал поврежденную ногу. Закрытый перелом,
тут не могло быть двух мнений. В клинике ее сразу привели бы в порядок, но о
клинике нечего было и думать. Положив руку ей на запястье, другую опустив на
лодыжку, я сосредоточился, впустил в себя ее боль и попытался наладить
психорезонанс. Может быть, мне и удалось бы все довести до конца, но она
открыла глаза. Хорошие у нее были глаза, добрые. Я боялся, что она завопит в
испуге, и улыбнулся, как улыбаются детям, когда хотят их успокоить. Она не
закричала, даже не ворохнулась, только зрачки расширились. Вряд ли моя
улыбка была причиной такого ее спокойствия. Просто успел возникнуть слабый
психорезонанс, она почувствовала, как от прикосновения моих рук слабеет боль
и по всему телу разливается благодатное тепло.
- Лежи, маленькая, лежи, - сказал я, когда она попробовала приподняться.
Слов она, конечно, не поняла, но голос подействовал. Она опустила голову,
и я готов был поклясться, что читаю в ее взгляде благодарность,
Тем лучше! Или, наоборот, хуже...
- Ничего, ничего, - говорил я, втирая в опухшую лодыжку биоактивную
пасту. - Все будет хорошо...
Она что-то проговорила в ответ. Я потянул руку за лингвасцетом, но
оказалось, что он уже вставлен в ухо, я и не заметил, когда успел это
сделать. Конечно, лингвасцет ничего не перевел - в его распоряжении пока
было слишком мало слов чужой речи. Наступил мой черед по тону голоса и
выражения лица соображать, что именно было сказано. Кажется, ничего
враждебного.
Что же, однако, делать с нею дальше? Бросить ее я уже не мог, остаться с
нею - тоже. Был один-единственный выход, но тогда я вступал в конфликт с
установленным правилом. Накладывая повязку, я все еще колебался. Пожалуй,
только сейчас я ощутил сипу дисциплины как что-то внешнее и, оказывается, не
всегда справедливое. Такие понятия, как долг, обязанность, уже давно стали
для нас чем-то вроде воздуха, которым дышишь. А что может быть естественней
дыхания? Что может быть естественней выполнения внутреннего долга? Всегда
как-то так получалось, что любой поступок совпадал с велением совести. И
когда Горзах приказал ограждать древние времена барьерами, ни в коем случае
не допускать проникновения людей другой эпохи в нашу, то это решение было в
такой же степени его, как и моим. Не только потому, что оно основывалось на
общем мнении, но и потому, что в нынешней ситуации казалось единственно
возможным и верным. Не хватало еще, чтобы к общему хаосу добавилось
вторжение невесть каких племен и народов!
Словом, Горзах был кругом прав. Только что же мне делать вот с этой
бедняжкой? То, что издали представлялось несомненным и, конечно же,
благодетельным для самих людей прошлого, теперь означало смертный приговор
этой девочке. А ведь в ее беде были виноваты мы сами! Одни мы, никто больше.
И то, что наша вина была невольной, ничего не меняло по существу. Наша
ошибка вырвала ее из далекого прошлого и перебросила сюда. Рядом со мной
оказался живой человек, которого по долгу совести и всем законам морали я
должен был спасти, а из соображений высшей целесообразности и согласно
приказу, наоборот, обязан был оставить там, где ее растерзают хищники. Добро
бы еще мои попытки помочь встретили ужас, отталкивание, злость. Нет, она
доверилась мне. Что же теперь - бросить ее и погубить?
- Не пугайся, - сказал я тихо.
Я поднял ее на руки. Она не сопротивлялась, только в глазах возник немой
вопрос. Ее интуиция была поразительной! Похоже, она понимала мое состояние и
верно оценила намерение, потому что стоило жестом попросить ее обнять меня и
сцепить руки на шее, как она тут же сделала это с таким же доверием, с каким
это сделала бы любая девушка моего времени. Я даже усомнился в верности
всего, что читал о людях палеолита.
Убедившись, что она крепко сцепила руки, я включил гравитатор и полого
взмыл со своей ношей. Дрожь прошла по ее телу, но она не забилась, не
вскрикнула. В ее глазах застыло безмерное удивление.
Я задал такую скорость, что воздух стал упругим и нас пронизывал ветер, а
защитный колпак я включить не мог, поскольку энергии едва хватало на асе
остальное. Мой костюм, как и подобает, тотчас отозвался на охлаждение тела и
усилил подогрев. Но девушка могла замерзнуть, и я было подумал, не
остановиться ли, не натянуть ли на нее куртку. Но нет, к холоду ей, похоже,
было не привыкать, недаром до катастрофы она по осенней погоде разгуливала
почти голышом. Она лишь прижалась тесней. Струящиеся по ветру волосы
щекотали мое лицо и руки, сквозь ткань одежды я чувствовал быстрые толчки ее
сердца.
Барьер остался далеко позади, здесь была уже наша территория. Наша? Давно
ли мы считали своей всю Землю... Ни в каком кошмаре нам не снилось, что ее
придется делить с теми, кто жил задолго до нас. С людьми и с нелюдьми.
Хорошо, что во время прежнего полета я заприметил эту пещерку, теперь не
надо было искать убежище. Я затормозил у входа, внес туда девушку на руках,
и - велика власть искусства! - в моем воображении возник образ рыцаря,
спасающего принцессу от злого дракона. Я возмущенно затряс головой,
настолько неуместной была вся эта романтическая чушь.
Нарвать травы и устроить девушку поудобней было делом недолгим. Не
слишком удобное ложе, но вряд ли она привыкла к лучшему. Я оставил фляжку с
питьем, все неизрасходованные концентраты и, быстро повернувшись к выходу,
слабо помахал рукой. На большее у меня не было душевных сил. Она посмотрела
мне след как бы в раздумье, слегка недоуменно, с тем недосказанным
выражением лица, которое было свойственно Снежке. Снова меня оглушило это
поразительное сходство, которое буддисты объясняли бы переселением душ, но в
котором не было ни грана мистики. Ведь тип человека почти не изменился с
пещерных времен, и если даже в одном поколении человек может найти своего
двойника, то что же говорить о возможности сходства во множестве поколений!
И все-таки я не мог отделаться от впечатления чуда.
- Не беспокойся, я приду, - пообещал я, хотя не был уверен не только в
завтрашнем дне, но и в следующей минуте.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Так я нарушил запрет и стал преступником. Может быть, это слишком сильно
сказано, но чувствовал я себя погано. Даже не потому, что перенес девушку на
свою территорию (тут я не сомневался в своей правоте), а потому, что не мог
никому об этом сказать. Не мог, ибо в таком случае Горзах... Да, что бы
сделал Горзах? Само собой, распорядился бы вернуть девушку обратно. Ведь для
него она была статистической единицей, мало что значащей, когда речь идет о
спасении миллиардов. Тут ничего нельзя было доказать, Горзах был бы столь же
прав в своем решении, как я в своем. Оставалось и дальше сохранять тайну. Не
свою, личную, что было естественно, а такую, которая затрагивала общество,
чего ни со мной, ни с моими друзьями не случалось ни разу.
С запозданием я сообщил в Центр результаты разведки и доложил свои на
этот счет соображения. По делу никаких вопросов не последовало: хроноклазм
был ничтожный, на такие мы уже перестали обращать внимание. Не вышли за
пределы Барьера - хорошо;
не возникли при этом огневики - прекрасно!
Однако мой голос, похоже, сказал больше, чем я того хотел. - Что-нибудь
не так? - этот дежурный был мне незнаком, разговор велся по радио, но я
мысленно увидел его участливое лицо.
- Все в порядке, - быстро ответил я. - Немного устал. - Тогда извини.
Доброго отдыха! - Спасибо. Он отключился. Голос у него был с хрипотцой, тоже
вымотался, бедняга. Меня кольнуло невольное чувство вины.
Мало что так рассеивает скверное настроение, как неспешный, ради отдыха,
полет над непотревоженной землей, плавное скольжение над лугами и
перелесками, откуда волнами накатывает запах весенних трав, свежей листвы,
болотцев и терпкой хвои. Я летел по прямой, подо мной всюду была земля
нашего века, которую и ребенок мог безбоязненно обойти босиком. Лишь в одном
месте путь клином пересекал Барьер. Я не стал его огибать, потому что именно
там должен был находиться Карл-Иоганн (а может, Фридрих-Вильгельм), который
всегда приводил меня да и других в хорошее расположение духа. Конечно, за те
дни, что я его не видел, он вполне мог исчезнуть вместе со своей мызой. Уже
ни за что нельзя было поручиться, и, говоря кому-нибудь "до свидания!",
никто не знал, увидит ли своего друга или тот канет в глубину веков, а то и
миллионолетий. Думать об этом не имело смысла.
Карл-Иоганн, он же Фридрих-Вильгельм, оказался на месте. Черепичную крышу
дома я заметил издали и, снизившись, нырнул в густую крону деревьев, которые
осеняли мызу. Я не боялся напугать Карла-Иоганна (опыт показал, что это
невозможно), мне лишь хотелось полюбоваться им без помех.
Полюбоваться было на что. Карл-Иоганн, как всегда, стоял у порога своей
чистенькой мызы (возможно, домик назывался как-то иначе, но первый, кто его
обнаружил, употребил слово "мыза", так и пошло). Сухопарый, уже в летах,
Карл-Иоганн стоял, как на параде, его медная кираса ярко блестела на солнце,
которое наконец выглянуло из-за облаков. Блестела и наклоненная к земле
шпага. Рыжие усы хозяина топорщились. Словом, Карл-Иоганн-Фридрих-
Вильгельм, или как его там, пребывал в своей обычной позиции. За его спиной
копошились куры, такие же чистенькие, как аккуратно подметенный дворик, как
ровные кирпичи стен, как до голубизны вымытые окна, как тщательно
подстриженные кусты жимолости вдоль ограды. Кур горделиво опекал
огненно-рыжий осанистый петух.
И это посреди всеобщего разора! Никто из нас не видел Карла-Иоганна в
другой позиции, разве что дождь загонял его под навес. Вероятно, он отдыхал,
но когда - непонятно. Ему было безразлично, печет ли солнце его седую, с
хохолком на макушке голову, обычно, впрочем, прикрытую шлемом с насечкой.
Похоже, так же безразличен ему был род возможной опасности, любую он был
готов встретить быстрым и точным выпадом шпаги. Он стоял гордо и ничего не
боялся. Кремень-старик! И какой контраст с жителями соседнего городка,
которые, обнаружив неладное, подняли вой и, не знаю уж по какой причине,
возможно, религиозной, экспромтом затеяли небольшую резню. Ну и дал же им
Карл-Иоганн, когда они к нему сунулись!
С тех пор он и утвердился в своей позиции. Хотя нет. Это случилось
раньше, когда он заприметил в небе нашего разведчика. Нисколько не удивился,
но со своей точки зрения вывод сделал правильный: человек, летящий, как
птица, может коршуном обрушиться на дом и семейство, а потому надо бдеть
непрерывно. Что он и делал. Семейство же его, как говорили, состояло из
пухлой розовощекой жены и трех весьма независимых карапузов, которые иногда
прорывались во двор, за что маменька их тут же порола хворостиной. От нее мы
и услышали имя хозяина. Правда, она почему-то называла его то
Карлом-Иоганном, то Фридрихом- Вильгельмом.
Впрочем, это несущественно. Мужество и стойкость Карла- Иоганна вызывали
уважение. Опрятность, с какой поддерживался дом, тоже. Во всем теперешнем
хаосе это было, пожалуй, единственное место, где все шло, как заведено, как
должно, как прежде, непоколебимо. Скала в бушующем море! Конечно, бравый
воитель защищал только себя и семью, однако в этой комичной фигуре было
такое достоинство и такое презрение к опасности, что на сердце становилось
легче.
Странные мы все-таки существа, люди! Были, есть и, видимо, будем.
Я немного полюбовался старым чудаком. Делать мне здесь было решительно
нечего, и, прошептав Карлу-Иоганну "до свидания!", я взмыл в небо.
Зона возмущений осталась позади. В небе нашего времени, как и внизу на
дорогах, никакой паники, естественно, не было. Однако все, что могло
двигаться, двигалось на предельной скорости. Сновали реалеты, мчались
наземные машины, где-то возникали, а где-то, наоборот, свертывались
эмбриодома, сами реки, казалось, текли ускоренно. Впрочем, кто знает, может,
так оно и было...
Подходы к Центру перекрывали передвижные трансформаторы массэнергии,
решетчатые раструбы которых тупо смотрели во все стороны света. Могло ли их
действие что-либо предотвратить, оставалось вопросом теории, но так казалось
надежней. Уж лучше сомнительная защита, чем никакой. Южноазиатский
региональный центр, правда, погиб, но там оборона была слабей, и оставалось
надеяться, что эта выдержит. Как и за счет чего? В том-то вся и беда, что
этого никто толком не знал. Работу нашего штаба, как всех прочих, на всякий
случай дублировал Космоцентр. Но и там было неспокойно. В общем, ко всему
стоило относиться с хладнокровием Карла-Иоганна и грести, пока руки
удерживают весло.
Сам Центр располагался в средневековом замке, от грубых стен и башен
которого веяло спокойствием и мощью. Казалось, ничто не может поколебать
кладку массивных, понизу замшелых каменных блоков, башни свысока взирали
хмурым прищуром бойниц, могучие контрфорсы словно противостояли самому
времени. Замок пережил сотни бурь, выдержал десятки войн и осад, у его
подножия тявкали мортиры, рвались авиабомбы, а он стоял все так же насуплено
и горделиво.
Это впечатляло. Пожалуй, выбор его в качестве Центра был оправдан
психологически. Конечно, древняя кладка стен уступала в прочности материалу
современных эмбриодомов, тем не менее она могла противостоять урагану любой
силы, даже землетрясению, а большего не требовалось, так как против
хроноклазма ничто не могло устоять. Тут по крайней мере всякий ощущал за
своими плечами Историю, несомненную, как бы материализованную в облике этих
башен и стен, требовательно взирающую на нас.
Была еще одна причина, почему Центр обосновался в замке, и тоже скорей
психологическая. Развитая в нас способность к сомышлению и сопереживанию
оставалась благом, но резкий, как сейчас, всплеск психической деятельности
мог опасно срезонировать там, где сгущались силовые линии ноосферы, и
нарушить работу Центра. Толстый камень стен ослаблял психополе, а главное,
он действовал успокоительно, поскольку сознание привыкло связывать тишину с
укромностью, мощь стен с безопасностью, замкнутость с отъединенностью.
Опускаясь на щербатые плиты внутреннего дворика, где у подъезда были
различимы протертые колесами экипажей копейные выбоины, я физически ощутил
эту двойственность. Все вокруг внушало спокойствие, однако мысли, чувства
вдруг заспешили, я даже слегка промазал и при посадке больно ударился
пятками. Слишком многие сейчас с надеждой и нетерпением думали о Центре,
мысленно взывали к нему, это эмоциональное напряжение отозвалось во мне, как
шелест невидимого, но близкого пожара. Что делать - чем гуще ноосфера и
сильней ее возмущения, тем отчетливей они для нас. Уже в двадцатом веке
наиболее чуткие люди подметили, что даже в тихих на вид коридорах крупных
редакций, телецентров и министерств их охватывает напряженность, сходная с
той, которая пронизывает человека в насыщенной электричеством атмосфере.
В гулкой прохладе замка мне сразу полегчало, хотя работа была в разгаре и
каждый встречный, разумеется, спешил. Но то была несуетливая спешка. Никто
не сбивался с ног, не метался в растерянности, усталые лица были спокойны,
сдержанно невозмутимы, все делалось как бы само собой, быстро, четко,
красиво, никто из встречных не забывал приветливо кивнуть, даже если при
этом прыжком одолевал пролет, чтобы, не теряя плавности хода, тут же
скрыться из виду.
Какой контраст с тем, что мне довелось наблюдать в иных веках! Никогда
прежде мы не видели себя в зеркале далекого прошлого и толком не
представляли, насколько изменились люди. Да, физический облик, в общем,
остался прежним, исчезла лишь грубоватость лица и телосложения. И чувства не
претерпели существенных перемен. Тем не менее мы как будто столкнулись с
другим человечеством. Все, что для нас стало нормой, там, в глубине веков,
было исключением - неуязвимое здоровье, развитый ум, сама собой разумеющаяся
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг