мнение, за самые восторженные похвалы властям предержащим вы получали
нагоняй. Ведь и так бывало?
- Святая истина! Побранил однажды в газете петербургский климат, так
мне претензия: "Как смеешь ругать климат царской столицы!" Стоило отдать
должное мерам правительства, так и тут не угодил! Сказали мне: "Не
нуждаемся мы в твоих похвалах..."
- И все-таки вы продолжали служить этой унижавшей вас власти. О личном
достоинстве не говорю, но отчего же вы так восхваляли строй, при котором
вас за провинность в угол на колени ставили?
- Не ради почестей старался! Поносителей своих презирал...
- И Дубельта?
- Его особо!
- Чего же вы тогда к нему в письмах обращались: "отец и командир"?
- Это же так принято по-русски, по-семейному...
- Барин холопа наградит, он же его накажет, а холоп еще и ручку
облобызает, так?
- Снова я не понят! - с горечью воскликнул Булгарин. - Не дурным слугам
- идее я был предан, за то и терпел...
- Ясно! В своих "Воспоминаниях" вы писали: "Лучше спустить с цепи
голодного тигра или гиену, чем снять с народа узду повиновения властям и
закону... Все усилия образованного сословия должны клониться к просвещению
народа насчет его обязанностей к богу, к законным властям и законам... Кто
действует иначе, тот преступает перед законами человеческими..." Вот это и
есть та идея, ради которой вы, терпя унижения, трудились так ревностно?
- Да-с! За приверженность богу, царю и властям законным мятежники мне
голову отрубить грозились!
- Положим, с декабристами вы сначала завязали крепкую дружбу, хотя для
вас не было тайной, что они как раз хотят "преступить перед законами
человеческими".
- Виноват, оступился по молодости, тут же раскаялся и делом доказал
свою преданность!
- Совершенно верно! Сразу после декабрьского восстания вы представили
проект усовершенствования цензуры и стали сотрудником Третьего отделения.
Оставим это. Не будет ли ошибкой сказать, что Николай I и его
правительство следовали той же, что и вы, идее?
- Несомненно! Иначе как бы я мог...
- Хорошая, неуклонно проводимая в жизнь идея должна принести народу
благо. Согласны?
- Так...
- Тогда объясните, пожалуйста, слова из вашей собственной докладной
записки о положении дел в России: "От системы укрывательства всякого зла и
от страха ответственности одному за всех выродилась в России страшная
система министерского деспотизма и сатрапства генерал-губернаторов..."
- То о дурных слугах царя писано, о недостатках, кои надлежит
исправить!
- Дурные слуги, так у вас получается, - это министры,
генерал-губернаторы, сам шеф Третьего отделения, а недостатки - всеобщая
система произвола и лжи. Вот что, по вашим собственным словам, расцвело
под солнцем вашей идеи! Так чему вы служили в действительности? Может
быть, не идее вовсе, не царю, не государству, а самому себе?
- Неправда! Все ложно истолковано!
- Ну зачем так, Фаддей Бенедиктович! Есть факты и есть логика. Вы,
полагаю, убедились, что нам известно о вас все самое тайное. Не лучше ли
самому сказать правду?
На Булгарина было жалко смотреть, точно его, было согретого пониманием,
внезапно окатили ледяной водой. Он съежился, поблек и онемел, казалось. Но
в его затравленном взгляде мелькали колкие, злые искры, что никак не
вязалось с жалобным и растерянным выражением его лица.
- Скажу-с, - выдавил он глухо. - Всю правду-с... Веру в добро и истину
сквозь беды пронес, но затравлен был обстоятельствами, опутан ими, как
пленник сетями, и... и...
- И?
- И оступался... Слаб человек, никому зла не хотел, но сволочью был
окружен, завистниками; вынужден был бороться, святые не без греха...
- Кто же заставил вас сближаться со сволочью? В начале двадцатых годов
к вам хорошо относились лучшие люди России.
- Они сущность мою видели! Останься жив Грибоедов, который, в Персию
уезжая, мне, как лучшему другу, рукопись своей комедии доверил...
- Которую вы затем продали за несколько тысяч рублей. Вы и прежних
друзей - декабристов предали. Только не говорите, что из идейных
побуждений! Вы и своего могущественного благодетеля Шишкова тоже предали.
- Ради бога, поймите же меня наконец! Издатель и литератор в России -
агнец среди волков...
- Позвольте! Никто из писателей, чьи книги стоят у нас на полках, не
служил в Третьем отделении, не доносил на своих собратьев, хотя находился
в тех же условиях.
- В других, совершенно других! Я не стыжусь своего прошлого, но в
глазах властей...
- Вы не стыдитесь своего прошлого?
- Я храбро сражался против Бонапарта под Фридландом, ранен был во славу
русского оружия...
- А потом во славу французского оружия сражались против крестьян
Испании, позднее, в Отечественной войне 12-го года, бились против русских
солдат...
- Даже пристрастная комиссия оправдала меня!
- От которой вы кое-что скрыли, да и Бенкендорф замолвил словечко.
Хозяева вами брезговали, но в вас нуждались, тут все понятно. И то, что
вас в свое время заставило уйти к Наполеону, - тоже.
- Несправедливость полкового командира, отставка, злая нищета...
- Да, да, знаем, как вы в Ревеле стояли с протянутой рукой и хорошим
литературным штилем, иногда даже стихами просили милостыню...
Округлая фигура Булгарина дернулась, как лягушка под ударом тока.
- Не было этого!!!
Все вздрогнули, ибо так мог бы возопить раненый.
- Было, - побледнев, но непреклонно повторил Игорь. В его словах
Поспелову даже почудился лязг скальпеля. - Было, Фаддей Бенедиктович.
Таких ли мелочей вам стыдиться? И горькую вы тогда пили; и офицерскую
шинель крали, все было.
Булгарин отшатнулся, ловя воздух широко раскрытым ртом, и боль, которую
он сейчас испытывал, передалась всем, вызвала желание отпрянуть,
защититься от горького, непрошеного, тягостного к нему сочувствия. И еще
больше от острого, гипнотического, недостойного любопытства к невольно
открывшимся уголкам этой выжженной цинизмом души. Даже оператор растерянно
забыл о своих переключателях, хотя казалось, что Булгарина сейчас хватит
непритворный обморок. Все словно коснулись клемм какого-то высокого и
опасного психического напряжения, и уже готов был раздаться крик:
"Выключить, выключить!"
Но Булгарин не грохнулся в обморок. Наоборот, его голос внезапно обрел
твердость.
- Все правда. - Он быстро облизал высохшие губы. - Падал я на самое дно
бездны, молил о помощи, но оставили меня как бог, так и люди. Сколько я
претерпел от них! Так я понял, в каком мире живу... Хотел потом забыть и
очиститься, оттого и потянулся к лучшим людям России. Но знали, знали
жандармы, какие на мне пятнышки! Что для них человек? Пылинка в делах
государственных, звук пустой... Хорошо чистеньким! А мне под нажимом куда
деваться? Снова в нищету, на дно, стреляться с похмелья? Уж нет-с! Во мне
талант был сокрыт, его сам бог велел всем беречь. Стал я себя укреплять,
ненавистников нажил, зато "Иваном Выжигиным" и многими другими своими
сочинениями русскую словесность прославил!
От столь внезапного поворота, от дышащих искренностью слов Булгарина
растерялся даже, казалось бы, готовый ко всему Игорь. "Вывернулся!" - с
отчаянием и безотчетным восхищением подумал Поспелов, и от этого
мелькнувшего в душе восхищения ему стало гадко, совестно и противно.
- Вы считаете свои книги вкладом в литературу? - успел оправиться от
замешательства Игорь.
- Нескромно было бы мне отвечать словами Александра Сергеевича: "Я
памятник себе воздвиг нерукотворный..." Однако же редкая книга видывала
такой успех, как мой "Выжигин". Даже мой поноситель Белинский признавал
это.
- Верно, успех был. Только, несмотря на шумную рекламу, официальную
поддержку и вами же организованное славословие, читатель очень скоро и
прочно охладел как к "Выжигину", так и к другим вашим сочинениям. Вы не
задумывались почему?
- Небо содрогнулось бы, начни я перечислять все интриги смутьянов,
которые, вознося новомодные сочинения, портили вкус публики и отвращали ее
от истинно патриотических образцов литературы! Но все вернется на
свои-места, все!
- С вашим "патриотизмом", Фаддей Бенедиктович, мы, положим,
разобрались. Поговорим лучше об обстоятельствах, которые вас заставили
клеветать и доносить. Эх, Фаддей Бенедиктович, и вранью есть мера!
Обстоятельства... Вы очень скоро стали богатым. Могли бы спокойно отойти
от дел и писать романы в своем имении. Только не говорите нам, что вас не
отпускало со службы Третье отделение! Но вы упорно продолжали свою
деятельность. Обогащались, не брезгуя ничем. Кажется, не было такого
талантливого писателя, художника, актера, на которого вы хоть раз не
напечатали бы хулу. Даже геометрию Лобачевского ваша газета охаяла... без
права ответа, конечно. Десятилетиями вы точно, прицельно били по всему
честному, талантливому, передовому, что возникало в России. Сказать
почему?
Булгарин молчал, до ниточки сжав побелевшие губы.
- Во-первых, вы в глубине души прекрасно понимали, что без поддержки
властей, без сотрудничества с Третьим отделением вы и ваши сочинения -
ноль. Только так, выслуживаясь, подличая, угождая, вы могли утвердить свое
имя и обогатиться.
- Господи, дождусь ли я справедливости?! Имел я доходы - так разве это
грех? Не затем я домогался влияния, а чтобы, заимев полное доверие
властей, осторожно склонять их к улучшению дел и облегчению тягот! Мои
записки правительству, кои вы уже трогали, и мои прожекты доказывают...
- Что даже вам было тяжело в обстановке всеобщего бесправия! Верим. Но
вы же его и умножали. Не вы ли предлагали проект устройства новой сыскной
полиции, во главе которой рекомендовали поставить самого что ни на есть
зверя? Нет, Фаддей Бенедиктович, не сидит на вас маска потайного
либерализма. Все, увы, куда проще. Вот логика ваших поступков. Пушкина вы
до поры до времени не трогали, даже печатали с расшаркиванием. Потом вдруг
стали строчить на него доносы, печатно намекнули, что он плагиатор, чем
даже вызвали царское неудовольствие. Откуда такая внезапная перемена, что
произошло? Только одно: Пушкин с друзьями затеял газету, которая могла
составить опасную конкуренцию вашей "Пчеле"...
- Поклеп, нет тому подтверждающих документов, а сказать можно все!
- Есть логика фактов. Ваша "Северная пчела", скверная, по единодушному
мнению, газета, имела все же немало подписчиков. Она была единственной
ежедневной газетой России, и у подписчиков просто не оставалось выбора. А
где подписчики, там и доходы. Терять монополию вам никак не хотелось!
Прошел слух - только слух! - что Вяземский хочет издавать газету. От вас
тут же спешит донос с обвинением Вяземского в аморальном поведении.
Привести еще факты того же рода или хватит? Хватит... И талантливых
писателей вы стремились опорочить прежде всего потому, что их произведения
составляли конкуренцию вашим, могли их зачеркнуть, что, разумеется, и
случилось. Вот исток вашей ненависти ко всему талантливому! Вы еще потому
хотели всех унизить, что чужая порядочность мешала вам жить. Если бы все
кругом лизали сапог, гребли под себя, наушничали, то вам было бы куда
уютней. А так даже царь, даже жандармы брезговали вами... Да, жизнь у вас
была - не позавидуешь!
Булгарин дышал учащенно, с присвистом. До сих пор даже в испуге, в
самом униженном подобострастии его лицо сохраняло цепкую, ко всему готовую
энергию сопротивления. Теперь - никто не уловил мгновения, когда это
произошло, - его лицо погасло. В нем не осталось ничего, совсем ничего,
кроме внешних примет старости: рыхло обвисших щек, багрово-синеватых
склеротических жилок под дряблой кожей, безвольно полуоткрытых губ с
капелькой набежавшей слюны. Вид этой жалкой, дрянной капельки внезапно
обдал Поспелова такой пронзительной жутью, что он едва не заорал на весь
зал: "Да что же вы делаете, наконец?! Булгарин давно мертв, его это не
может коснуться, здесь призрак, фантом - кого же вы тогда мучаете?
Зачем?!"
Ничего этого он не выкрикнул, не метнулся, чтобы остановить
кощунственный разворот событий, - не успел. Булгарин; то, что представляло
собой Булгарина, вдруг словно обрел второе дыхание. Исчезла дряхлость,
напор энергии стер опустошенность, глаза ненавидяще блеснули, зло и четко
грянули совсем неожиданные слова.
- Ваш приговор хуже, чем нелеп. Факты? И убийство награждаемо, когда
оно совершено на войне. Законы определяют, кто есть виновный!
Установленные людьми, они соблюдаются земными властителями; мои же
поступки были поощряемы самим государем. А ежели я виноват перед законом
всевышнего, то каким? Тайному следовать невозможно, потому как он нам
неведом, за соблюдением же открытых надзирает святая церковь, коя также не
находила во мне больших прегрешений. Чист я перед государственными и
божьими установлениями! Каким же тогда законам следуете вы? Никаким или
бесовским! Но я-то им неподсуден, и за меня бог, раз я не нарушал его
законов!
Он замер с торжеством. Сама оскорбленная святость глядела теперь
свысока и упивалась явным замешательством судей. Какая разница, кто перед
ним был, - потомки, жандармы, дьяволы или ангелы, если можно было отвести
неведомую, но, с его точки зрения, реальную кару! Все годилось в той
ужасной, ни в каких книгах не описанной ситуации, в которой он очутился, -
что ж, вся его жизнь были искусной борьбой, он умел приспосабливаться и
побеждать в любых обстоятельствах.
Поспелов вздрогнул от унижения и гнева. Подлость не могла, не смела
торжествовать над его ребятами, а она вопреки всему нагло торжествовала.
Он не имел больше права молчать, он лихорадочно искал и в отчаянии не
находил слов, которые могли бы выручить, спасти растерявшихся подростков
от разгрома и стыда поражения. Доводов не было. А он-то еще воображал, что
ребята затеяли недостойную игру в кошки-мышки! Неужели и он, пусть не
историк, не психолог, но все-таки взрослый человек двадцать первого века,
педагог, бессилен опровергнуть чудовищную софистику лжи?! На что, на какие
ненужные сейчас науки он тратил свое время, вместо того, чтобы...
Губы Булгарина уже кривила довольная усмешка; многоопытным чутьем он
правильно оценил значение столь долгого и тягостного молчания. Но внезапно
- Поспелов не сразу понял причину - веки прожженного демагога опасливо
дрогнули. Он заметил - все заметили! - слабую, чуть грустную и, пожалуй,
снисходительную улыбку Игоря. Поспелов в нетерпении подался вперед.
Булгарин и его далекий потомок в упор глядели друг на друга. И Булгарин не
выдержал - отвел взгляд.
- Почему вы не хотите смотреть мне в глаза? - стирая улыбку, тихо
спросил Игорь.
Булгарин надменно вскинул голову, всем своим видом показывая, что его
полная воля поступать так; как он хочет.
- Чего же вы боитесь, Фаддей Бенедиктович, если за вами правда, закон и
бог? Кстати, вам не кажется странным, что и в ваше время хороший поступок,
не нуждался ни в оправдании, ни в самооправдании, тогда как дурной
требовал и того и другого? Вы приняли наш суд уже тем, что оправдывались.
- Софистика! - Булгарин презрительно пожал плечами. - Истину я хотел
утвердить - и только. А что вините меня в оправданиях, то должно вам
знать, что чаще злодей в чужих глазах предстает невинным, чем наоборот.
Или вам сие неизвестно? Неизвестно, как вижу.
- Тогда просветите, Фаддей Бенедиктович. Верно ли мы вас поняли, что в
глазах людей и перед законом невинный может оказаться злодеем, а злодей -
невинным?
- Так, тысячу раз так!
- Но в таком случае благоволение к вам законов, на которое вы так
упирали, ни о чем не говорит.
Булгарин смешался, но только на миг.
- Но не доказывает и обратного! - воскликнул он с жаром. - Толковать
можно так, можно этак, одна философия, разве я что-нибудь утверждал? Одну
истину, только истину!
- Какую из трех, Фаддей Бенедиктович? Сначала вы представили себя
борцом за идею, но это не оказалось истиной. Затем вы обвинили во всем,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг